Визуальная пропаганда

— В ваших публикациях вы употребляете понятия «пропаганда» и «российская пропаганда». Так что же это такое — пропаганда?

— Под «пропагандой» мы имеем в виду активное распространение той или иной интерпретации, например, событий войны. В нашей книге мы рассматриваем российскую пропаганду в сравнении с украинской, в частности анализируем визуальную пропаганду. Например, под каким углом сняты памятник и стоящие рядом с ним люди, как приемы композиции наталкивают на то или иное понимание того, что изображается.

— Как мы можем понять, что тот или иной текст, например, академический, или пост в соцсетях, или музейная экспозиция являются пропагандистскими?

— Термин «пропаганда» возник в другую медийную эпоху, когда получить доступ к информации было намного сложнее, чем сейчас. Ленин, например, говорил, что неграмотные люди вообще вне политики, для них не существует ни политического просвещения, ни пропаганды, в лучшем случае до них можно достучаться с помощью пропаганды визуальной или монументальной.

Эффективность пропаганды всегда зависела от того, кто контролирует средства производства и распространения информации — редакции, типографии, радио- и телевещание. То есть понятие «пропаганда» подразумевало определенную конкурентность не только внутри информационного поля, но и за доступ к производству информации.

Сегодня ситуация выглядит иначе. С одной стороны, теперь почти любой может написать пост в соцсетях и достичь огромной аудитории. А с другой стороны, тем большее значение приобретает контроль над соответствующими платформами и алгоритмами. Один из результатов — мы все волей-неволей превращаемся в пропагандистов.

Когда я пишу научный текст, моя главная мотивация в том, чтобы попытаться разобраться в вопросе. В такой подход изначально встроено сомнение в собственной правоте. В результате появляется текст, в конце которого стоит не точка, а вопросительный знак или точка с запятой.

Но логика современного информационного пространства заставляет нас становиться пропагандистами собственных текстов. Текст опубликован, и теперь я должен везде о нем трубить. Не для того, чтобы его глубоко осмыслили и подвергли конструктивной критике, а чтобы на него как можно больше ссылались. Потому что научный капитал всё больше измеряется количеством ссылок. Ученые раньше тоже часто занимались рекламированием собственных текстов. Но теперь мы вынуждены посвящать этому много времени. То же самое, мне кажется, относится и к другим типам информации.

— Российские музеи, например, сейчас активно работают с темой так называемой «СВО». Как нам понять со стороны, вот эта музейная экспозиция пропагандистская, а другая — нет?

— В Западной Германии в 1976 году был принят так называемый Бойтельсбахский консенсус (неформальное соглашение и добровольное обязательство учреждений в сфере образования и культуры Германии. — Прим. авт.), который был призван регулировать, как работают музейные выставки, мемориалы, любые пространства, которые передают какую-либо информацию об истории и политике.

Во-первых, очень важный принцип, что не надо навязывать посетителям единую точку зрения. А во-вторых, не надо их эмоционально подавлять, принуждать к тем или иным чувствам. Когда эмоциональная нагрузка экспозиции такая сильная, что человек, попавший в нее, оказывается фактически раздавлен и уже лишен выбора, как эмоционально и когнитивно относиться к тому, что он видит, это можно рассматривать как пропаганду.

Если вы приходите в музей или в какое-то выставочное пространство и вы понимаете, что вас, очевидно, наталкивают на единственно верную точку зрения, то это подход пропагандиста. Он вполне соответствует тому, как строились выставки в Советском Союзе и во многих других странах начиная с XIX века.

В то время как выставка, которая задает открытые вопросы, без готового ответа, и которая показывает разные точки зрения на одно и то же событие или исторический процесс, в меньшей степени пропагандистская, хотя никогда не может быть полностью нейтральной. Такая выставка в большей степени соответствует тому, как с источниками работают профессиональные историки.

«Россия заново зажгла вечный огонь, хотя его там никогда не было»

— Что происходило с советскими мемориалами Великой Отечественной войны на востоке и юге Украины до 2014 года?

