Моему прадеду Янкелю Зальбергу, можно сказать, повезло: он умер в Варшавском гетто 5 июня 1941 года своей смертью. Он умирал от менингита в муках: лекарства и медицинская помощь евреям в гетто были не положены. Зато он не дожил до Треблинки. И никогда не узнал, что семеро из девяти его детей и десятки внуков задохнулись в газовых камерах. Разве это не везение?

Выжить удалось лишь двум из девяти детей. Младшая дочь Гитель — моя бабушка — бежала на Восток и перешла границу СССР. Это спасло ей жизнь. А старшая, Броня, урожденная Блюма, после того как в августе 1942 года увезли детей Варшавского гетто, в том числе ее единственную дочь Стеллу, в газовые камеры Треблинки, решила бежать, потому что беречься уже не было смысла. Расстреляют на месте — и ладно. Может, и лучше, чем такая жизнь.

Броня бежала из гетто. Села в арийский трамвай, будто бросая вызов. И даже не попала в облаву. Броню спрятала у себя дома полька Хелена Влодарек. Она раздобыла фальшивые арийские документы — теперь Броня была католичкой по имени Мария Венгелек и домработницей Влодареков. Из окна она видела, как горит гетто. А в 1944 году Броня оказалась в концлагере Равенсбрюк вместе с Хеленой.

Они выжили. После освобождения лагеря Броня вышла замуж за юного офицера армии Андерса, уехала с ним в Лондон, лихо уменьшила свой возраст на 13 лет, и все годы их брака муж Янек думал, что жена старше всего на 12 лет. А старше она была на 25. Но не муж был главным в ее жизни, а поиск родных. Сестру Гитель, мою бабушку, она в конце концов нашла через Красный Крест. И с 1956 года из Лондона в Минск шли письма. Потом были встречи двух сестер — младшей сестре наконец разрешили выезд, но письма в промежутках между этими встречами шли до самой смерти Брони, до 1979 года.

Моя бабушка их сохранила. Однажды, спустя много лет после ее смерти, я открыла тот мешок писем и начала читать. А потом набирать их в ворде. Зачем? Не знаю. Тогда казалось — ради памяти моих родных, задохнувшихся в газовой камере. Как у каждого врача, согласно поговорке, есть персональное кладбище, так у каждого еврея есть персональная газовая камера, в которой мучительно задыхаются его родные. Сегодня — день памяти жертв Холокоста и, значит, информационный повод. Но Холокост никуда не исчез, он просто модернизировался, как гаджет, и оборачивается то послевоенными погромами в польском Кельце, то Олимпиадой в Мюнхене, то седьмым октября в Израиле.

Быть евреем всегда смертельно опасно.

Ниже — отрывки из писем Брони, которые заботливо хранила в СССР ее сестра Гитель. Это свидетельства человека, выжившего в Варшавском гетто и в концлагере Равенсбрюк. Просто свидетельства. Просто воспоминания. О том, как мимо вели «Дом сирот» Корчака. О том, как обитателей гетто заперли в фабричном цеху и окружили зондеркомандой, пока из гетто вывозили на смерть в Треблинку их детей. О том, как еще до Треблинки убивали детей, выбежавших из гетто в арийский район. О том, как однажды удалось украсть брюкву в Равенсбрюке.

Да, чуть не забыла. После войны у Брони было две главные задачи в жизни: найти хотя бы кого-то из родственников и найти могилу отца на еврейском кладбище Варшавы. Первую задачу она смогла выполнить: нашла сестру, забота о семье которой стала смыслом жизни. Вторую — не смогла. В Варшаву ни одна из уцелевших сестер так и не смогла вернуться.

Эту задачу выполнила я. Четыре года назад я нашла могилу Янкеля Зальберга, моего прадеда, на еврейском кладбище Варшавы. Тогдашний директор кладбища, указывающий мне дорогу, посмотрел на надгробие и сказал: «А мацева («могильная плита» на иврите. — Прим. авт.) у вас богатая, совсем как довоенная». Здравствуй, прадед Янкель. Ты больше не одинок.

***

О погибших родных и о смысле жизни

30.11.1956

Спрашиваешь, сестра, как погибли наши родные? То, что погребла земля, со временем нужно забыть. Но их не погребла земля. Их вывезли из Варшавы, как еще полмиллиона варшавских евреев, и отравили в газовых камерах. А тела сожжены. Даже пепла не осталось. Пишешь, что имеешь право знать? А о чем ты хочешь знать? О том, как маленький Хеник, сын Йоськи, ходил в арийский район, где знакомые католики всегда давали ему что-нибудь поесть и хлеба для семьи? Однажды, возвращаясь в гетто со своим «огромным» скарбом — буханкой хлеба, он был застрелен немецким жандармом, а труп его втащили в гетто. А может, ты хочешь знать, как жену Зыгмунта арестовали на арийской улице и посадили в тюрьму, где она умерла от голода? Нет, сестра, никакая сила человеческая не в состоянии вычеркнуть из памяти эти чудовищные воспоминания.

