— В начале фильма герой приезжает в Цфат (город на Севере Израиля, один из религиозных центров страны. — Прим. ред.) и приходит в полузаброшенный дом. С чем связан выбор этого города и такой локации?

— Я выбрала снимать фильм в Цфате, прежде всего, потому, что это был город, в который мы переехали, когда приехали из бывшего Советского Союза в Израиль. Мы жили там три года и поменяли три квартиры, и, помимо того, что это биографический факт, который, конечно, имеет для меня и сентиментальное значение, Цфат — это очень интересный и очень странный город. Он сочетает в себе множество исторических слоев (считается мировым центром каббалы), население состоит из очень религиозных людей, новых иммигрантов из России и Эфиопии и художников. Несмотря на то что город считается одним из самых старых в Израиле и является крупным туристическим центром для людей духовных, это периферийный город, и с каждым годом он становится всё более религиозным и заброшенным. Он расположен между Голанскими высотами, там есть долины и холмы, город в лесах, удаленный и загадочный. Что-то в его эклектичных пейзажах, в этом сочетании святости и повседневности, в его туманности всегда меня привлекало и подходило к образу персонажа Саши.

— В Израиле снимается много разного кино, но на Берлинском кинофестивале почти все фильмы из Израиля так или иначе связаны с израильско-палестинским конфликтом. «Дома» — это редкая картина, которая его не касается. Задумывали ли вы его как пространство, где можно сделать паузу и передохнуть от войны?

— Честно говоря, я написала сценарий, не думая вообще о израильско-палестинском конфликте, хотя я уверена, что так или иначе этот конфликт формирует души людей, живущих в Израиле и Палестине с этим или без этого. Этот бесконечный конфликт пропитался в нас всех. Но у персонажа Саши, главного героя фильма, есть своя война, которая стоит выше всего. Он преследуемый персонаж, и он отправляется в это путешествие с надеждой, возможно, немного освободить себя от всех демонов своего прошлого и найти хоть какое-то спокойствие, а может быть, даже и свой внутренний дом.

Кроме того, если уж говорить о конфликте и израильском кино, совсем недавно был принят закон в Совете кино в Израиле, согласно которому артхаусные фильмы, или фильмы, которые не являются произраильскими, или вообще такие, которые не предназначены для широкой аудитории с самого начала (то есть мейнстримные фильмы, угождающие зрителю), не будут рассматриваться для получения государственной поддержки. Видимо, «Дома» был последним артхаусным фильмом, который получил поддержку от кинофондов в Израиле, и даже его мне пришлось снимать девять лет из-за больших трудностей с привлечением финансирования. В конечном итоге только благодаря вере последних верующих (в большом кинофонде Израиля), что искусство — это важное культурное наследие, мне удалось собрать четверть от необходимого бюджета.

— Эти трудности как-то связаны с тем, что в вашем фильме есть ЛГБТ-линия?

— Я думаю, что это всё вместе, конечно, также и то, что фильм касается квир-идентичности. Но больше всего мне кажется, что это связано с тем, что фильмы моего типа сложнее для восприятия из-за их кинематографического языка, то есть того, как фильм общается с аудиторией. Сегодня зрители привыкли смотреть сериалы или фильмы, где кадры очень короткие, если заметишь, кадры сегодня имеют монтаж почти каждые шесть-десять секунд, и сюжет обычно передается через непрерывный диалог, люди так привыкли к этому, что не могут воспринимать иначе и теряют концентрацию и интерес.

— Хочу вас спросить о квир-линии в фильме. Часто мы видим на экране портрет сложных взаимоотношений, где герои мучаются, пытаясь понять себя, и мучают друг друга, и в «Домах» другой угол зрения и отношения двух людей, основанные на принятии, где сексуальность не становится полем борьбы и боли.

— Прежде всего начну с того, что любовь — это страшная штука (смеется), и она действительно заставляет людей иногда терять себя и вести себя необычно. Но в этом случае я думаю, что «Дома» — это не фильм о романтических отношениях, правда, он предлагает вариант отношений, но мы туда не приходим.

— В вашем фильме много радикального: главный герой — небинарная персона, есть тема сексуализированного насилия, есть сложные отношения с опекающей матерью и так далее, но при этом это поэтичный фильм, похожий на сон. Это заставляет задуматься о политике идентичности: получается, радикальность часто рождается в момент, когда мы клеим лейбл на какого-то человека или явление?

— Да, я понимаю, люди очень любят всё определять, нам кажется, что если дать чему-то имя, то мы сможем контролировать явления или определенные аспекты нашей души или поведения, и так мы сможем «нормализовать» всё в сбалансированное состояние, которое удобно и понятно всем. Я чувствую, что это бессмысленно, потому что душа человека и его опыт себя и окружающего настолько субъективны и невозможны для копирования. То, что так сильно в искусстве, — это то, что это единственный формат, через который можно создать и поделиться чем-то, что приближается к жизненному опыту субъекта. Это то, что я пыталась сделать в своем фильме с Сашей, пыталась отразить его внутренний мир через кино.

