Худощавый парень в полувоенной одежде с серьезным напряженным взглядом ждал меня возле оговоренного места встречи, единственного в Полтаве ресторана «Макдональдс». Станислав Панченко пробыл в русском плену невероятные шесть лет, шесть месяцев и 15 дней, ему вроде как можно простить любые вкусовые пристрастия. Но в «Макдональдс» его как раз совсем не тянуло: после голодных лет в российской колонии у него свои довольно сложные отношения с едой. 

Переводить на русский Станислава сложно, он говорит на украинском, в плену на русский не перешел, почти семь лет оставаясь таким экзотическим узником «ДНР» в 32-й колонии города Макеевка.

Мы писали о Стасе год назад. Он, украинский военнопленный, досиживал шестой год в колонии без перспективы обмена, вместе с другими двенадцатью бойцами ВСУ.

15 августа 2025 года его обменяли — вместе с половиной военнопленных из 32-й колонии и частью гражданских заложников. Всех их держали там с глубоких, теперь туго вспоминаемых времен — «до СВО». Военные были реликтом другой придуманной россиянами аббревиатуры — «ДНР». Их брали с позиций как «языков», или они сами заезжали, заблудившись, без оружия на блокпосты пророссийских сил в ходе шаткого режима перемирия. В общем, попадали в плен самым причудливым образом. 

Если сейчас Россия подчеркнуто не выполняет нормы Женевской конвенции по отношению к военнопленным и, как правило, не допускает к ним Международный Красный Крест (МКК), то для «ДНР» военнопленные были статусным явлением: присутствие отделения Красного Креста в Донецке было сродни наличию какого-никакого, а «международного признания». Допуск к военным узникам у МКК был, а наличия гражданских узников в «народной республике» они старательно не замечали. 

При этом военнопленных в нарушение норм Женевской конвенции пытали и судили за то, что они военнослужащие, — по безумным обвинениям в «подготовке к нарушению конституции ДНР» или попытке изменения ее опять же конституционных «границ». Доказательствами в таких «судах», которые становились основой приговоров на сроки в 15–20 лет, были обычно военный билет, военная форма и признание солдата в том, что он проходил подготовку в стандартной армейской учебке, — о ее наличии «суду» обычно свидетельствовала страничка конкретной бригады ВСУ в Википедии.

С пленными еще записывали пропагандистские ролики, и Станислава сначала ненадолго объявили бойцом запрещенного в России полка «Азов». 

По сценарию первого ролика он должен был рассказывать, как «азовцы» пьют водку, принимают наркотики и разбегаются с позиций, стреляя из автоматов вокруг. Второй сценарий уже «вернул» его в родную 58-ю бригаду, и солдат должен был рассказывать на незнакомом ему русском о подготовке ударов химическим оружием. В конце 2018-го — начале 2019 года это был такой оставшийся незамеченным в большом мире местный пропагандистский тренд.

— Первые дней шесть сильно били, а потом уже годами была рутина, скука, колония… — равнодушно роняет Стас о годах бессмысленного времени своей жизни. Ему 26 лет, он не встречался с девушкой, не создал семью, не видел больше семи лет мать и пропустил похороны старшего брата, тот героически погиб недалеко от Стаса, обороняя Авдеевку уже во время полномасштабного вторжения России. Станислав по новой учится жить, пробовать не тюремную еду, вставать не под гимн России.

— равнодушно рассказывает Станислав. 

Два месяца медицинской реабилитации сменила психиатрическая клиника в Полтаве. Как правило, с пленными, пережившими в русском плену пытки, работают после освобождения психологи и психиатры.

Стас практически местный — из села Попивка Миргородского района Полтавской области, учился в колледже в Полтаве, а в 2017 году, когда ему исполнилось восемнадцать, тут же в Санжаровке пошел в военкомат.

Я много общался с его мамой год назад, знал, что он учился на помощника машиниста электровоза, что занимался в Национальном корпусе, гражданском крыле полка «Азов», и набил на шее себе тату — цветок папоротника,

руну в виде восьмиконечного креста. Намучился он с ней в плену, но до сих пор уверен, что его татуировка — это сработавший «на жизнь» оберег.