Родителей, сестру и шурина Ежи поместили в одну комнату на улице Лешно, где я видела их в последний раз. Мы говорили с мамой Ежика о вас. Она говорила, что счастлива, что Ежика нет в Варшаве. Бедная! Она верила, что еще увидит его.

Вайнтраубы, которые должны были переехать с улицы Пшеходней на Вельку, а оттуда позже на Лешно, куда перевезли и свою фабрику, под принуждением производили там фляги и ложки для немецкой армии. Зарабатывали сказочно много. Покупали и покупали ценности. Помню, Эдя мне говорила: когда война закончится, открою ювелирный магазин.

Эдю с семьей и семью Ежика вывезли в сентябре 1942 года. Не знаю точной даты, потому что я жила в малом гетто, а они — в большом гетто. Ко мне в единственную комнату вселилась моя свекровь пани Цыбуля.

Не знаю точной даты, когда забрали Хелю с семьей, Бенека с семьей, Монека с семьей. Они тоже жили в большом гетто. Последняя и полная ликвидация большого гетто произошла во время восстания, в конце апреля и начале мая 1943 года. Я тогда уже пряталась у пани Хелены и из окна ее квартиры на улице Окоповой видела и слышала без единой слезы или стона, как жгли и взрывали динамитом дом за домом, в котором, возможно, горели в эту минуту мои родные. Думаю, на сегодня хватит о прошлом, которое я пытаюсь забыть. В дни, когда моя воля сильна, я не позволяю себе об этом вспоминать. Самое страшное — это ночи. Пережитое лежит где-то в моем подсознании, и именно по ночам я вижу Йоську, исхудавшего, но верящего в чудо. Вижу дочь Стеллу, которую один раз смогла спасти из объятий смерти, чтобы через несколько дней потерять ее навсегда. Переживаю заново голод и болезни концлагеря. Сегодня, когда могу себе позволить многое и жить со вкусом, — у меня нет желания жить. Я не умею пользоваться этой жизнью, оплаченной предчувствием собственной смерти, болью, терпением, страданиями в концлагере, а главное — одиночеством. Чего-то, видимо, во мне не хватает. У меня сегодня осталось только одно желание — ваше счастье.

О поисках родственников

3.4.1957

Искала вас с 1945 года. Спрашивала о вас Хенрика Рознера, который сейчас живет в Нью-Йорке и отлично там устроился. Спрашивала о вас братьев Гинзбургов, которые были в Лондоне с концертом от Тель-Авивской филармонии. (В тель-авивском оркестре играют многие знакомые музыканты из Польши.) В 1948 году в Лондоне был Владислав Шпильман. Он нанес мне визит, оставил на память книгу, где описывает, как выжил, скрываясь во время гитлеровской оккупации.

В 1945 году в Равенсбрюке я встретила тетку Брони, жены Адольфа-парикмахера, который эмигрировал в Париж. Броня поехала с ним. Тетка мне тогда сказала, что Броня разделила судьбу французских евреев и была убита гитлеровцами.

О лагерном чуде

9.2.1958

Я обещала написать тебе о чуде, которое произошло, когда отец приснился мне во второй раз.

Было это в Германии, в концлагере Равенсбрюк, в конце января 1945 года. Подъем был в 5 утра. В 5:15 40 тысяч женщин разных национальностей выходили из бараков, выстраиваясь пятерками. Стояли на морозе, без трусов и рубашек. Почти у каждой — болезнь мочевого пузыря. Стояли до семи, пока нас не пересчитают, не убежал ли кто-нибудь. В семь возвращались в бараки, где каждая получала 200 граммов хлеба на день и кружку черного эрзац-кофе без сахара. Хлебом можно было залеплять дыры — в нем больше было добавок, чем муки. После семи часов некоторые узницы шли работать под охраной на дороги и так далее. Я была в более выгодном положении — умела шить на машинке. Около 110 женщин, с которыми я работала, были прикреплены к частной швейной мастерской. Ее хозяин платил жандармам за женщин, которые у него работали.

Мы слышали, что мастерская находилась в Фюрстенберге, за 8 километров от нашего лагеря. В 7 утра за нами приезжал грузовик и отвозил прямо в мастерскую.