— В ранний постсоветский период многие мемориалы постепенно приходили в упадок. Не потому, что кто-то к ним плохо относился, а потому, что было очень мало денег на их содержание. То же самое наблюдалось в России, в Молдове и других постсоветских странах. В целом отношение было довольно хорошее, с ранних 1990-х годов в этом регионе и в других частях Украины даже продолжали строить мемориалы Великой Отечественной войны во вполне советской стилистике.

Что изменилось по сравнению с советским временем, и опять же то же самое было и в России, и в других странах, — мемориалы теперь стали устанавливать, например, частные лица, компании или какие-то другие объединения или ассоциации. В Украине мы находим мемориалы солдатам Великой Отечественной, которые спонсировали частные компании. Например, компания «Фигаро-Кейтеринг» профинансировала возведение в Голосеевском национальном природном парке на окраине Киева памятника летчицам, погибшим при защите Киева от немецких войск в 1941 году.

Продолжались ритуалы, которые в целом соответствовали советскому праздничному циклу: 9 мая, 23 февраля, даты освобождения того или иного города, которые практически всегда были привязаны к местным памятникам.

— Что изменилось после 2014 года?

— Дискурс российских оккупантов заключался в том, что надо существующие военные памятники защитить от потенциальной угрозы. Тогда начался «ленинопад», но еще не было нарратива, что злые украинцы уничтожают военные памятники в этих регионах. Скорее было представление, что из остальной части Украины вот-вот хлынет волна, и люди начнут уничтожать памятники. И поэтому мы должны их защитить. И относилось это скорее к памятникам Ленину.

Потом Россия и Украина стали друг друга обвинять в уничтожении памятников в ходе военных действий. Самый известный пример — это Саур-Могила, когда площадка, где проходили очень кровопролитные бои во время Второй мировой войны, снова стала местом битвы, и довольно большой мемориал очень сильно пострадал, был практически уничтожен.

Памятники, которые стали строить после 2014 года в регионах, провозгласивших свою независимость, а на самом деле подконтрольных России, — это были мемориалы местным жертвам среди пророссийских сил. Например, Александру Захарченко или жертвам событий 2 мая 2014 года в Одессе. Были даже открыто антиукраинские памятники, например, «Орден Иуды» Петру Порошенко под Донецком.

Что касается именно советских мемориалов Великой Отечественной, то до 2022 года обещанное российской стороной восстановление шло очень медленно. Та же Саур-Могила — по-настоящему за дело взялись уже только после полномасштабного вторжения в феврале 2022 года. В период с 2014 по 2021 год церемонии 9 мая и так далее имели довольно большое значение и всегда символически связывались с войной против Украины. Но строительство или восстановление мемориалов не играло такой большой роли, которую обрело потом, в 2022 году.

— И какую роль мемориалы обрели после февраля 22-го года?

— Для российской стороны центральным стало утверждение, что Украина якобы уничтожает советские военные памятники. В одном из пропагандистских текстов, которые в России очень широко распространялись, даже открыто говорилось, что это одна из причин, почему России пришлось напасть на Украину.

На тот момент это не соответствовало истине. Знаменитые декоммунизация и ленинопад за очень редкими исключениями обошли стороной именно военные мемориалы. «Солдатопад» начался позже, уже как реакция на полномасштабное вторжение, и то систематически пока проводится только во Львовской и отчасти в Ивано-Франковской области.

Но многие российские солдаты действительно поверили, что в Украине какие-то нацисты уничтожают всё советское и, в частности, военные памятники и что Россия должна вернуться в эти места и восстановить их. То есть они поверили собственной пропаганде.

Тогда начался разговор о восстановлении мемориалов.

Стали утверждать, что Украина долго запрещала местным жителям ухаживать за памятниками, причем как долго запрещала, в разных российских источниках указывается по-разному. Где-то говорится, что с 2014 года, где-то — что при Зеленском, а где-то утверждается, что вообще за всю эпоху украинской независимости под угрозой чуть ли не насилия и каких-то санкций местным людям запрещали выходить к памятникам 9 мая, ухаживать за ними. А вот теперь Россия вернулась, и, наконец, это возможно.