Борщ в Полтаве

Чтобы поесть борщ в Полтаве, мы зашли в неприметное кафе у дороги, с раскладной деревянной книжкой перед входом: «Кормим военных бесплатно!» Я растерянно оглядываюсь — кафе украшено следами от отработанных гранатометных выстрелов, подписанными флагами, многочисленными шевронами украинских бригад — и понимаю, что за еду тут карточкой не расплатиться, а наличных у меня нет.

Хозяйка Валентина Ивановна («У меня маму так зовут», — тут же откликается Стас) успокаивает: «Ты же с военным зашел, наверняка не просто так?»

— Мы тут с первого дня войны военных кормим, у нас по 170 человек в день ели, рядом трохи жили хлопцы с 116-й бригады, на ротации сюда передохнуть приезжали, — рассказывает Валентина Ивановна. — А теперь мы к ним ездим, куда их пошлют, — и под Сумы, и под Покровск. Помогаем еще и 32-й бригаде, 80-й, 81-й и 5-й штурмовой — всем помогаем… Шьем одеяла синтепоновые хлопцам, очень хорошие, я вам покажу! Подушки делаем, вяжем носки, сетки маскировочные плетем, трусы шьем…

Кормят тут теперь проезжих военных и женщин, которые вяжут в промышленных масштабах маскировочные сети для армии. Стасу тут же дарят подушку и теплое одеяло — в госпиталь. 

Дают нам, не спрашивая, борщ, картошку, кусок курицы и стакан компота, потом можно чай или кофе. Всё очень по-домашнему: Валентина Ивановна прерывает наш разговор, чтобы показать журналисту образцы изделий для фронта.

Панченко с видимым удовольствием принимает подарки. Он в госпитале слышал об этом кафе от товарищей, но не понимал, о чем идет речь, и в Полтаве еще очень плохо ориентируется: «Я вообще не вижу нового горизонта. Вот этих домов с картинами нарисованными (слова «мурал» он не знает), когда я в армию уходил, просто еще не было!»

— Я немного не доучился, возник конфликт с мастером по поводу дипломной работы — там двести листов, такой стос бумаги был, а он не верил, что я это всё написал! Мне уже всё равно было, положил на стол комиссии, сказал: «Пока!» — и поехал в военкомат.

Уже потом, после обмена, узнал, что читать мою работу не стали, а дали мне диплом в училище не помощника машиниста, а слесаря по ремонту подвижного состава. 

— А как в 58-ю бригаду попал?

— С другом шел в военкомат в Новых Санжарах, он хотел в 72-ю бригаду, а меня туда не взяли — сказали, что 18 лет маловато совсем. Ну, я тут же в военкомате сказал, чтоб давали мне любую часть, куда не надо получать «отношение», возиться с бумагами.

До того я немного, годик, позанимался в Национальном корпусе, но в «Азов» не особо хотел идти. Хотел в армию и не хотел волокиты, хождения по кабинетам с бумагами, просто спросил сразу: «Куда можно?» — оказалось, что в 58-ю бригаду. И поехал я в учебку уже от них на целых четыре месяца, учился на БМП-2, и 27 ноября я уже поехал в Луганск. 4,5 месяца стояли мы под Луганском и столько же потом на Донецком направлении, неподалеку от 57-й колонии.

Теперь пожалел, что туда (в 58-ю) попал, не по-людски как-то они ко мне отнеслись: и маме не помогали, и сейчас меня признавать не хотят. 

В плену «народной республики»

— А как ты в плен попал?

— Мы жили в блиндажах, и на пост идти надо было метров 400. Режим перемирия бывал моментами, но это было не стабильно. На боевом дежурстве мое место было при «Дашке» (ДШК — советский крупнокалиберный станковый пулемет, принятый на вооружение в 1939 году — Прим.ред.), дистанция до них была километра полтора-два, а внизу там еще хлопцы наши стояли, в Пивденном (окрестности Торецка. — Прим. авт.). Русаки на шахте стояли, да еще и у нас кое-где впереди позиции были. Но когда туман всё накрывал, все гуляли там, где кто хотел, совсем спокойно. 

