— Ты помнишь, как началось для тебя 24 февраля?

— Да. Я проснулась от того, что мама плакала. Я испугалась, что у нас кто-то внезапно умер. Но оказалось, что это не так. Умерли очень многие.

Это не соцопрос и не исследование, собеседники случайны. Я — детская писательница, с 2015 по 2021 год издательство «Самокат» выпустило мои «Ленинградские сказки» — истории о детях, насилии государства и войне. Теперь почти с самого начала нынешней войны я разговариваю с детьми в России о том, как они поживают. Записываю наши разговоры ручкой на бумаге. Нечто подобное сейчас делаю не я одна. Кто-то записывает разговоры с беженцами. Активистки Феминистского антивоенного сопротивления собирают монологи украинских женщин и российских представительниц национальных меньшинств. Общее здесь вот что: это устные свидетельства тех, чьи голоса обычно тонут в грохоте разрушений. Важно и то, что записывают эти свидетельства противники войны. И то, что это голоса, которые принято было затыкать: «А ты кто такой?», «Всем сейчас плохо!», «Не реви!»

Министр Лавров назвал этих людей collateral damage, сопутствующим ущербом, мол, лес рубят — щепки летят. То, что голоса тех, кого государство готов записать в «ущерб», стараются сохранить и осмыслить, осознавая их ценность, говорит, что в российском обществе меняется что-то важное.

Детские вопросы

Эта история — о насилии.

— Пока мне не ответят, я сижу, держу телефон в руках и смотрю на него.

— Почему?

— Я боюсь, что они мне не ответят.

— Из-за того, что ты из России, а они из Украины?

— Нет, — спокойно поправляет девочка, — Я боюсь, что однажды они не ответят, потому что они погибли.

Моей собеседнице одиннадцать.

На уровне инстинкта мы понимаем: когда ребенок думает, что друзья не отвечают, потому что убиты, это чудовищно. Так быть не должно. И здесь не пробормочешь «всей правды мы никогда не узнаем» или «все не так однозначно». Здесь все однозначно. Когда ребенок рассказывает о войне, совершенно не важно, с какой он стороны: его рассказ — всегда трагичен, это обвинение войне.

— Дети все — вы понимаете, все! — против войны!

— Да ладно.

— Да. Очень многие дети считают совсем не то, что родители.

— Откуда ты это знаешь?

— Ну мы же разговариваем!

А перед этим моя собеседница отказалась, чтобы мама присутствовала при разговоре.

— Нет, ну вы сами подумайте. Зачем эта война — ре-бен-ку?

Такие вопросы не зря называют «детскими». Ответа на него у российского государства нет. Именно поэтому оно развязало против детей специальную военную пропаганду. Оно требует от них поддержки. Заставляет гордиться нападением России на Украину, выражать поддержку оккупационной армии, радоваться войне. Ключевые слова здесь «требуют» и «заставляют».

— Ненавижу, когда ребенка трех или там четырех лет одевают в пилотку и гимнастерку.

— А что с этим не так?

— Это же не его собственное мнение! — возмущается подросток в том возрасте, когда пренебрежение его мнением бесит.

— Как ты думаешь, чего этим добиваются? — спрашивала я.

— Мутят долгоиграющую историю.

— Это сейчас нам рано в армию. А через несколько лет уже не рано.

Вот почему я начала с главного: это история — про насилие.

«Я не представляю, что в голове у этих людей»

С первых дней войны российская пропаганда пытается родить некий объединяющий символ. Сперва это были буквы.

— Скажи, а что означают буквы Z и V? — спрашиваю детей. — И почему буквы взяты латинские, а не русские?

Всегда повисала пауза. Готовых ответов не было. Были разные предположения:

— V — восточный фронт, а Z — западный?

— V — Владимир, Z — Зеленский?

— А, ну, Z это часть свастики. Типа борются с нацизмом.

— Погоди. Если это российская сторона борется с нацизмом, то почему тогда они рисуют часть свастики на российских танках?

После этого вопроса человек завис: не знаю.

По поводу латинских (а не кириллических) букв не было даже идей. Эта пропагандистская тайна осталась для моих собеседников во мгле.

— Я не представляю, что у этих людей в головах, — говорит девочка. — Хотя часто пыталась себе представить.

Но эту же фразу, кажется, можно и развернуть. «Эти люди» — сторонники и пропагандисты войны — совершенно не представляют, что в головах у моих собеседников. Ничего странного здесь нет. «Этим людям» с Путиным во главе, как правило, около семидесяти. Самым старшим моим собеседникам — семнадцать. Они были годовалыми младенцами, когда в 2006 году вышел и даже негромко прогремел роман Минаева Духless. Зато это припоминаю я. Тогда родилась скоротечная мода вставлять в русские слова латинские буквы. Думаю, с той поры «эти люди» и сделали вывод, что латинские буквы — «молодежно», «круто», и в 2022 году понеслось: Za родину! Для старых людей время течет иначе, для них нет большой разницы между 2006-м и 2022-м.