Создавались ролики, где показывали, как теперь снова люди могут ухаживать за памятниками. Зачастую в этих видео и фотографиях берутся обычные местные практики, которые возникли за время независимости Украины, и выдаются как нечто новое, что стало возможно только благодаря России. Самый яркий пример — это полихромия (многоцветная раскраска. — Прим. авт.).

Мой соавтор Николай Гоманюк уже давно занимается исследованием полихромии военных мемориалов в сельской местности Украины. Он обратил внимание на то, что уже около десяти лет люди стали простые советские военные мемориалы, которые присутствуют во всех населенных пунктах, перекрашивать в яркие цвета. Результат похож на персонажей из мультфильмов или американских супергероев.

Россияне на это сначала реагировали очень критически, оценивали как кощунство. А начиная с 2022 года они, наоборот, стали это выдавать за свое. То есть показывают видео о том, как местные жители перекрашивают памятник, и говорят: смотрите, Россия пришла и разрешила людям ухаживать за памятниками, смотрите, как они это красиво делают.

— Давайте обобщим, какие тенденции мы наблюдаем сейчас?

— Первое — это якобы защита от уничтожения. Появляются фотографии, когда российские солдаты охраняют памятники от каких-то воображаемых украинских националистов, которые якобы мечтают на них напасть.

Второе — это восстановление. И, «восстанавливая» памятники, они гипертрофируют эти практики: начинают еще больше красить, иногда даже бронзовые памятники. Начинают устанавливать вечные огни, утверждая, что Украина их потушила, а теперь Россия их вернула. Но при этом «восстанавливают» их в том числе в местах, где их не было изначально. И появляются такие довольно курьезные результаты, как «временный вечный огонь», когда газ к какому-то памятнику подключают из баллона.

Третья тенденция — это строительство новых памятников. Это когда Россия, пока еще идут военные действия, начинает устанавливать памятники, например, знаменитой бабушке, которая под Харьковом встретила российские войска с советским флагом, не очень понимая, что происходит. Ей поставили в Мариуполе полимерный памятник, который потом стали тиражировать в других местах, в частности в самой России.

Еще часто сносят украинские памятники участникам АТО (антитеррористической операции — официального названия операции Украины в Донецкой и Луганской области с 2014 по 2018 год, затем формат был изменен. — Прим. ред.). Их иногда заменяют новыми российскими памятниками. Очень яркий случай опять же в Мариуполе. Там был такой интересный памятник украинским участникам АТО, который фактически сразу же после уничтожения и оккупации Мариуполя снесли, и на его месте отстроили совершенно монументальных размеров памятник Александру Невскому. Верхом на коне, притом что Александр Невский, естественно, к Мариуполю ни малейшего отношения не имеет.

Но Невский стал символом российской имперской государственности. С российской точки зрения Мариуполь и Санкт-Петербург теперь города-побратимы. Соответственно, в Санкт-Петербурге отлили этот памятник, доставили в Мариуполь и на этом месте его установили. И таких новых памятников довольно много. От каких-то маленьких табличек до больших монументов. Россия маркирует пространство как свое, устанавливая на захваченных территориях памятники военным, чекистам и прочим персонажам.

Исследования в оккупации

— Почему вы вообще занялись этой темой?

— Мы с Николаем оба уже много лет занимаемся изучением советских военных памятников. Причем я занимаюсь их историей, изучая архивные материалы о памятниках и связанных с ними практиках в советское время, но провожу и этнографические исследования.

А он специалист по этнографическому и географическому анализу, в том числе по ментальной географии — тому, как люди ориентируются в городском или сельском пространстве. Он очень хорошо знает сельскую местность юга и востока Украины и множества других украинских регионов. И мы уже до полномасштабного вторжения стали с ним обсуждать эти темы.