— Роль матери сыграла известная израильская театральная актриса Евгения Додина. Как она оказалась в вашем фильме?

— Евгения — просто невероятная, потрясающая актриса и потрясающая женщина. Я всегда хотела работать именно с ней. Помимо ее виртуозности и силы как актрисы, она всегда напоминала мне мою маму, что-то в темпераменте, очень похоже. Когда я писала сценарий, я сказала себе, что только Евгения Додина может сыграть мою маму, и я не буду сталкиваться с настоящей мамой на съемочной площадке.

— В фильме представительницы двух поколений — матерей и детей — в прямом и переносном смысле говорят на разных языках: мать говорит на русском, Саша отвечает на иврите. Как родилась эта красноречивая метафора?

— Я думаю, что это результат жизненного опыта иммигранта. В какой-то степени это одна из травм Саши, которая сформировала его флюидную идентичность, этот опыт жизни «между», он между языками, между домами, между мужчиной и женщиной, между прошлым и настоящим… Я могу сказать о себе как о человеке, который эмигрировал в Израиль в шесть лет, что у меня нет родного языка, к сожалению, я не чувствую полной уверенности ни в одном языке, на котором говорю: ни на русском, ни на иврите, ни на английском. Может быть, поэтому я всегда тянулась выражать себя через образы.

— Вы родились в Харькове, но, как я понимаю, не говорите на украинском?

— Я немного понимаю украинский, но да, мы в семье всегда говорили на русском, а мои мать и бабушка еще на идише. Я так понимаю, что теперь там все говорят на украинском.

— В документальном фильме Виталия Манского «Восточный фронт» герои рассказывают, что в советское время Харьков заселяли русскоязычными специалистами, чтобы выдавить из города украинский язык. Сейчас из-за войны всё больше украинцев дистанцируются от русского языка, даже если они с ним выросли.

— Я понимаю это… Я не знаю, что сказать. Я за свободу, равенство, независимость и мир. Я думала, что с течением времени мы научимся на наших ошибках и будем пытаться улучшаться, — а наоборот, к сожалению. И это так трудно.

И хотя бы потому, что женщинам не интересны войны и кровопролитие. Это не в их ДНК.

— Давайте еще вернемся к языковому вопросу. Правда, что ваша мать отказывалась говорить с вами на иврите?

— Да. Моя мама до сих пор отказывается говорить со мной на иврите, она не хочет, чтобы я забыла русский, и я в какой-то степени благодарна ей за это. Хотя мне не всегда легко. Мои родители, мне кажется, до сих пор не чувствуют себя израильтянами. В любом случае, в фильме между мамой и Сашей есть языковой барьер, который, как уже говорилось, также отражает культурный разрыв между ними. Мама пытается потянуть Сашу в свою сторону, к тем образам, которые она хочет видеть в нем, а он с этим борется.

— «Дома» — это рефлексия травмы эмигранта, но фильмов на эту тему совсем немного, с ходу я могу вспомнить только Give Me Liberty (2019) Кирилла Михановского. Как вы думаете, возможно, именно сейчас миллениалы созрели, чтобы вплотную приблизиться к своим травмам?

— Я еще не видела этот фильм, но постараюсь найти его. Думаю, что только сейчас мигранты моего поколения, по крайней мере те, кто уехал после распада Советского Союза, начинают говорить об этом. Это могло случиться раньше, если бы наш мир не становился таким капиталистическим — как я уже говорила, мне понадобилось девять лет, чтобы снять этот фильм. Но в любом случае что я хочу сказать, так это то, что да, на обработку травмы нужно время, и для меня этот фильм — своего рода психоаналитическое путешествие. Вообще, у искусства есть такая особенность, и я чувствую себя счастливой, что нашла эту связь в своей жизни.

— Ваш фильм похож на сон, а герой, ищущий ответы в событиях детства, не может не вызвать аналогию с фильмами Андрея Тарковского. Расскажите о режиссерах, кто повлиял на вас?

— Да, конечно, Тарковский. Тарковский — мой духовный наставник, я знаю его работы наизусть. Я также очень люблю Робера Брессона, Аббаса Киаростами, Бергмана, Антониони, Белу Тара, вообще, я люблю поэтическое кино. Недавно я посмотрела потрясающий фильм Апичатпонга Вирасетакула под названием «Мемория». Я давно не видела такого хорошего современного кино. Я думаю, что общим для этих режиссеров является то, что их творчество создает совершенно другой опыт времени, который очень уникален, субъективен и очень специфичен. И чем более специфичен этот опыт, тем больше он выдерживает испытание временем и остается с нами навсегда. Как да Винчи, как Бах.