Я шел на пост ближе к десяти вечера: с полуночи было официально мое время дежурства — ну и всё! Очнулся я уже в каком-то подвале, меня потом наша контрразведка спрашивала, как меня тогда вырубили? Кто его знает, я что, это на видео снимал или меня кто снимал на видео? Было это 17 января 2019 года. Меня они расспрашивали недолго, когда узнали, что я просто солдат, сразу потеряли интерес и кинули обратно в подвал. Когда уже начало светать, 18 января подъехали какие-то дядьки в масках, пофотографировали меня, нашивки мои поснимали — обычные, сейчас уже толком и не помню какие: батальона нашего, пехоты… Балаклава им моя еще понравилась, шапка флисовая — они новые были, тоже забрали себе. Потом берцы с меня сняли, только что выданные, непромокаемые, по болотам хорошо ходить. Я, такой, разулся, поглядел на них: «Ну ладно…»

Удивительный — у него выговор точно был западенський, акцент характерный. Всё говорил, что он якобы со Львова.

Доехали, завели в здание, и там уже в какой-то маленькой комнатке толстый такой типок в маске снял с меня скотч с головы и шеи. Начал сдирать, руки у меня за спиной связаны, и тут он увидел тату на шее. И как начали они меня лупасить! Я им кричу: «Дядька, вы че гоните? Это не свастика, забейте в интернете, цивилизация на улице — уже так можно!»

— Когда ты себе набил это тату?

— Может, в конце 2016 года. Ну, пообщались с этим толстым дальше, кто у нас там есть, позывные командиров, фотки показывал, стопка целая бумаг у него была, распечатки наших смс. Спрашивает, например: «Кто такая Наташа и кто такой “Поп”, что он рассказывает, что ему в блиндаж мина влетела?» Я рассказываю, что не знаю никакую Наташу, а между тем «Поп» — это позывной нашего парня был. И он с этой Наташей там на месте познакомился, встречался, и я знаю точно, что он примерно это ей говорил, а мне тут это на листочках распечатанное под нос суют. Удивился я, бог его знает, как они это узнали? Это была больше прослушка. Даты, содержание разговоров, имен они не знали…

— Где тебя держали в плену?

— Поначалу месяц на гауптвахте. Уже 19 января, на второй день плена, приехал первый без маски — стопудово то россиянин был! Какой-то спецназовец, высокий, седой, поджарый. Бил меня, как хотел, выбивал, что ему было нужно. Такой у него выговор был русский, не местный.

Этот типочек пару часов меня подубасил, чего-то спрашивал, карту показал. Я там наши позиции должен был рисовать. Если не рисуешь, всё по новой: на полу валяешься, руки за спиной в наручниках, за наручники поднимают. Чего-то я там малевал, два пулемета вместо одного, такое абы шо…

И где-то утром уже, светало в окнах, когда он говорит, что сейчас придут люди, ты выучишь то, что они дадут, и где-то через час ты нам всё это расскажешь. А там на бумаге всё было на кацапцком — привезли эту бумагу журналист какой-то с Безсоновым (Даниил «Гудвин» Безсонов, пропагандист, на тот момент заместитель министра информации «ДНР». — Прим. авт.).

Этот Безсонов меня, можно сказать, немного спас. Он зашел, а я лежу на полу, руки за спиной скованы, и делают они мне «ласточку», поднимают за наручники. И он им так по-свойски говорит: «Вы чего гоните, он же молодой пацан, он и так, что надо будет, скажет!» Я очень удивился. Меня подняли, дали стульчик, я почитал бумагу, что они принесли, немного смеялся, издевался над ними — оно всё на русском и такое всё [нереалистичное]… Они били, кричали матюками, что пофиг на всё. Что есть, выучишь за час и будешь говорить в камеру. А если нет, то с тобой еще часик пообщаются, и ты всё равно всё выучишь. 

Я час или два изучал этот листик, потом Безсонов себе на грудь его положил, стал передо мной, чтоб не бегал я глазами, мол, вот лист перед тобой, говоришь в направлении камеры…

Поснимали, тот в маске от меня отстал, бросили в камеру и только через два дня снова вывезли на съемки, к девушке-журналистке. Тут уже не было даже листочка, просто сказали, что говорить надо: что нам в бригаду якобы привезли ОЗК (общевойсковой защитный комплект, предназначался в советской армии для защиты от химического, биологического оружия и радиоактивного заражения. — Прим. авт.), и мы теперь будем использоваться как химические войска, только вот нам привезли не всю комплектацию... Я говорю: «Вы смеетесь? Я-то скажу, у меня выхода нет, я жить хочу, но это же [глупость]». Они мне говорят, что твое дело — текст произносить, а как это выглядит, то не твое дело, всё равно после обмена ничего тебе за это не будет. Еще и поправляли потом на записи, говорили, что еще надо добавить.