Зато для детей она колоссальна.

Почти от каждого я слышала:

— Моей бабушке бессмысленно что-то объяснять.

— Дедушка не хочет знать другую точку зрения.

— С бабушкой и дедушкой я больше не разговариваю.

—У дедушки висит календарь с Путиным.

Например, вот эту разницу между поколениями. Родной ли это дед или Путин (или Патрушев, Лавров) — уже не так важно. Важно то, что дети — по другую сторону. Столь глубокого разлома между поколениями в мире не было, возможно, с тех пор, когда пришли 1960-е.

Бурную и раскормленную российскую пропаганду очень часто сравнивают с германской при Гитлере. Думаю, это неправильно. Немецкая пропаганда вводила в истерический транс. Вот немецкие дети времен Гитлера: «Пятьдесят тысяч юнцов (…) образовали скандирующий хор и синхронно произносили: «Мы хотим одного лидера! Ничего для нас! Все для Германии! Хайль Гитлер!» Цитата была бы слишком длинной, так что пришлось выбросить фразу с важным словом: «восторженно».

А вот российские дети времен Путина:

— Какой-то бред.

— Не вижу смысла в том, чтобы превращать военные действия во флешмоб с дурацким хэштегом.

— Это выбешивает.

— Это уродливо.

— Уродство.

— Вызывает ярость.

— Это просто смешно.

«Молодежный» флешмоб, придуманный стариками, пшикнул и погас.

Вот тогда в ход пошло насилие.

«В школе посоветовали быть осторожнее, чтобы не забрали»

Насилие начинается с молчания. С первых дней войны российское государство бросило огромные карательные меры, чтобы остановить в обществе всякое обсуждение войны. В том числе — заткнуть детей.

— В школе посоветовали быть осторожными, чтобы не забрали. Не принимать ни в чем участия, не писать в интернете, не выкладывать свое мнение. На людях. Может повлиять на школу, на учебу, на родителей.

— Как ты оцениваешь этот совет?

— Хороший. Правильный.

— Так и поступаешь?

— Ну да, в общем, да.

— В школе все сразу перестали об этом говорить. С первого дня.

— Почему?

— Мы при них [при взрослых] боимся разговаривать, потому что не знаем, что они про все это думают.

Главным каналом детской пропаганды путинское государство сделало школы. Они теперь в России трех видов. Есть такие:

— Завуч сказала: нам в школу пришел фильм. Но смотреть его вы не обязаны. Только кто захочет. Набилось два класса. Сидели даже на подоконниках, учительница тоже сидела на подоконнике.

— Все наши учителя — против войны. Они нам прямо это говорят.

Есть школы и такие:

— Я сделал пост в фейсбуке и в ВК по поводу резни в Буче. Это был первый пост, за который мне было страшно. Запостил, руки тряслись, я понимал, что делаю, что это может быть опасно, но не мог поступить иначе. На следующий день меня вызвали на ковер к классному руководителю, а потом еще к нескольким учителям. Вели со мной разъяснительные беседы. Администрация школы сказала мне снести запись, а то отправит письмо в ФСБ, кто-то из учителей донес на меня. Потом мы более поговорили с одной из учительниц, поговорили мы с ней нормально, аргументированно. При ней я удалил пост, а она бегом метнулась в администрацию останавливать уже написанное письмо.

Большинство школ такие:

— Перед уроком с нами поговорила классная. Пока вы школьники, не надо влезать в это дело.

Когда насилие над ребенком происходит внутри семьи, часто и сама мать делает вид, что ничего не замечает. Делают вид, что все в порядке, и в школах.

— Они все какие-то странные. В воздухе теперь всегда напряжение, что-то странное.

— А что показалось тебе странным? То, как они себя ведут?

— Нет. Они ведут себя как ни в чем не бывало. Ни о чем не говорят. Вот что странно.

Взрослые становятся соучастниками насилия, добровольно или нет, и даром это не проходит никому.

— Они теперь все время кричат.

— Учителя как будто быстро постарели.

— Одна учительница, она была совсем молодая, красавица. А теперь она не красится, у нее морщины, круги под глазами, и от нее все время пахнет табаком.

«Набежала толпа ОМОНа, руки ей завязали»

— Вы телевизор смотрите? — задиристо спрашивает меня девочка, — У нас очень хорошая пропаганда.

— Это такая черная воронка, которая тебя затягивает.

— Если смотреть долго, то прям чувствуешь, как начинаешь во всем сомневаться.

По прикидкам одного мальчика, «в брифингах министерства обороны примерно 80 процентов правды». Их он сопоставляет с Би-Би-Си.

«А что, если по телевизору говорят правду?», — спрашиваю всех. В ответ перечисляют: есть «Медуза», есть DOXA, такие-то телеграм-каналы. У одних список длиннее, у других короче. Короче говоря, дети знают, как включить телефон и компьютер. И еще в каждом классе непременно есть мальчик или девочка, которые «новости читают» и «знают все обо всем», их брифингами удовлетворены те, кто «старается во все это не особо вникать». На третий месяц войны дети стали это тоже чувствовать: «начинаешь отходить от этого немного», «уже не так много про это думаешь».

