Мы с Андреем стали чаще устраивать вылазки в лес и на море. Потом уехали в экспедицию в тайгу и жили на кордоне полгода. Андрей придумал для нас задачи там, и мы их выполняли: снимали следы животных, отбивали точки, фиксировали в блокнотах, где они ходят. Физически было очень тяжело. Но это были одни из лучших дней нашей совместной жизни. Перезагрузка, поиск новых смыслов.

У нас вообще тогда была мысль, что раз всё так пошло, то ну их нафиг, эти попытки строить карьеру в природоохране и стремление влиять на глобальные процессы в стране, — лучше просто уйти работать егерями, жить на кордоне, оберегать свой маленьких кусочек и нести за него ответственность. Это такая очень глубокая внутренняя эмиграция.

Мои родители поддерживают войну, «где вы были восемь лет» и вот это всё. Я приехала к ним в гости через полгода после начала войны. Мы не обсуждали войну, но помню, как мы с папой едем в машине, по радио начинает играть Земфира, и он демонстративно переключает на другую волну и говорит что-то там про «предателей».

Я сказала, что мы как семья часто держались на мне, но сама я справлялась с реальностью именно благодаря Андрею. Меня ужасно поддерживало, что он смотрит на происходящее так же, как и я. В 2023 году мы поженились. В 2024 году у нас родился сын. Для меня ребенок сейчас — это про фокус на чем-то внутреннем, теплом, семейном, интимном, на чем как раз и хочется строить сейчас свою жизнь и в чем точно виден смысл. В контексте нестабильного времени для меня наш с Андреем ребенок — это опора.

Я очень счастлива, что мы с Андреем друг у друга есть. Потому что если бы нас друг у друга не было, то, может быть, нас бы и вообще уже не было. Мы стали ближе, проходя через это всё. Сейчас мы такая семья-семья, и не только из-за ребенка, но и из-за всего того, через что прошли за последние годы.

Виктория, 31 год

Москва

Есть люди, которые досконально помнят первый день войны, — у меня он почти стерся из памяти. Я помню только, как наматывала круги по квартире и мы пытались понять, что делать дальше. В этой попытке куда-то себя деть мы пошли на антивоенный митинг, который был в центре Москвы. Там все были ужасно напуганные и абсолютно еще не верящие в то, что что-то такое (война. — Прим. авт.) действительно может происходить. На акциях Навального раньше было много рок-н-рольного задора, но 24 февраля настроение и состояние у людей, которые вышли на улицы, было уже совсем не таким.

Мы вернулись домой вечером абсолютно раздавленные. Никакого выхлопа наш выход не произвел. И мы решили, что нужно куда-то уезжать. Сели и поняли, что нужно формализовать наши отношения, потому что это будет удобно и в случае переезда и оформления ВНЖ в новой стране, и при потенциальном задержании в России.

Весной мы расписались в МФЦ. Ресурсов на празднование у нас никаких не было, мы не отмечали. Мы даже не обменялись кольцами. Настолько нам тогда было не до того. Силы, время и ресурсы тогда уходили на переживание ужасных новостей, которые лились бесконечным потоком, и на подготовку документов для переезда. Я пиар-директор в сфере НКО, а Боря — айтишник в международной компании, у которой есть филиал в Варшаве. Поэтому мы уехали жить в Польшу.

В 2024 году я попросила мужа: «Сделай мне предложение красиво, потому что мне это нужно». В начале марта текущего года он готовится сделать мне предложение. Но саму свадьбу полноценно мы всё равно отпразднуем с родителями уже после войны.

Многие пары после начала войны расстались, потому что внезапно кто-то из партнеров поддержал войну, поддержал законы против ЛГБТ и прочее людоедство. Оказалось, общение этих людей раньше было на более бытовом уровне, и они просто-напросто не касались обсуждения политики и отношения, условно говоря, к смертной казни. И только война и прямое столкновение с этими темами раскрыли их взгляды.

Мы с Борей в эмиграции стали еще ближе, потому что происходят страшные события одно за другим, а мы на них одинаково реагируем. Для меня ужасно ценно, что мы совпадаем в базовых ценностях.