— А ты на украинском с ними говорил?

— Да. Весь плен. Честно говоря, со временем, ближе к концу 2020 года, уже появились какие-то контакты с конвойными, начали они рассказывать какие-то новости, почти «кенты», одним словом, стали.

— Что у конвойных происходило?

— Жопа! Особенно когда эта «СВО» началась — такими они недовольными стали! Вертухаи хотели хозяевами быть, но тут приехала Россия-матушка, и стали они говорить: «Что-то гнать нас стали, как собак!» Местное их начальство стали сажать, на войнушку отсылать. Не ждали они такого, очень недовольные были. А тут стали приезжать якуты всякие и даже на зоне становиться старшими.

«Ну и кто теперь немцы?». «Суд» в Донецке, колония в Макеевке

— Суд свой помнишь?

— Был у меня суд, минут двадцать по видео, толком ничего не расслышал. Два дня где-то следствие шло — там всё быстро. Где-то в феврале меня повезли уже в изолятор (ИВС) и уже оттуда — к следователю: замотали меня скотчем опять, на голову пакет надели, бросили в багажник машины. 

В комендатуру привезли, и там, пока ждешь очереди к следователю, тебя ставят на растяжку к стене: ноги тебе всё время подбивают, не дают ими опереться на стену, а головой в стену, наручники за спиной. Там автоматчики в масках охраняли, им было скучно, они игрались.

Следователь до вечера держал, говорил, по каким статьям заводит дело: что-то там за незаконный насильственный захват власти, незаконное обучение военному делу, незаконное ношение оружия. Очень смеялись с этого. Есть у меня где-то эта бумажка вместе с помилованием от Путина и бумага про то, что мне на десять лет запрещен въезд в Россию, — ну смешно же.

Потом через два дня где-то меня опять привезли туда в багажнике, положили перед носом стос бумаг и говорят: «Подписывай!» А я спрашиваю: «Я его читаю или нет?» Мне говорят, что нет, подписывай быстро каждый лист, и поедем обратно в изолятор.

Я подписал, и на следующий день повезли меня уже в СИЗО в Донецке. Месяцев восемь я там просидел. Там уже было полегче чуть: в камере было восемь человек, и все военные, половину в конце того года обменяли. Оттуда где-то в октябре 2019-го повели меня на суд, к экрану.

— Что тебе рассказывали на суде?

— А я не знаю, там был в комнате компьютер: на экране видно судью, с ним еще кто-то сидит, и кто-то за краем экрана — не показывают. И толком ничего не слышно, я только услышал в самом начале, что вроде мне дают 22 года.

Помогло то, что с военными сидел. Знал, что всем эту статью лепят и такие сроки немереные, но в итоге потом меняют. 

Смеялись сильно с тех судов. Вернулся я в камеру, и Богдан Пантюшенко (украинский танкист, попал в плен во время боя в Донецке, в январе 2015 года — Прим. авт.) спрашивает, мол, что там? Ну, я рассказывал, что мало что понял, что вроде срок в 22 года, а позже пришел в камеру документ, мне в итоге дали 17 лет. Что-то там по совокупности сделали, кто их поймет с этими играми?

Парней старших уже с камеры забрали. И меня тоже забрали из СИЗО числа 19 декабря — постучали в камеру, говорят, чтоб собирался на этап.

Мы посмеялись: что сделаешь, этап! И автозаком повезли меня сначала в 97-ю, а потом уже группой из шести человек на нашу колонию, 32-ю. Мы сидели на карантине, пока других ребят в большой обмен готовили (29 декабря 2019 года состоялся последний «донецкий» большой обмен. — Прим. авт.), а потом нас перевели в барак.

Ну, как там было? Если сказать паскудно, то ничего ты этим не скажешь.

Последний только начальник колонии, которого поставили, как это «СВО» началось, ему было всё байдуже (безразлично — Прим.авт.), он так и говорил: «Мне пофиг, кто вы, военные не военные, шпионы не шпионы, вы для меня осужденные — у нас для вас есть наказания на каждый случай!» 