Однажды ночью мне приснился отец. Назавтра после этого сна случилось то, что я называю чудом. В начале 1945 года немцы для экономии бензина перестали посылать за нами грузовик. Мы должны были ходить пешком — 8 километров на работу и 8 километров обратно. Так вот, в тот день после того, как мне приснился отец, утренний хлеб я съела полностью. В 12 нам привезли «обед», который состоял из холодной почти сырой капусты и брюквы. Все узницы отказались есть тот обед. Мы были страшно голодными. Когда после работы мы вернулись в лагерь, я была так голодна, что не могла ни о чем думать — только о еде. На территории лагеря перед кухней лежали картошка, брюква и морковь. На стене лагеря была надпись: «Тот, кто украдет что-нибудь из лежащего перед кухней, будет расстрелян». Никто, несмотря на жуткий голод, не прикасался к этим овощам.

Я лежала тем вечером на нарах и думала: зачем мне так мучиться и для кого? Разве не лучше покончить с собой? Может, попытаться убежать? Может, пойти на колючую проволоку, которая была под напряжением? И тут я вспомнила надпись на стене, и перед глазами так явственно появилась морковь, морковь, морковь, брюква, брюква… Решила: пусть меня застрелят, но я наемся брюквы. Встала с нар. От нашего барака до кухни было 10 минут ходьбы. И когда я прошла большую часть пути, внезапно завыли сирены, включился сигнал тревоги, и весь свет в лагере выключился. Воздушная тревога. Легко и безнаказанно я украла много брюквы.

О неумении ненавидеть

18.3.1958

Сегодня годовщина смерти нашего брата Зыгмуся. Какие сюрпризы преподносит жизнь! Он был младшим из нас, а я за него живу. Не знаю, известна ли тебе деталь из жизни его жены. Как ты наверняка помнишь, у них была одна доченька. Девочка не была похожа на еврейку. Жена Зыгмунта хотела спасти ребенка. Она вышла с ребенком из гетто и хотела оставить где-то девочку, хотя бы на улице. К сожалению, их схватили, посадили в тюрьму, дочку казнили как еврейку. Это всё случилось, когда Зыгмунт был еще жив. Бедный Зыгмусь, он был такой молодой! Только начал жить.

После того как немцы уничтожили всю нашу семью, я должна их ненавидеть. Но хотя я и говорю себе: «Убийцы!» — не умею их ненавидеть. Не знаю почему, с тех пор, как сама многое вынесла, но даже убийц собственной дочери, и собственной семьи, и миллионов других людей — не умею ненавидеть. Трудно забыть, но я никого не обвиняю.

О памяти

21.4.1958

Вчера была на траурном заседании памяти погибших в Варшавском гетто. 15 лет, а мне всё кажется, что это было совсем недавно. Все ужасы вижу так ясно, будто это произошло вчера.

В зале, где проходили торжества, у меня было ощущение, что я — одна из очень немногих, кто собственными глазами видел этот кошмар: горевших заживо евреев. Видела это через занавеску из окна в доме пани Хелены. (Дом, в котором я пряталась у пани Хелены, стоял напротив гетто, в 50 метрах от стены.) Видела, как женщина выбрасывает из окна пылающего дома, с третьего этажа, сверток с ребенком на мостовую. Ночью я не могла спать, лежа на удобной кровати в доме пани Хелены, — прислушивалась, как взрывался дом за домом в гетто.

Не могла справиться с собой и плакала. Моя единственная сестра, прости меня, что пишу об этом. Я не стыжусь слез, потому что ты меня понимаешь.

О счастье

14.8.1958

Сегодня или вчера — 16-я годовщина смерти моей единственной дочери Стеллы. Гитлеровцы забрали ее 13 августа 1942 года. Убили ее 13 или 14 августа. Вместе со Стеллой убили сотни других несчастных. Не верю, что кто-то мог убежать из охраняемого вагона или из газовой камеры. В тот день, 13 августа, Стелле было 14 лет и 35 дней. 16 лет прошло. Мне трудно поверить, что это всего лишь 16 лет, когда вспоминаю свое детство, родительский дом, мое замужество, взрыв войны. Страшные годы гитлеровской оккупации. Потерю всей семьи, кроме вас. Концентрационный лагерь и мою теперешнюю жизнь.