Мы познакомились через тиндер за полтора года до начала войны. Сразу на первом свидании мы обсуждали политику, говорили про Навального, про расследования, про документальные фильмы независимых медиа, митинги, ВИЧ и всё в этом роде. Мы сразу прошли по ключевым темам — и совпали. У меня просто была травма от прошлых отношений и свиданий, на которых ты общаешься, всё хорошо, а потом на пятом свидании слышишь: «Если бы я узнал, что у моего друга ВИЧ, я бы перестал с ним общаться». Мало кто из моих прошлых партнеров был толерантен к ЛГБТ-теме, а в случае с Борей мне даже объяснять ему ничего не пришлось. Мне кажется, важно многие такие вещи обсудить на первых свиданиях, а не вести беседы в духе «в каких ресторанах ты обычно обедаешь».

На днях я узнала о гомофобных взглядах некоторых своих родственников. Еще меня поражают люди вокруг, которые совсем недавно казались своими, потому что тоже выступали против войны, теперь радуются приходу Трампа к власти. Эти же люди высказываются против «ЛГБТ-повесточки» и оказываются трансфобами. Это сумасшествие. Поэтому, когда я возвращаюсь домой и там не нужно ничего объяснять и мы на одной волне в плане ценностей, это очень круто. Для меня всегда это было важным, но после начала войны я особенно стала ценить то, что у нас с Борей есть эта общность взглядов.

Я до сих пор, возвращаясь домой, забираюсь под одеяло и говорю: «Слава богу, что ты у меня есть и ты такой адекватный». Боря возвращается домой из поездок ровно с тем же ощущением.

При этом нет такого, что мы должны совпадать абсолютно во всех взглядах. Долгое время Алексей Навальный был нашим камнем преткновения. У нас разное отношение к нему: для мужа Навальный — ключевая фигура, а мне он не близок как политик, но как человек — да. То, что с ним сделали российские власти, ужасно. Мы дебатировали по поводу него. Это нормально. Каких-то политиков в ютубе мы смотрим вместе, а каких-то — по отдельности и не чморим потом друг друга за выбор. На какой-то митинг муж может пойти, а я могу не видеть в этом смысла, и наоборот.

В день смерти Навального год назад мы несколько часов вдвоем судорожно обновляли новости и говорили: «Да нет, быть не может». Потом информация о гибели подтвердилась. И у нас обоих было ощущение, как будто нас не просто в 24 февраля откинуло, тогда оставалась хоть какая-то надежда, — а будто всё самое светлое в нас окончательно убили.

Мне тогда было очень важно, что можно было ничего не говорить: муж сам просто пришел и обнял. У нас было несколько разное отношение к Навальному как политику, но абсолютно точно, что мы оба ему сопереживали как человеку. И мы долго просто так молча сидели. А потом вечером был митинг у посольства — и тоже не надо было ничего объяснять и говорить, почему нам вместе стоит туда пойти и быть там с остальными людьми.

Из-за всех ужасных событий в последние годы появилось ощущение, что мы стали гораздо ближе, да и вообще — что есть только наш с Борей маленький мир, который очень устойчив. В то время как за его пределами порой не остается места надежде.

Валерий, 47 лет

Санкт-Петербург

(имена героев этой истории изменены)

Утром, когда Россия напала на Украину, мы с женой были в соседних комнатах, работали. Я увидел эту новость, подошел к ней — вижу, у нее слезы в глазах, она говорит: «Началась война». Я хотел сказать то же самое. У нас обоих с первых секунд не было колебаний по поводу того, как к этому относиться. Мы оба понимали, что это самый страшный кошмар. И мы оба испугались.

Мы с Машей познакомились в 2015 году. Я работал программистом (проектировал интерфейс), по вечерам ходил в качалку. Она работала маркетологом в геймдеве, помогала продавать мобильные игры. А еще красиво рисовала, верила в справедливость, мечтала о светлом будущем, ездила путешествовать в Норвегию и Португалию, раньше она училась за рубежом, изучала права человека. Мы стали встречаться, вместе ходили на митинги Навального. Хотя с каждым годом всё сильнее ощущали бессилие в борьбе со злом. 2022 год, когда Путин развязал войну и ни ООН, ни Совбез, ни одна другая организация в мире не смогли его остановить, стали для нас кульминацией этого бессилия и разочарования.

Я каждый день ждал новостей, что вот сегодня война закончится, но всё становилось только хуже. Я начал волонтерить, помогал беженцам из Украины. Слушал, что рассказывают люди из Мариуполя, Харькова и Одессы. Волонтеры некоторых некоммерческих организаций тогда размещали беженцев в съемных квартирах. Затем они присылали всем, кто тоже готов помогать, списки продуктов и адреса, по которым временно жили беженцы. Я покупал продукты и отправлял им.