В этом было что-то от справедливости местной: он не делал разницы между убийцей и военнопленным, гражданскими «шпионом» или «террористом». 

А так вертухаи нас с самого начала «немцами» называли, и закончилось все этими же «немцами». Год-два прошел, русское вторжение началось, мы уже все друг друга знали с охраной. Мы уже могли посмеиваться в разговорах: «Ну и кто теперь из нас немцы? Вы ведете себя как немцы, нацисты не мы!» — очень они недовольны были всем. Хотя большинство из них вообще ко всему равнодушны — они хоть на Мадагаскаре тюрьму бы охраняли. Их заступает 25 людей, 15 из них в среднем безразличных ко всему. Говорят: «У нас тут дом, нам пофиг на Россию, республику эту народную, мы никуда не хотим уезжать!»

Потом начали приезжать россияне-вертухаи, человека четыре появилось — один из Кузбасса, а еще якуты…Эти якуты как из бомжарни какой-то приехали, им наша колония казалась такой — ни фига себе! 

Мы над ними трохи издевались. Помню, вышел я и с местным на украинском, как обычно, говорю, и видно, что тип из Кузбасса ничего не понимает, а местному вертухаю это так приятно!

— Как была жизнь устроена в бараке?

— Мы вертухаям говорили, чтоб кино про американские тюрьмы посмотрели, — вот там им будет уровень. Это что-то типа одной на всех казармы, где все жили, две кухни, две комнаты для одежды, умывальник и туалет. Телевизор, конечно, работает.

— На работу водили?

— Через пару лет этого ожидания бесконечного [обмена] хлопцы уже сами начали искать, чем бы себя занять. Кто по пять, кто по четыре года отсидел, одни и те же лица нет сил видеть, искали, куда бы уйти. С годами стали позволять выходить из барака на работу — на кухню, кого на пилку бревен, кто электриком пошел, кто куда.

— Кормили вас как?

— Я попал в плен с весом в 72 кг, вышел оттуда в 59 кг, сейчас у меня уже 62 кг. Возможно, проблемы все эти с воинской моей частью, нервы сказываются, и вес не набираю. Столовую нашу в колонии называли заключенные «помазан», от слова «помои», я так понял. Давали каши и щи, супы еще какие-то. Я теперь досконально знаю, что такое «щи», — это такая вода с капустой, жесть просто. Такое для того, чтобы выжить, есть можно. Каша пшеничка, ячмень сухой — просто жесть. Ел, конечно. В казарме можно было заварить мивину (лапша быстрого приготовления. — Прим. ред.), бутерброд какой-то, чай, кофе — это всё.

— Я так понимаю, местным гражданским «шпионам» какую-то еду передавали…

— Спустя столько лет, сколько мы вместе отсидели, были какие-то уже отношения. Они могли идти на длительные свидания с мамами, моя мама могла позвонить чьей-то и попросить ее принести из еды что-нибудь.

«У вас собаки гавкают, кот боится». Обмен с питомцем

— Как выглядел ваш обмен?

— ФСБ дергала меня перед обменом. Ну там дежурное: «Будете, может, нам помогать, знаем, семья у вас есть». Я им говорю: «Хлопцы, мне десять лет осталось, как-нибудь уже досижу».

Кто только не приезжал к нам: и местное МГБ, и российское ФСБ приходило не раз — и до, и после начала вторжения. А за полгода до февраля 2022 года журналистка с «России-24» к нам приезжала и со мной записывала сюжет. Мы потом видели его, очень удивлялись: не вырезали мои слова, что считаю Россию оккупантом. Видать, им тоже иногда врагов показывать нужно.

Ночами в камеру заходили поначалу в масках. Даже не бить часто, а посмотреть на мою татуировку: «Нацист! Одна большая свастика и четыре маленьких!»

Уже перед обменом, в Гомеле, повели в туалет, и там вертухаи в масках говорят: «Ты националист, скинхед?» 

Я им говорю: «Конечно, скинхед! Видите, еще и лысый! У нас в Украине там все такие!» Пусть боятся — это, может, полезно.