Начну с детских лет. В доме родителей, на Мировской, на 4-м этаже, ночью с четверга на пятницу я готовила для 11 человек рыбу по-еврейски. Бульон с фаршированной шейкой, макароны, морковь и тесто для выпечки. Мыла посуду и горшки, драила пол в кухне и прихожей. Весь дом спал. Мне тогда было одиннадцать лет. Дом родительский перед свадьбой, сон втроем в одной кровати. Беда. Мое горячее желание стать независимой и выйти замуж. Замужество. Какой была моя жизнь с Херманом, ты знаешь. Единственным моим счастьем, смыслом жизни была Стелла. Хотела дать ей то, чего не было у меня. Работала, копила всегда с мыслью о ней. Годы гитлеровской оккупации. Смерть по очереди — Стеллы, семьи. Пустота. Концентрационный лагерь: болезни, голод, инстинкт самосохранения и отчаянное желание пережить этот ад.

Моя нынешняя жизнь. Я обеспеченная женщина. Могу себе много чего позволить. У меня есть всё, что можно купить за деньги. Спрашиваю себя, когда я была счастлива: когда в 11 лет ночью готовила для всей семьи. Или сейчас, когда могу себе позволить прислугу и комфорт. Тогда у меня была вся семья, которую никакие деньги не смогут заменить. Тогда у меня была впереди жизнь и надежда. Сегодня деньги не могут купить мне дочь, искреннего друга и цель в жизни. Сегодня я не хочу или не умею пользоваться собственным благополучием. Тяжело работаю, потому что ничего другого я не умею.

О смерти

31.1.1959

Хотела бы посоветоваться с тобой о важном для меня деле. Только, пожалуйста, не пойми меня неправильно. Я здорова и, может быть, именно потому, что здорова и в ясном уме, думаю о том, что умру в Англии и буду похоронена на католическом кладбище, хотя не являюсь католичкой. Муж мой женится снова. Ты не сможешь ни приехать на похороны, ни навестить мою могилу. Как ты думаешь, может, написать в завещании, чтобы мои останки отвезли в Варшаву и похоронили на еврейском кладбище на Повонзках?

Я тебе уже писала, что не приняла британского гражданства, хотя мой шеф всё время меня пытается убедить это сделать. Он говорит, что гражданство во многом облегчит мне жизнь. Но я есть и останусь полькой.

О страхе

12.3.1959

3 марта исполнилось 16 лет с тех пор, как я сбежала из гетто и спряталась у пани Хелены. Помню, как молилась о победе российской армии, потому что только оттуда ждала освобождения. Хотя пани Хелена по-человечески ко мне относилась и я не голодала, но страх… Страх, что найдут, страх от каждого незнакомого шага на лестнице, страх за пани Хелену, ведь ей грозила смертная казнь за укрытие еврейки. Всё это было страшнее, чем в концлагере, потому что в Равенсбрюке не было уже разницы, еврейка ты или нет. Там были только номера, а не люди.

О маме

26.7.1959

23 июля (день, когда забрали на казнь нашу мать) я целый день не могла успокоиться. Всё время вспоминала. Когда я была молодой девушкой, заболела тифом. Мама заботилась обо мне дома. После замужества и рождения Стеллы заболела воспалением желчного пузыря. И снова мама обо мне заботилась. Помню, как 23 июля 1942 года, когда узнала, что забрали маму и нашу сестру Франю, мне сказали, что они еще на сборном пункте, где, может быть, я еще смогу их выкупить. Не останавливаясь ни на секунду, несмотря на опасность, которая мне грозила, я побежала на сборный пункт. Я вошла внутрь, но мамы и Франи там уже не было. То, что я увидела внутри, никогда не забуду, даже через три жизни. Когда вернулась домой, застала Стеллу в слезах.

О надежде

22.3.1960

Я стараюсь не думать о том, что бесконечно болит. 18 марта — годовщина смерти нашего Зыгмунта. 18-е пришлось на пятницу. Пятница — это такой день, когда 200 раз подписываю бумаги. Ставлю дату и подпись. И каждый раз, когда подписываю 18 марта, вспоминаю, что это день смерти Зыгмунта. Я не верю в чудеса. Стеллу убили гитлеровцы 13 августа 1942 года. Но написала пани Хелене, что, если она встретит молодую женщину, похожую на меня, пусть подойдет и спросит, не знала ли она Стеллу Цыбулю или ее мать.

Об отчаянии

30.5.1960

13 августа 1942 года всех работников, которые были на фабрике (нас было 10 000 работников-евреев), заперли в мастерских. Всё здание окружила немецкая зондеркоманда. Всех остальных, кто оставался в домах малого гетто, к которому относились улицы Тепла, Тварда, Проста, Валицув и часть Желязной, выгнали из домов во дворы, там сформировали колонну из тех несчастных и погнали на сборный пункт, который был, если я не ошибаюсь, на улице Ниской. В тот самый день, когда через несколько часов нас выпустили с фабрики, каждый работник бежал как безумный к себе домой, где у всех оставались дети. У меня на Теплой нашла письмо и фотографию Стеллы. На карточке были слова, написанные ее рукой, слова, которые я никогда не забуду: «Мама, меня забрали из дома. Спаси меня!» Я поехала на сборный пункт с надеждой, что, может быть, у меня получится ее спасти. Когда приехала туда, узнала, что эшелон из малого гетто уже уехал.

