За недолгое время, прошедшее со времени террористической атаки ХАМАСа на Израиль, мне по меньшей мере двадцать раз задали вопрос: разочарована ли я в левом «дискурсе» (ставлю в кавычки, потому что употреблять слово «дискурс» серьезно больше невозможно, но спрашивают именно так)?

Несмотря на такую регулярность, короткого и полноценного ответа, который можно было бы использовать из раза в раз, у меня не выработалось. Более того, чем настойчивее мне задают этот вопрос, тем сильнее становится моя неуверенность в возможности четкого ответа.

При этом я понимаю, почему меня об этом спрашивают.

Действительно, меня можно назвать левой на фоне людей моего и «соседних» поколений со сходными со мной — интеллигентскими — советско-российскими социальными корнями. За немногими яркими (такими как, например, Борис Кагарлицкий) исключениями, советский опыт сформировал в этой среде отвращение к любым социалистическим и смежным с ними идеям. В годы, предшествующие полномасштабному вторжению России в Украину, эта зацикленность на отрицании «советского» выражалась в отношении к тому, что в России назвали «новой этикой».

Под «новой этикой» подразумевалось всё, что предполагало особые права слабых и, соответственно, неприятие права сильного. Многих «ветеранов» особенно раздражало, что в зоне, которая касалась сексуальности, правила этой самой «этики» напоминали «Моральный кодекс строителя коммунизма» (в моей школе этот свод ненавистных этических правил висел прямо в гардеробе), а возможность вынести «интим» на общественное обсуждение напоминало жалобу в профком. Любая параллель с советским оказывалась достаточной для полной дискредитации новых поведенческих практик.

В этом конфликте я оказалась не на стороне своего поколения, довольно разнообразно по этому поводу высказывалась: встав, например, на сторону журнала «Докса», разоблачившего профессора МГУ, который домогался студенток.

Я, конечно, не претендовала на четкую и абсолютно выверенную политическую позицию — но я никогда не была членом никаких политических объединений, так что считала: достаточно поддерживать некоторое облако идей, направленных против приоритета права сильного.

Сам факт моей эмиграции никак не изменил мою позицию. При этом я понимала, что тут, в Берлине, в отличие от Москвы, мои взгляды никак не претендуют ни на какую оригинальность, я оказываюсь в довольно непривычной мне позиции мейнстрима. Но разве не этого я всегда хотела?

Уют этого моего ощущения был нарушен 24 февраля этого года, в годовщину полномасштабного вторжения, когда я пришла к Бранденбургским воротам, чтоб принять участие в марше в поддержку Украины. Колонна уже шла, очень большая, и я порадовалась ее величине и — отдельно — отсутствию вокруг меня славянской речи. Вот ведь сколько неравнодушных немцев пришло, подумала я. В этот момент мне сунули в руки открытое письмо, которое участникам колонны предлагалось подписать: оно призывало к замораживанию военной помощи Украине, чтобы скорее начались мирные переговоры.

Настоящий марш в поддержку Украины, как выяснилось, отправлялся позже, а мне, конечно, надо было быть сообразительнее и заметить, что в толпе, к которой я присоединилась, почти нет украинских флагов.

Сложные чувства, которые меня охватили тогда, можно назвать, скорее, не разочарованием, а растерянностью. Прислушаться к советам бывалых эмигрантов и совсем не обращать внимания на этих, карикатурных (в отличие от других, правильных, по мнению моих собеседников) левых я не могла хотя бы потому, что чуть ли не главный голос движения «за мир» — это Элис Шварцер, основательница влиятельного феминистского журнала «Эмма», исследовательница наследия Симоны де Бовуар, ее голос когда-то был для меня значим.

7 октября, узнав о трагедии в Израиле, я дрожащими руками начала набирать сообщения израильским друзьям (у меня, как, думаю, и многих читателей этого текста, есть друзья в Израиле и нет друзей в Газе, что, да, делает меня ангажированной, но, нет, не делает дурой, не умеющей эту ангажированность осознавать). Зайдя (после нескольких часов судорожных попыток сделать звонки) в фейсбук, я увидела, что множество моих коллег — по европейским писательским резиденциям и международным воркшопам, в которых я участвовала, — украсили аватарки палестинским флагом.