Меняли меня так. Утром пришел конвойный, зачитал фамилии, как обычно, — снимает это всё на видео, как всегда, а ты выходишь из строя на свою фамилию и ждешь, пока пройдет перекличка и зафиксируют наличие всех заключенных. А потом он вдруг зачитывает еще один список и говорит, что у нас есть два часа на то, чтобы подмотать всё и свалить! Ну, разобраться со всем — что сдать, что раздать, что с собою взять. Подписывали мы обычные бумаги о том, что не имеем претензий к колонии. И в автозак пофамильно так же садиться надо было. А я же с котом!

— Откуда появился кот?

— Завхоз подарил, был такой зек-убийца, поставленный над нами, получается, старшим. «Кабина» была его кличка, имени я даже не помню. Водил нас на «помазан». И вот у него была кошка, я с ней игрался, гладил — она заскочила ко мне на кровать, а он тут заходит с таким маленьким кошенятком, недели две ему было тогда.

Я говорю: «Кабина, для чего он тебе?» А у меня до того был кот. В зоне были коты, но пришел приказ по «шмону» выкинуть их, и вертухаи тогда ходили и тех котов, которых смогли поймать, прятали в мешок и вывозили из зоны. Выкидывали где-то. Так пропал и мой прежний кот… «Босяк» его звали.

И я говорю, мол, для чего — снова прятать его, когда приказ новый придет? Отберут же. «Кабина» мне говорит: «Хочешь — забирай!» Ему за другого котенка пачку сигарет как раз какой-то хлопец принес. 

Я котенка взял, с другом прятали его, ухаживали, на момент обмена ему уже второй год шел. Хотел оставить кота для души другу, а тот говорит, что тот ко мне бежит первым всегда. С товарищем мы раньше вместе работали — в библиотеке.

— Какие там книги были?

— Кацапские, советские — война только, Советский Союз, Сталин! (Смеется.) Было немного, штуки четыре таких (авторов) типа Дюма, но за ними очередь, и они были в соответствующем состоянии — 1968 года выпуска. Все украинские любые книги выкидывали еще до «СВО» — собрали в мешки, и не знаю, палили они их или что с ними делали потом.

Мы каждый день работали в библиотеке, пыль вытирали, складывали книжки по алфавиту — поэтому доступ был. А хлопцы раз в неделю на два часа, с 10 до 12, уже после начала этого «СВО», ввели такие порядки — можно было записаться заранее, и вертухай приходил, читал списки и выводил за «локалку» в библиотеку. Теннис настольный был, и каплычка (часовня) маленькая типа церкви еще была. Священник приходил какой-то. Смешные надписи там были: сначала украинской мовой, потом убрали это и начали писать что-то типа украинский патриархат РПЦ, потом уже чисто российская стала церквушка. Не ходил я туда. Да и нечасто батюшка там появлялся, за полгода мог пару раз объявиться и плюс еще на Пасху, на Рождество.

— А кота всё-таки как на волю вывез?

— Кота Мишко зовут. Когда говорить стали про обмен, наши пацаны в швейке (швейном цеху) пошили мне по-тихому специальную сумку для Мишка.

Ну, сунул я кота своего в сумку, и дальше всё, как обычно, — автозак. Дальше слышу шум, понимаю, самолет рядом, и пацаны выбегают каждые минуты две наружу — мы там слышим, что скотч завязывают, понимаем, что происходит. Приходит моя очередь, выбегаю, а там стоят четыре человека в масках, и я говорю: «У меня кот с собой!» — и смотрю на них. Слышу матюки, мол, голову опусти, куда ты смотришь?! Я им снова: «У меня кот с собой, а у вас собака гавкает! Кот боится!» Снова меня матюкать начали, спрашивать, на фига мне нужен тот кот, и руки за спиной жестче стягивают, шрам до сих пор, видите, от стяжки той остался. Скотчем глаза заматывают, и в последний момент один мне на руки связанные, на палец сзади, вешает эту сумку! Я думаю: «О, пойдет!»

Дальше нас заводят в самолет и садят жопой на метал, ноги расставляешь, и туда тебе следующего садят, все подсовываются поближе один к одному, чтоб не сильно шатало, — ну, я так думаю.

Я пытался как-то пальцем этим передвинуть кота поближе от спины к переду, чтоб снизу в щель в скотче может увидеть мешок этот. А там ходят уже — тех, кто шевелится, подгупуют (подталкивают — Прим. ред.) ногами со спины. Я всё-таки его подсунул, увидел, что он не шевелится, — может укачало?

