Спасение из огня

…В обугленном остове музея гарь давно выветрилась. По периметру, между кусков металлочерепицы и бетона, торчит сухой бурьян. На одну из уцелевших стен неизвестный художник нанес трафарет: женщина оседлала мифологического быка, не позволила себя похитить. И надпись: «Make Europe not war».

Кажется, эту-то женщину я и нашла. Мы беседовали в промежутке между ее онлайн-совещанием с руководством и занятием в Центре детского творчества, где собирались раскрашивать открытки-сердечки для украинских бойцов. Наталья Харитонова еще недавно занимала должность смотрительницы музея.

— 24 февраля позвонили знакомые из Чернобыльской зоны отчуждения: «Русские границу перешли, нас эвакуируют!» — вспоминает она. — У мужа основное место работы в Чернобыле, а в музее он сторож, живем совсем рядом. И Надежда Константиновна Бирюк, завотделом культуры поселкового совета, дала задание директору музея, Коренной Галине Николаевне, а также моему мужу и другому сторожу, Владимиру, снять со стен картины — готовить их к эвакуации. Четырнадцать картин Марии Примаченко и пятнадцатый — портрет авторства художницы Анны Игнатюк.

В соседнем зале стоял кадуб, то есть дубовая бочка два с лишним метра в высоту, тоже экспонат. В таких капусту квасили. Вот в кадубе мы и придумали картины заховать (спрятать. — Прим. ред.). А вышивки Ганны Верес, народного мастера, чего-то в спешке туда же положить не сообразили… Прятали, знаете, скорее от мародеров. Никто не думал, что они объекты культуры бомбят.

С утра 25 февраля шел сильный бой возле «Яйца». Это скульптура из бетона, называется «Яйцо жизни», у кольцевой, где граница Чернобыльской зоны. Символ возрождения земли после катастрофы. Оттуда они наступали. И сразу полетело по поселку… Примерно в половине одиннадцатого снаряд попал в музей. Во время обстрела мы с мужем сидели в своем подвале, дома. Когда бахнуло, Анатолий вышел посмотреть и кричит: «Звони пожарным!» Крыша только начала гореть. Но ветер сильный, огонь раздувало. Звонила-звонила, только никто трубку не взял, и у спасателей тоже. Покинули поселок. Потом обстрел утих. И рашистская техника поехала.

Мы растерялись, не знали, что делать. От парка стали подходить люди: Игорь Николаенко, владелец спортивного клуба, кроссфитом с детьми занимается, еще несколько мужчин. В главном зале уже полыхало. У нас музей — старинный панский особняк, деревянный, просто сверху как бы надета современная оболочка. Галине Николаевне звоню, Надежде Константиновне, сторожу Володе — накануне не Толина смена была, потому мы без ключей, а на окнах же решетки. Но все по подвалам, не слышат. Говорю мужу: «Ну что, давай решетки вырывать!»

Анатолий за ломом мотнулся, а я взялась за одну, как дерну — она и вырвалась. Тут Игорь Николаенко забрал у меня решетку, высадил ею окно. Они с Анатолием и еще один совсем молодой хлопчик, Максим Чередниченко, залезли внутрь, остальные не рискнули. Да и не надо, потому что лучше по цепочке передавать. Толя знал, где картины, он кадуб наклонял, Игорь с Максимом вытягивали, дальше из рук в руки. И несли к нам во двор, я там рядно (мешковина. — Прим. ред.) постелила. В музее обшивка и подвесной потолок из пластика, лампы от жара лопались, стреляли, угарный газ пошел. Журналисты спрашивали позже: «Вы не боялись, что муж пострадает?» На тот момент — нет. Теперь, когда вспоминаем, страшно, конечно.

Рядом была пристройка, ЦНАП (аббревиатура Центра предоставления административных услуг, на украинском. — О. М.). Бросились туда, выбили окно, выносили людские документы, складывали просто на землю, на горбочек. Дым от пожара стал черным, едким, на головы летели обломки, я тогда попросила: «Всё, выходите, задохнетесь!»

Прибежала Надежда Константиновна Бирюк, завотделом культуры: «Спрячьте картины у себя!» Никто не понимал, чего дальше ждать. И я ответила, что нужно более надежное место. Дом рядом с музеем, рашисты сразу найдут. У нас машина «Славута», муж ее завел, всё спасенное погрузили. За три-четыре ходки (потому что еще и другое забрали, древние каменные топоры, например, экспонаты из дерева) перевезли в подвал дома культуры, замаскировали. О тайнике знали только четыре человека. Там весь март, пока наши не вернулись, всё пролежало. Тогда полотна отправили в Киев.