Единственное мое достижение последующих дней — я смогла не ввязаться в тысячи онлайн-споров. А провал состоит в том, что в некоторые я всё-таки ввязалась. Например, пыталась возражать в ответ на тезис, высказанный многими знакомыми левых взглядов: что именно палестинский вопрос «оказывается тем самым основополагающим вопросом, который вновь и вновь определяет левое и правое, и ставит всё на свои места».

Проблема заключается в том, что сколько бы здесь ни находить теоретических возражений, сколько ни возмущаться по поводу такого принижения, скажем, важнейших вопросов гендерного равноправия и социального неравенства, которые так легко вдруг оказались второстепенными, — но практически это высказывание верно. Сегодня в огромном большинстве случаев твои политические координаты оказываются определены именно этим даже не палестинским вопросом, а палестинским ответом.

Среди самых обсуждаемых сегодня реакций на события 7 октября — эссе Джудит Батлер «Компас траура», вышедшем неделю спустя после атаки ХАМАСа. Там она пишет, что для того, чтобы иметь возможность «правильно осуждать» (осуждать зверства необходимо, но мера и язык осуждения, поясняет Батлер, могут варьироваться), необходимо хорошо разбираться в ситуации, и именно поэтому мы не должны бояться контекстуализации злодеяний. В данном случае контекстом зверств ХАМАСа оказывается многолетнее притеснение Израилем людей на палестинских территориях. Я совершенно с ней согласна. С той, впрочем, оговоркой, что описание контекста всегда зависит от взглядов того, кто, собственно, в него вводит. Но мой опыт как раз говорит, что в большинстве случаев целостно левый посыл как раз не предполагает знакомства с подробностями и, главное, хоть какой-то открытости к смене оптики.

Следствием же ригидности, непоколебимости взгляда оказывается, на мой взгляд, безответственность. Свое эссе Батлер заканчивает заявлением, что «она выступает за борьбу за свободу, основанную на ненасилии, которая помогает создать ненасильственный мир, в котором мы все хотим жить».

И вот я спрашиваю себя: что это вообще значит в сегодняшней ситуации? Нужно ли быть одной из актуальнейших мыслительниц сегодняшнего дня, чтоб вот так безответственно (то есть конкретно: без ответственности) выступать за всё хорошее против всего плохого?

Практически одновременно с тем, как в London Review of Books было опубликовано эссе Батлер, в американском The New Yorker вышла статья Маши Гессен «Сложное горе израильских антиоккупационных активистов».

В сущности, весь текст состоит из прямой речи левых израильтян, которые долгие годы боролись за права палестинцев и разоблачали жестокость условий жизни на Западном берегу и в Газе. Атака ХАМАСа не только унесла жизни их близких (Израиль такая маленькая страна, что там буквально нет семьи, так или иначе не понесшей потери), но и поставила под удар их деятельность вообще. Сегодня Израиль настолько радикализирован, что поддержка палестинцев очень многими израильтянами воспринимаются как предательство.

Самое сложное сегодня, — говорит одна из героинь статьи, правозащитница, — пытаться объяснить контекст этого события (то есть устроенной ХАМАСом резни и захвата заложников). Это событие слишком ужасно для того, чтобы быть встроенным в контекст.

Удивительно, почему у людей, находящихся в куда более безопасном положении, не хватает этичности на то, чтоб понимать этого.

Причем в большинстве случаев положение это не только безопасное, но и комфортабельное. Хрестоматийная антиизраильская повестка — это сегодняшняя западная интеллектуальная мода (она ироничным образом совпала с российским провластным мейнстримом, что в итоге дает комическое совпадение сентенций западных интеллектуалов и заявлений Небензи в ООН).

На слова о комфортабельности левой позиции сегодня мне обычно возражают, что это не так: мировая политика сегодня совершает правый поворот и управляют ей правые. В целом так и есть, но мои оппоненты, скорее всего, лукавят. Находясь в Европе и США, мы в первую очередь зависим не от правительства, а от своего слоя и круга. Сотрудничая с медиа, университетом или арт-институцией, гораздо важнее совпадать с коллегами и с общественным настроением своей среды, нежели с президентом страны. Вернее, с президентом совпадать вообще не нужно. Чай, не в России.

Я не знаю, что я отвечу в следующий раз, когда меня спросят о левом, прости господи, «дискурсе». Но я знаю, что отвечу на вопрос: считаю ли я себя всё еще левой. Да, считаю. А вы уж — как хотите.