В тот самый день 13.8.1942, когда возвращалась со сборного пункта, зашла к твоим свекрам Давиду и Элке, которые тогда жили на Лешно, потому что улицы Велька и Пшеходня принадлежали арийской зоне. Это был последний раз, когда я их навестила. Давид выглядел постаревшим. Мне кажется, ни одно перо не в состоянии выразить отчаяние и бессилие в голосе Элки, когда она пыталась меня утешить. Тогда я не предчувствовала, что всего через 5 недель их тоже убьют.

О благодарности

27.5.1962

Время стирает и затемняет образы прошлого, но, как будто это было вчера, я вижу нашего отца на смертном одре. Воспаление мозга. Гнилая вода. Не было ни врачей, ни лекарств для евреев. Смерть для него была концом чудовищных мучений — до последней минуты. Он до конца оставался в сознании. Перед смертью он мне сказал: «Никогда не забуду, что ты для меня делала». А я мало, слишком мало для него делала. Неизбывная боль охватывает меня, когда я думаю о том, что никогда не смогу это исправить. Никогда не смогу сделать для него больше.

Помнишь, в 1940 году родители получили от вас из России посылку с продуктами? Мое перо слишком бедное, чтобы описать вам ту радость, которую принесла им ваша посылка. Сейчас я часто пакую посылки в Польшу и каждый раз вспоминаю ту, вашу, и радость родителей… Постоянно возвращаюсь к прошлому. Кажется, это признак старости.

О Корчаке

19.8.1962

В понедельник, 13 августа, смотрела телепередачу, посвященную доктору Янушу Корчаку. (Был он основателем и опекуном дома сирот в Варшаве на улице Крохмальной, 92.) 12 августа 1942 года в полдень видела, как жандармы вели группу детей (66 человек). Во главе этой группы шел доктор Корчак, держа на руках маленького ребенка. Тогда я не знала, и ни один еврей не знал точно, что произойдет с вывезенными из Варшавского гетто. Я их видела на углу Желязной и Хлодной. Гитлеровцы соорудили деревянный мост на улице Хлодной. Исхудавшие держащиеся за ручки дети шли по этому мосту — с доверием к своему любимому опекуну. Я подумала: куда они едут? Ни на секунду я даже не допустила мысли, что невинные дети, сироты, едут в Треблинку, где будут уничтожены в газовых камерах. А на следующий день забрали и мою Стеллу.

Легко можешь себе представить, какое впечатление на меня произвела та передача через 20 лет после 13 августа 1942 года. Тот Корчак из 42-го года всё равно жив в моей памяти.

О компенсации

26.8.1963

Представь себе, через семь лет немецкие суды признали меня пострадавшей и назначили компенсацию за незаконное лишение свободы и удержание в гетто и концлагере. Это существенная сумма. Для кого-то другого, получившего такую сумму, это означало бы целое состояние. Деньги уже пришли в мой банк. А за смерть близких и утрату жилья они не платят. Но дело еще не закончено. Мой адвокат уже написал жалобу о компенсации ущерба здоровью и моральных переживаний.

О пессимизме

22.11.1965

На прошлой неделе тут, в Лондоне, BBC показывала фильм, основанный на документах и съемках из Варшавского гетто времен немецкой оккупации. Это была годовщина того дня, когда гетто обнесли стеной (15 ноября 1940 года). В годовщину, когда смотрела фильм, я заново всё пережила. Я снова видела трупы, лежащие на улицах гетто, прикрытые бумагой, и вспомнила Йоськиного сыночка, который побежал в арийскую зону, чтобы добыть немного хлеба, и был убит.

Пишешь, что я не должна быть такой пессимисткой. Но никто не рождается пессимистом. Жизнь делает из людей пессимистов, оптимистов, нигилистов. А больше всего калечит психику страх. Сколько ночей я лежала в кровати в гетто в ожидании гестаповцев, которые повезут нас в газовые камеры! Все эти переживания, в которые сегодня людям трудно поверить, не делают человека оптимистом. Во что верить? Где справедливость? Прости за мои невеселые письма. Мне всегда тяжело. Никакие деньги мира не купят то, что потеряла я и многие мне подобные.