По моей просьбе Надежда Бирюк дала полные названия четырнадцати спасенных картин. Мария Авксентьевна снабжала каждую текстом на обороте: от краткого «Украінська спевака» (Украинская певунья) или «Коронований баран» (Коронованный баран) до целой баллады: «Орина жито жне. Вовк торбу краде. А зозуля кує, віку дає. А Орини личить года да й не бачить, що из заду беда» (Орина рожь жнет. Волк торбу крадет. А кукушка кукует, жизни добавляет. А Орина считает года и не видит, что сзади беда). (Мария Авксентьевна говорила и писала на смеси украинского и белорусского, потому иные слова — авторская лексика. — О. М.).

В августе нынешнего года Марии Примаченко посмертно присвоили титул «Народная легенда Украины». В сентябре на Крещатике, в Национальном центре «Украинский дом», министр культуры Александр Ткаченко торжественно пожал руки Анатолию Харитонову и Игорю Николаенко. Они дали интервью телеканалам на фоне тех картин, что вынесли из огня, и вернулись домой, чтобы успеть до комендантского часа. По словам министра, восстановление музея потребует «совсем небольших денег по линии ЮНЕСКО». Правнучка Анастасия Примаченко, глава семейного благотворительного фонда, собирается устроить в селе Болотня под Иванковом, где жила и похоронена художница, арт-резиденцию. Орденом княгини Ольги третьей степени за многолетний добросовестный труд и в том числе за спасение бесценных картин указом президента Зеленского награждена Татьяна Свириденко, «голова» (председатель. — Прим. ред.) Иванковского поссовета.

Гражданская оборона

Самый центр, улица Киевская, пятиэтажный дом. Вместо одной из квартир — черная дыра. На балконе внизу сохнет белье. Рядом новые стеклопакеты, занавески, попытки вернуться в мирное прошлое.

— Танк прямой наводкой. Что-то не понравилось, — комментирует, перехватив мой взгляд, Руслан Стоколос, местный предприниматель и депутат поселкового совета.

Чуть дальше по Киевской с торца похожего дома смотрит Мария Примаченко. Мурал появился лишь год назад. Хорошо, что у танка не возникло желания ударить Марии в лицо…

Стоколос устроил мне обзорную экскурсию: от руин музея и взорванного моста через реку Тетерев до Мурашек, массива частного сектора советской поры. Радиозавод выделил своим рабочим участки земли под застройку, и они трудились тут без выходных и отпусков — дружно, как муравьи. Сейчас у сгоревших разбитых строений еще жужжат бетономешалки, стучат молотки. Но большая часть уже залатали пробоины «муравейника», приготовилась к зиме. Потому что на громаду пообещали только двадцать два мобильных дома от швейцарцев: поселок Иванков, в недавнем прошлом райцентр, медийно известен меньше соседних Бучи и Бородянки. Из Бородянки сюда даже бежали прятаться: ни пыточных, ни массовых убийств. Разбомбили «опасные» Мурашки, расстреляли несколько машин, а потом только магазины грабили. Российским военным помогали поселковые пьянчуги. Подчищали остатки.

Руслан Анатольевич вспоминает: 23 февраля позвонила ему директриса интерната из села Горностайполь: «Срочно надо воды в бутылях на дорогу! Нас эвакуировать хотят!»

— Я туда товары разные подвожу, работаем с ними. Не, не дети, инвалиды и старики, почти сто подопечных. Еще есть в Сукачах интернат на восемьдесят девчат, ну, как выразиться, крейзи. Плюс гериатрический интернат в селе Прибирск. Ответил, что сделаю, но давайте уже со следующей недели…

Наутро депутатов собрали в поселковом совете. Объявили: началась война. Команды на эвакуацию населения никто не дал.

— Зам «головы», Василий Леонидович Янута, распорядился доставить за мост лопаты, — рассказывает Стоколос. — Там окопы собирались рыть, линию обороны строить. Наш мост капитальный, важный, больше на ту сторону поблизости никаких переправ. Мотнулся на склад, набрал лопат, держаков к ним, гвоздей, чтобы всё скрепить, привез, нашел старшего. Смотрю, бронетехники стоит единиц сто, много военных, полиции. Чуть-чуть отлегло от души. Правда, один полицейский, когда лопату брал, сказал: «Наверное, это напрасно…» Тероборона в школе номер один собралась безоружная. Вернулся на площадь, жду указаний Леонидовича: может, еще что-то надо. И тут в дверях поссовета появляется дедушка, он у нас гражданской обороной заведовал, ключи на пальце вертит: «Всё!» — «Что всё?» — «Военные ушли из Иванкова, погранцы ушли, комендатура, полиция тоже. Понимаешь расклад?»