Сам я тогда еще работал программистом в Сбертехе. Помимо помощи беженцам, донатил ОВД-Инфо и либеральным изданиям. Кое-как по ночам засыпал под лекции Тамары Эйдельман. Через несколько месяцев уволился из Сбера.

Свою жену я тоже заразил желанием волонтерить. Она помогала украинцам, которые были вынуждены эвакуироваться в РФ, выехать в Европу. Украинцы приезжали в Петербург, и кураторы от организаций, которые помогали беженцам, говорили, где человека нужно встретить и куда ему нужно помочь вылететь. Маша встречала беженцев на Московском вокзале в Петербурге, покупала им билеты на самолет и довозила на своей машине до аэропорта.

Когда начались посадки людей за разного рода сочувствие украинцам, я прямо на полном серьезе начал параноить. Боялся, что за мной придут в четыре утра и посадят. Мы жили на третьем этаже, и по ночам, когда открывалась подъездная дверь, или к дому подъезжали машины, или соседи ходили на лестничной клетке, я думал, что это за мной…

Как жена помогала мне справиться с этим страхом? Просто своим существованием: я смещал фокус на нее, видел ее и понимал, как я ее люблю, понимал, что должен и хочу о ней заботиться. Без нее я был бы в этом аду совершенно один.

В моем окружении было очень мало антивоенно настроенных людей. В основном все либо поддерживали войну в духе «захватим Киев за три дня», либо в открытую носили Z, либо молчали. Я их люто ненавидел за это молчание.

Мама стала для меня символом моей собственной беспомощности. В конце февраля я позвонил ей и спросил: «Мам, ты видела новости?» Она ответила: «Да, конечно, так и должно было произойти. Я полностью поддерживаю президента». Я охуел. Я не ожидал, что позвоню маме, а со мной будет разговаривать «Первый канал». «Как ты можешь не верить? Там же укронацисты, там фашисты. Путин нас спас», — это она мне говорила даже уже через полгода после начала войны. За два с половиной года я так и не смог ее сдвинуть. Я просил ее сходить в ПВР, поговорить с беженцами: [говорил] «Не верь мне, верь людям». Она отвечала, что «ни с кем разговаривать не будет».

Мой родной брат реставрировал церкви, а в 2024 году ушел на войну, чтобы воевать за Россию. Вообще, у него трагическая судьба. Когда ему было 15 лет, наш батя выгнал его из дома. Без причины, просто психанул. Брату всю жизнь не везло, он устраивался на работы, где ему вечно не платили. В качестве развлечения ходил в местную пивную, нарывался на драку, получал по зубам и успокаивался. Женился, от покойной тещи ему досталась квартира — это самое большее, чего он добился в жизни, хотя он много и тяжело работал.

В марте 2022-го он выпил бутылку водки и пошел в военкомат. Ему сказали, что он не проходит по здоровью: у него порок сердца. В 2023 году он снова попытался, тоже безуспешно. И наконец летом 2024 года он, никому не сказав, договорился с казаками, что те его запишут в ЧВК. И в составе ЧВК в сентябре уехал на фронт.

Перед тем как он пошел на войну, мы разговаривали около часа, но я ни в чем не смог его убедить. Я ему сказал: ты же христианин, тебе же придется убивать. Он ответил: значит, нужно будет учиться убивать.

Я его везде забанил. Уже через месяц он оказался в госпитале с ранениями, ему разнесло полголовы.

С мамой я перестал общаться как раз в период, когда брат ушел на войну. Она с героическим пафосом говорила мне по телефону:

Осенью 2024 года мне со второй попытки удалось эмигрировать в Грузию. Жена временно вынуждена оставаться в России, потому что должна ухаживать за тяжелобольным родственником. Но она переберется ко мне в мае, а пока мы каждый день созваниваемся по видеосвязи.

Мне почти 50 лет, и я не понимаю: так теперь будет всегда? Мы теперь всегда будем жить в этом аду и хаосе? Всё рухнуло, и, честно говоря, вообще единственное, в чем я сейчас уверен, — это только в том, что не предам Машу и она не предаст меня.

Из-за пережитого вместе ужаса мы стали еще более тесной и переплетенной системой. Зло, которое произошло… Я бы не смог с ним в одиночку справиться. Нужно было ответить себе на вопрос: зачем я существую? Она была рядом, это и было ответом.