Прилетели мы на какую-то базу, стали нас выводить, а там много наших военных уже, тоже завязанные. Как обычно они делают, отвели нас на два шага от сумок в сторону. И я смотрю на своего кота — смыкается (дышит ли — Прим. ред.) он или нет там, в сумке?

Идет один «мент» тамошний, с автоматом, конечно, я его спрашиваю: «Можно в сумку посмотреть? У меня там кот, живой кот!» Он спрашивает: «Зачем тебе кот? Ты что, дебил?» — удивился он, но сумку сам поднес. Я вижу, мой Мишко голову сразу сквозь отвор высунул. Ничего мне не сказали, но сумку рядом со мной оставили. Другие потом поглядеть на кота пленного даже подходили.

Дальше нас в другой самолет посадили, и полетели мы в Гомель, но уже на сидениях. По прилету нам говорят, мол, снимайте скотч, уже можно. Кот мой уже и облевался, и обоссался в том мешке…

Вышли с самолета, не понимаю, где мы там были, поля какие-то — и автобусы. Не пытался даже выяснить, куда нас потом везли, — куда-то к границе. Кот уже мой спокойно лежал на полу, не двигался. Приехали, и зашли наши дядьки уже, фамилии называют, и тех шестерых, кто очень долго в плену был, я там, Дьяченко, — нас посадили в скорые и, не дожидаясь обмена, повезли в госпиталь в Чернигов. Там нас мыли уже, и все очень удивились, что я смог кота вывезти. А что тут скажешь — повезло, получилось. Люди и там есть, встречаются на твоем пути иногда, но, видимо, боятся очень свои мысли вслух высказывать. Страшно им, к нам сесть за это всегда можно.

А мой кот сейчас в селе, у мамки живет.

— Узнает тебя?

— Да, мама сегодня звонила, говорит, мявчит, ищет тебя. Балованный стал такой за два месяца — раньше всё ел. Что было, то и ел.

Эпилог. «Девушка мне звонила много — из-за кота, наверное»

— Что дальше думаешь делать?

— Если б не Святой, то пошел бы и дальше служить. Брат Святослав под Авдеевкой погиб, на следующий день после дня рождения мамки. Нас пять сыновей у нее и дочка, Святой погиб, воевал в «Азове» и находился в 12 километрах от моей колонии, обидно. Еще один брат с 2014 года в армии, в 2014 повоевал, в 2017 на передке был, сейчас вот в Полтаве тут. Трое из пяти в армию пошли, один погиб, я в плену столько был. Говорил когда с контрразведкой нашей, сказал, что думаю, что наша семья пока долг отдала.

— Нет в душе желания мести?

— Хотелось бы. Но мама, боюсь, не вытянет. Святой для нее… Капитально она поменялась, только слышит что-то, видит его фото — сразу плачет. 

Да и хочется чуть пожить. Мне 26 лет, из них больше шести лет в плену, столько пропустил. Девушку встретил, много очень звонили мне — из-за кота, наверное. Девушка меня тоже так нашла, сама написала — чем помочь? Может, смаколиков каких прислать? Ей 24, ничего не хочу больше про нее рассказывать, но всё серьезно у нас, надеюсь.

***

Станислав Панченко мучительно возвращается к жизни, что-то в ней уже понимает, что-то — нет. Рассказывает, как искал самостоятельно, без подсказок, возможность зайти через автоматические двери в модный новый автовокзал. Знает истории старых товарищей по тюрьме: у военнопленных украинских заработные платы идут на счет или семьям. У кого-то всё потрачено, кто-то уже сам от непривычки тратит на чепуху, а Стас — парень сельский, основательный, он знает, что должен выстроить свой собственный дом и быт. Знает, что здоровый мужчина, освобожденный на время от мобилизации, работу себе точно найдет где угодно. Везде толковых людей не хватает.

Вот только его 58-я бригада по одной ей ведомым причинам отказывается его признавать: все эти годы числили его в СЗЧ (самовольное оставление части), не обращая внимание на письма и жалобы мамы Стаса. Такие застарелые ошибки трудно отматывать обратно.

Но в Украине с этим полегче, служба военного омбудсмена случаем Станислава Панченко уже занимается.