— Как ты уезжала из России?

— Сели с детьми и собакой в машину и сутки ехали с выключенными телефонами без остановок. На границе простояли 12 часов.

— Тебе отдали загранпаспорт после суда?

— Мне его отдали еще на этапе следствия. У меня было такое ощущение, что они хотели, чтобы я уехала. По приговору суда у меня не было ограничений на передвижение, я просто должна отмечаться во ФСИН, и всё.

— Трудно было принять решение?

— Я не хотела никуда уезжать. Я слишком связана с Россией. До сих пор на руке часы с московским временем. Но после начала войны стало понятно, что уезжать надо. Я видела, как люди меняются на глазах. Заходишь в магазин — продавец слушает Соловьева. В глазах прохожих — или агрессия, или пустота. Памятник букве «зэт» поставили на набережной… В какой-то момент я поняла, что не выхожу из дому. Дети говорили: «Ты опять себя посадила под домашний арест!» Но мне так было комфортно.

ФСИН неожиданно стал на меня наседать, стали звонить, напоминать, что я не должна уезжать за пределы города.

Я пишу, а он не подписывает. Говорю: что за особое отношение? Думаю, что никакого приказа сверху не было: это была чисто его инициатива. Потом звонят и так грубо разговаривают: «Почему вы не пришли отмечаться?» Говорю: я отмечаюсь каждый третий понедельник месяца, сегодня только второй… Вот из таких мелочей всё складывалось.

Решили подождать до лета: дочка заканчивала 11-й класс, сын — начальную школу, не стали спешить, хотя было опасно. С моим приговором одно слово «война» — и пиши пропало. Мне до сих пор снятся кошмары: я нечаянно оказываюсь в России, и меня арестовывают. Я просыпаюсь, а мышцы болят — их сводит от страха. Так сильно я боюсь несвободы. Вспоминаю изолятор, наручники — и ты не можешь ничего сделать, никак не можешь повлиять на то, что происходит. А это для меня самое страшное. Я хочу сама распоряжаться своей судьбой. Я не знаю, как мои друзья в тюрьме мирятся с этой несвободой. Поэтому я ни разу не пожалела, что уехала.

— Почему Литва?

— Я была в Вильнюсе несколько раз. Хороший город, мне понравился.

— Ты попросила политическое убежище?

— Нет. Пока пытаюсь легализоваться обычным путем. Дочка поступила в университет, увлекается политикой, постоянно пропадает на каких-то встречах, мероприятиях, учит языки. Миша пошел в русскоязычную школу, учит литовский. Сложнее всего было с мамой: три раза билеты покупали, и всё время находились какие-то причины не ехать. Много стереотипов было, что к ней будут плохо относиться, что ей будет тяжело. Теперь она очень любит Литву. Мы гуляем по Вильнюсу, она очень радуется вкусной и здоровой еде и тому, как литовцы относятся к своему городу. Нравится, что вокруг всё чисто, красиво. И у нас отношения изменились. Налет пропаганды, который так или иначе был на моей маме, быстро слетел. Хотя первым делом, когда приехала, она спросила: «Где российские каналы?» Я говорю: «Нету».

А недавно ко мне пришли друзья, мы сидели за столом, обсуждали, что происходит. Все очень резко высказывались против войны, ругали власть. Мама была рядом, я опасалась немного, что она сейчас выступит, скажет: «Хватит, сколько можно», — и всё такое. А она вдруг встала и говорит: «Какие вы молодцы, что у вас так душа болит за родину…»

— Ты сталкивалась с проявлениями русофобии в Литве?

— Лично — нет. Но об этом много говорят и пишут, рассказывают какие-то случаи. В классе у Миши учатся и русские, и белорусы, и украинцы, никаких конфликтов нет. Здесь в новостях часто проскакивает «признать нежелательным». У меня аллергия на слово «нежелательный». Ты нежелательный, потому что у тебя российский паспорт. У всех украинцев, что я встречаю сейчас, я прошу прощения. Один человек мне сказал: «Тебе не за что извиняться, ты ничего плохого Украине не сделала. Я сужу о людях не по паспорту, а по их поступкам». Думаю, что это правильный подход.

— Расскажи о фильме.

— Урна с прахом Алины стояла дома — так сказать, ребенок был рядом. Я понимала, что это ненормально, что надо что-то делать. И тогда мы решили, что поедем в Анапу и развеем прах над морем. В это время позвонила Сара и спросила, можно ли снять этот эпизод. Обо мне и о моей истории она узнала от общих знакомых. Мы сначала были против, у нас и так никакой приватности: то камера в спальне несколько месяцев висела (до возбуждения уголовного дела оперативники с согласия владелицы квартиры, которую арендовала Настя, установили в ее комнате скрытое наблюдение и несколько месяцев следили, как молодая женщина спит, ест, одевается, принимает гостей. — Прим. авт.), то постоянно какие-то журналисты в доме. Но потом я решила, что эту историю надо показать людям. Чтобы они понимали, чем в России приходится иногда жертвовать за свои убеждения, когда ты просто не согласен с происходящим. К счастью, съемочная группа оказалась очень профессиональной. Это были русские ребята, мы буквально сдружились за те несколько дней, что шли съемки. Мне кажется, фильм получился. Он искренний.

— Как его принимают зрители в разных странах?

— За три месяца я уже пятый раз в США, по два-три показа за раз проходит. После просмотра американцы искренне недоумевают. Они не верят, что система может быть настолько жестока, чтобы не пустить мать к умирающему ребенку.

Иногда спрашивают, чем можно помочь. В Европе показы более политизированные, я бы сказала. После сеанса обсуждают, как зародился этот террористический режим, вспоминают другие истории, рассуждают, как бороться с пропагандой. Но всегда очень теплый прием. В Копенгагене так вообще ревели всем залом.

— Так и хочется спросить о творческих планах.

— Я же не актриса, мои планы больше связаны с политикой. После начала войны очень много людей уехало из России. Во многих странах появились ячейки россиян, которые уехали, но они не согласны с тем, что происходит с их Родиной, и хотят что-то делать. Мы решили объединиться и создать общее движение — Free Russians Global Movement. О нем будет заявлено в ближайшее время. Сейчас более 70 представителей разных движений принимают участие в обсуждении декларации. Наша задача — сделать так, чтобы нас было слышно. Если это протест — то чтобы он был одновременно в разных странах на общую тему. Если мы собираем деньги на печки для украинцев, то мы это делаем во всех странах, где есть российские ячейки. Если это помощь релокантам, то вырабатываем единую систему, как мы это делаем. Помощь российским активистам — то же самое.

Это сейчас мой основной проект. Движение это горизонтальное, низовая инициатива. Руководителей нет, никаких громких имен тоже. Я хожу на митинги, когда они проходят в Вильнюсе. Работаю как журналист: сейчас готовлю статью как раз на тему, почему опасно объявлять людей нежелательными. А в остальном — просто живу. Одно время старалась не читать российские новости, но не получилось. С утра встаю, читаю, переживаю, пишу письма в тюрьмы. Хочу вернуться однажды. Я всё-таки очень люблю страну.