По словам Стоколоса, люди в селе Сукачи, когда увидели, что из Чернобыльской зоны армейские подразделения выводят, бросились к ним, плакали. А солдаты сами в шоке: «Сказали же, что вас тут нет, эвакуированы…»

— В село Ораное сразу вступила передовая группа бурятов. Жителей пересчитали, дома покидать запретили: «Иначе стреляем!» Следом за бурятами явились туда белорусы.

— Стоп, — перебиваю, — белорусы? В форме российской армии?

— О белорусах власть не хочет вспоминать, — кивает Руслан Анатольевич. — Геополитика! Признать — развязать руки Лукашенко. Но мы сами на смеси украинского с белорусским общаемся. Нешта белорусский не отличим?! Пожгли тут «пришельцев» в первые дни сильно. Народ стал партизанить, обороняться подручными средствами, раз такое дело. В начале марта сбили над Иванковом российский самолет, летчик выпрыгнул с парашютом. Нашли его в лесу, но мертвого. Потому что партизаны трошки раньше нашли.

У Руслана Анатольевича в семье в основном женщины, рисковать ими в оккупации он не мог. Тем более что ни в поссовете, ни в комендатуре, ни в полиции документы уничтожить не успели: бери списки депутатов или участников АТО да иди по адресам. Выпустил уток из сарая — пусть пасутся, где могут, отдал ключи от хаты соседу, посадил в микровтобус родню и рванул. Личный транспорт в такой ситуации — спасение. Пока оккупационные войска не вырубили мобильную связь, поддерживал контакты с информаторами, узнавал новости.

Директора интернатов из Горностайполя, Сукачей и Прибирска остались вместе со своими стариками, инвалидами и «крейзи». Ездили по-над реку на конике за спинами блокпостов, делились продуктами: вам мешочек муки, нам мешочек манки — хоть какая-то еда! Сами рыбу ловили на ставках, горячее варили. Говорят, теперь интернаты собираются отправить на реабилитацию за границу.

Новые мученики

— Могилу эту долбили — земля ж промерзла — под прицелом, быстро. Вон там, на девятиэтажке, сидели снайперы. Смотрели нам в спины. И самолеты постоянно гудели, летели Киев бомбить.

Александр щурится от солнца, показывает в сторону необитаемой высотки, одиноко стоящей то ли за полем, то ли за пустырем.

— Не похоронили сразу, просто прикопали. Всё сделали по-людски, когда наши вернулись.

Рыжий пес вертится рядом. Для него тут и будку пришлось сколотить. У людей война жилье отняла, а ему повезло.

На участке в конце улицы Запрудской, который, как положено по закону Украины, военный капеллан, глава общественного совета при районной госадминистрации Максим Козачина получил от государства, священник начал строить не особняк для своей семьи, а часовню. Сам же два десятка лет служил неподалеку, в селе Розважив, где жил. Закончить работу не успел…

К воротам у входа уже прикреплена табличка «Православная церковь Украины, парафия Рождества Божьей матери», и указан номер мобильного нового батюшки, протоиерея Ивана. Но купол на храм поднимал, пригнав кран, Александр вместе с напарником.

— Слово себе дал, — говорит и смотрит в небо, как будто докладывает некой вышестоящей инстанции о решении. — Видел, как он старается, тоже стал приходить. То траву вокруг обкошу, то еще чем-то помогу. А теперь, раз так вышло, нельзя бросать. Средств мало, люди без работы. Собрали деньги для памятника, потом посоветовались: нашим на «нуле» тепловизор нужнее. Поехали в Киев, купили, переслали. Второй раз пришлось собирать… Вот залили фундамент.

Александру Артеменко, пенсионеру, в прошлом специалисту местного завода «Луч», известного в Союзе предприятия, где делали радиоприборы для СУшек, помогает Сергей, каменотес из Житомирской области, который устанавливает надгробие. Вдове с двумя дочками-подростками самой не вытянуть: богатства семья не скопила. В Иванкове 43-летнего отца Максима знали как бессребреника и такого, кто всегда среди первых на гуманитарном фронте.

Последние минуты жизни священника могли бы остаться на страшном любительском видео бизнесмена из Иванкова Вадима Булавенко. Но Максим Козачина оказался на развилке у окружной на своих видавших виды «жигулях» 26 февраля, спустя сутки после семьи Булавенко…

Днем 25 февраля Вадим снимал из окна черного, с тонированными стеклами микроавтобуса «Мерседес» всё, что происходило вокруг. В сюжете ВВС, который показало в сентябре «Суспільне» («Общественное телевидение»), он подтвердил: хотел, чтобы осталось документальное свидетельство.