— А как ты понимаешь, где факт, а где — пропаганда?

— Ну это вот как, когда человек шутит. Вроде смешно. И тут бы остановиться. Но он еще докидывает. И перестает быть смешно.

Творческие усилия путинской пропаганды сперва могут показаться нелепыми. Сперва чудище в муках родило образ старушки с красным флагом. Но он слишком быстро отщепился от прототипа, слишком явно напоминал социальную рекламу, предупреждающую об опасностях деменции, и слишком некстати — о близости могилы. Теперь возник образ маленького мальчика в танкистском шлеме. Были пациенты психоневрологического интерната, выстроенные буквой Z. Были и дети: буква Z была выложена их телами. Детей заставляли писать письма в армию солдатам. Кто сейчас пишет письма на бумаге? — а вот же поди. Были и пионеры в красных галстуках.

Смешалось все со всем, 1940-е, 1970-е, 2000-е. Эта пестрота мешает увидеть смысл. Отвлекала поначалу и меня. Но я не могла избавиться от чувства, что во всех этих визуальных образах путинской пропаганды есть некое страшноватое единство.

Есть такая детская головоломка. Лист заполнен плотным орнаментом. В него нужно всматриваться, и тогда проступает фигура: верблюда, льва или птицы. После чего уже невозможно снова увидеть прежний мельтешащий узор. Когда я поняла, что именно вижу, то уже знала, что никогда не смогу увидеть это как-то иначе.

Эта пропаганда работает на насилии, и она сама инструмент насилия.

— Об этом орать надо, орать на каждом перекрестке! — возмущается моя собеседница. А потом рассказывает, как удалила все свои аккаунты.

Жертва насилия почти всегда не может сама позвать на помощь.

…Так надо. Я делаю это в твоих интересах. Тебе не плохо. На самом деле, тебе хорошо. Это любовь. Примерно так говорит ребенку взрослый, снимая трусы. А когда надевает, говорит: никому про это не рассказывай. Или: если кому скажешь, тебе же хуже будет. Или твоей маме.

Так же действует и государство, когда заставляет детей слушать, что война это хорошо, и что ломая людям жизнь, государство так о ней заботится.

Маме оно тоже может сделать плохо.

— Я ни с кем про это больше не говорю.

— Почему?

— Могут что-нибудь сделать с мамой.

— А что, ты считаешь, могут сделать с мамой?

— Арестовать.

Как это делается, многие дети видели сами. Российское государство разгулялось по улицам без стыда. Там же гуляют и дети, очень многие становятся очевидцами уличного насилия, развязанного во имя государства:

— Набежала толпа ОМОНа. Руки ей завязали. Вот так, — показывает мне мальчик: — И кинули в фургон. Думаю, ей было очень больно.

Война против будущего

Слово «педофилия» состоит из двух частей: «дети» и «любовь», но как всем известно, любви там нет, педофилия — это насилие. Пропаганда запугивает, принуждает и заставляет детей делать определенные действия, которые называет «любовью» (к родине, к вождю, к армии, к войне). Педофила не интересуют истинные чувства и мысли жертвы. Они не представляют для педофила ценности.

— Им по барабану, что ты там про это думаешь. Им главное, всех нас поставить, сделать фотку, а потом где-то повесить.

— Ну задали задание чего-то там про пионеров. Ну надо просто сделать. И от тебя отстанут. Она сделала, и всё, от нее отстали.

Это история о насилии. Но еще и история про обычных детей. О которых обычно не говорят. О которых обычно не пишут, потому что они сами — обычные.

— Случалось ли тебе самому видеть людей, которые выражали свое несогласие с происходящим? — задаю я вопрос каждому. Ответ всегда «да».

— Да. Это наша учительница. Она против войны.

«Она вам сама сказала?» — спрашиваю.

Оказалось, что узнали они случайно. Обсудили на переменах. Судили, рядили. И вот:

— Мы никому про нее не рассказываем. А то ее могут наказать.

С тех пор и молчат. Всем классом.

Скоро начнутся каникулы. А на осень в российских школах государство обещает много всего разного: гимн России, уроки патриотизма, новый подправленный курс истории, будут, надо думать, и новые перформансы, новые персонажи.

— Чем дольше ты заливаешь что-то людям в мозги, тем больше вероятность, что правление Путина и его помощников дольше продлится.

— Пытаются сделать вид, что это все надолго, — объясняет мне ребенок.

Ему тринадцать. Путину скоро семьдесят. Это не только война против Украины. Она идет и в России.

Морщины-то можно заполнить филерами, разгладить ботоксом. А время остановить — как?

Это государство сейчас заставляет российских детей выказывать ему то, что называет любовью, но уже проиграло свою войну против детей. Ему время гнить.

А им — цвести.