В феврале 2022 года я написал всем друзьям и коллегам в Украине с вопросом, как могу помочь. Он отозвался, мы с ним первым делом организовали лекционный телемост для сотрудников и студентов Херсонского государственного университета, который продолжал работать в условиях оккупации. В ходе нашего общения мы обратили внимание на то, что оккупанты удивительно много времени и энергии тратят на взаимодействие с памятниками. И решили, что надо это изучить.

Николай, находясь в оккупированном Херсоне, систематически собирал материал на месте с огромным риском для себя. Параллельно мы начали собирать базу данных онлайн-материалов. Стали систематически просматривать российские, пророссийские, украинские телеграм-каналы, онлайн-СМИ. Николай на местах собирал печатные газеты.

Первоначально у нас была идея на основе этих источников просто написать статью. Но довольно быстро мы поняли, что уже собрали столько материала и нашли столько разных интересных аспектов, что получается целая книга.

— С какими сложностями вы столкнулись в процессе сбора материалов и работы над текстом, над исследованием?

— Мой соавтор в первые месяцы находился на оккупированной территории. Для него эта работа была реально опасна. Был момент, когда людей останавливали на улицах, просматривали телефоны. И люди просто исчезали, если у них находили что-то неподходящее с точки зрения российских вооруженных сил. И, как он сказал полушутя на одном из наших выступлений, его спасал велосипед. То есть он фотографировал тот или иной памятник и, пока на него российские солдаты не обратили внимания, быстренько на велосипеде уезжал подальше.

Нам пришлось также думать о рисках для наших информантов, например, людей, которых он интервьюировал. Или студентов, которые писали курсовые работы, описывая ситуацию с 9 мая и памятниками в том или ином населенном пункте на оккупированной территории. Это были, наверное, главные трудности.

Трудности второго плана — это быстротечный характер того материала, который мы собирали онлайн. Очень часто материалы, которые мы сохраняли, впоследствии быстро исчезали. Мне кажется, очень важно, что мы эту работу проделали практически в режиме реального времени. Потому что многое из того, что мы тогда нашли, теперь уже онлайн недоступно. Сохранилось только в нашей базе данных.

— Как вы думаете, что ждет военные мемориалы на оккупированных территориях в будущем?

— Я вижу как минимум три тенденции. Первое — это потеря интереса российской стороны к памятникам. В первые месяцы оккупации памятники имели огромное символическое значение, к ним приезжали российские политики первого уровня, вокруг них всё время устраивали какие-то церемонии, награждали солдат, отмечали 9 мая и так далее. Например, 9 мая 2022 года приезжали журналисты из центральных московских телеканалов и снимали длинные сюжеты о том, как якобы освобожденный народ ликует и, наконец, празднует День Победы на освобожденных территориях. Потом довольно быстро этот интерес спал.

С этим связана и вторая тенденция — то, что взаимодействие возвращается на низовой уровень. Памятники дали на откуп каким-то местным организациям, которые для этого были созданы, «Сестры Победы» и так далее. Или вообще школьникам, по советской традиции. Теперь, кроме крупных праздников и немногих особо символичных мест, большого интереса к этим памятникам со стороны российских структур уже не наблюдается. Все эти церемонии снова проводят местные.

Третья тенденция, которая наблюдается не только на оккупированных территориях, но и собственно в России, — это унификация исторической и мемориальной политики.

Очень часто мы себе представляем, что в советское время была какая-то централизованная политика установления памятников. Но, в отличие от многих европейских стран, несмотря на общий централизм советской системы, внутри нее никогда не было единого агентства или министерства, отвечающего за военные памятники и воинские захоронения. Был разнобой, а в постсоветское время он даже усилился. Появились новые действующие лица, которые стали участвовать в мемориализации: частные компании, этнонациональные объединения, ветераны войн в Афганистане и других странах.

В последние годы впервые наблюдается всё более жесткая попытка унификации политики памяти и памятников под эгидой Российского военно-исторического общества. Оно пытается всё больше и больше взять под свой контроль строительство памятников в самых разных регионах, в том числе на оккупированных территориях. Один и те же скульпторы, например, создают типовые памятники в «городах воинской славы».