За рулем находился отец, 48-летний Олег, в салоне — три любимых овчарки, забрали их, возвращались домой. И увидели: наперерез движется колонна военной техники, на боках — буква V. Сдать назад, спрятаться в «карман» возможности нет. Дальше камера работала автоматически: треск выстрелов, дырки в лобовом стекле, в обшивке, отчаянный визг собак, крик Вадима: «Па-ап! Папочка мой, не умирай, пожалуйста, я тебя прошу!», лежащий посреди дороги Олег с оторванной правой ногой…

Сын сумел оттащить его в лесопосадку, в яму. Спустя три часа, когда гул техники стих, Олег разрешил сыну уйти. Выжившая овчарка проводила младшего хозяина немного и вернулась охранять старшего. Когда Олег Булавенко скончался от потери крови, точно неизвестно. Вадим, который набрал в Иванкове обезболивающих и жгутов, прорваться назад уже не смог: россияне, заняв поселок, расставили блокпосты. Жена Вадима находилась на восьмом месяце беременности, и он не имел права умереть, пропасть без следа.

Можно лишь предположить, что именно заставило Максима Козачину на том же месте выйти из машины и в рясе, с крестом на груди, сделать несколько шагов по направлению к блокпосту. Хотел остановить? Проклясть убийц? Никто уже не узнает. Священник был расстрелян в упор, «жигули» раздавили танком и вдобавок сожгли для устрашения, прямо на проезжей части.

— Тело не давали забрать несколько дней, — вспоминает Александр Артеменко. — «Давай отсюда, а то рядом ляжешь!» Спасибо большое предпринимателю Миколе Руденко, что магазин «Калина» держит. Как-то сумел договориться, хоть и не сразу. 1 апреля отдали отца Максима, на следующий день — Булавенко.

Выпускник Киевской духовной академии Максим Козачина в 2015-м ездил на Донбасс военным капелланом. Начал с того, что построил в подконтрольном Бахмуте украинскую часовню. В 2018-м собрал рюкзак снова — хоть медбратом в полевой госпиталь, но попросили подменить «выгоревшего» психолога: никто так не умел разговаривать с бойцами.

Он не был боязливым и в мирских делах. Требовал от сессии предоставить в первую очередь жилье для врачей, которые спасали раненых земляков-АТОшников, боролся за ландшафтный заказник, а не за охотничье хозяйство, к недовольству «голов» нескольких сельских рад.

Вместе с волонтеркой-медиком Викторией Крамаренко отец Максим возвращал к жизни Сергея Гриненко, бойца 72-й бригады имени Черных запорожцев. После снайперской пули, что прошла сквозь голову и позвоночник, Сергея, обездвиженного, потерявшего речь, привезли в 2014-м из госпиталя к матери, Валентине Николаевне, в село Прибирск: «Теперь только уход, любовь и чудо». А у матери еще четверо сыновей, один из которых на фронте… Лекарства, витамины, тренажеры, функциональная кровать, а потом и современное инвалидное мотокресло — важно было всё. Но главное, Сергей начал… рисовать. Левой непослушной рукой, сперва пастелью, потом красками, на лучшей бумаге, которую удавалось достать и закрепить на подрамнике, по пять-шесть часов в день, без передышки. Летние, осенние, зимние пейзажи, ни одной картины о войне.

— Скоро выставку устроим! — пообещал отец Максим в последнюю их встречу. Ему нравилось настроение парня.

В Прибирск российские войска вошли тогда же, когда в Иванков. Сергей с матерью даже прятаться не стали: бессмысленно.

— Мы с Сережей приготовились, — кратко объяснила мне Валентина Николаевна. — Дом у нас в самом центре, на горке. Они на БТРе у магазина остановились, то есть рядом, а хвост колонны и не виден. В окно глянула, говорю сынам: «Ну, хлопцы, уходите быстрее, всем вместе умирать не надо».

Под оккупацией, без света и связи село находилось чуть больше месяца. Но ни одна душа Гриненко не выдала.

— И Бог отвернул, — добавляет Валентина. 19 марта в плен попал ее младший, Денис. На велосипеде отправился с друзьями за село искать место, где мобильный ловит сигнал, а на обратном пути их задержали как шпионов-диверсантов.

— Отвезли в Чернобыль, потом в Беларусь, а оттуда — уже в Россию. Несколько человек попали на обмен, они рассказали. И по российскому телевидению сюжет был. Где точно находится, в какой тюрьме — неизвестно. После такого удара Сергею стало хуже, а когда еще и о батюшке узнал…

Новый храм совсем крохотный. Стены еще без отделки, зато иконы — в вышитых рушниках. Пахнет свежим деревом: на хоры ведет лестница. У вдовы отца Максима, рассказывали, голос прекрасный, да хватит ли сил остаться певчей?

Улицу Зои Космодемьянской в Иванкове переименовали в улицу Максима Козачины. А в поселковом центре «Доверие» открылась персональная выставка картин Сергея Гриненко.

Иванков, Киевская область