Бывшая школа механиков ВМФ Аргентины (ESMA) находится в Нуньесе, благополучном районе чуть в стороне от центра Буэнос-Айреса. Малоэтажные строения раскиданы по большой территории, утопающей в зелени даже зимой. Поют птицы, смеются школьники на экскурсии, по трассе за забором проносятся машины.

Во времена правления военной хунты — с 1976 по 1983 год — здесь располагалась секретная пыточная тюрьма. Из 5 тысяч человек, которые попали в те годы в ESMA, выжили меньше 10%. После установления демократии комплекс зданий собирались снести и устроить на его месте парк, но в 2004 году парламент принял решение организовать здесь музей.

На чердаке невзрачного здания, в котором в годы правления военных находились общежитие, офицерское казино и покои начальника ESMA, держали арестованных, а точнее — desaparecidos (исчезнувших), потому что попавшие сюда люди пропадали навсегда, без суда и следствия.

По обе стороны узкого коридора небольшие отсеки, в одном из которых лежит непонятная куча застывшего цемента.

— В таких «спальных мешках» человек лежал, закованный в кандалы. Выжившие описывают, что тут еще стоял запах крови и постоянно работали прожекторы, издававшие жужжащий звук. Что-то вроде пытки капающей водой, — рассказывает социолог Михаил Дьяконов, который водит в ESMA экскурсии для переехавших в Буэнос-Айрес россиян. — Некоторые из тех, кто оказался здесь, догадывались, где они. Раз летают самолеты и слышны поезда, значит, рядом аэропорт и железная дорога. А еще футбол, ведь рядом [шумный] стадион «Ривер Плейта» (он вмещает почти 85 тысяч человек, и свободных мест на матчах не бывает. — Прим. авт.).

На том же этаже располагался «аквариум» — в «кабинетах», разделенных прозрачными панелями, заключенные работали на пропаганду хунты. «Здесь держали людей, которых заставляли обелять образ режима в мире», — говорит Дьяконов про аргентинскую версию советской «шарашки», пока мы ходим по чердаку.

Одной из тех, кто работал в этом «аквариуме», была журналистка Мириам Левин.

История Мириам

Когда Левин в мае 1977 года похитили военные, ей было 19 лет. «Вообще-то они искали не меня, а мою подругу Патрицию, дочь высокопоставленного офицера ВВС. Меня не убили сразу, а пытали, потому что хотели, чтобы я им сказала, где Патриция или как она сейчас выглядит, если изменила внешность», — рассказывает мне она.

Патриция и Мириам были левыми активистками и после прихода хунты к власти ушли в подполье. Когда Левин похитили, она в целях конспирации уже бросила институт и работала клерком на мебельной фабрике под Буэнос-Айресом. «Меня больше 10 месяцев держали в Virrey Cevallos — обычном доме в центре Буэнос-Айреса в двух кварталах от штаб-квартиры полиции — в полной изоляции, в камере без окон размером метр на два метра. Там была только кровать, не было ни окон, ни туалета.

Когда военные узнали, что Патрицию (по словам Левин, беременную, на девятом месяце) убили, Мириам потеряла ценность для ВВС, и ее отправили в ESMA.

— Здесь desaparecidos держали на чердаке, пока не отправляли с завязанными глазами и закованными в цепи руками и ногами в подвал, где накачивали транквилизаторами, а потом сбрасывали с самолетов в океан. Но был тут и «Центр перевоспитания для бывших герильясов», ведь хунта проводила селекцию, как в нацистских концентрационных лагерях: людей, которые могли пригодиться, оставляли в живых, — рассказывает Мириам.

Занятий для прошедших отбор было несколько. Во-первых, рассказывает Мириам, людей заставляли изготавливать поддельные документы, нужные для незаконных действий хунты, — ведь все репрессии проводились втайне от общества. Генералы никогда не признавались, что держат кого-то в концентрационных лагерях.

Другие заключенные (по словам Левин, около 40 человек) работали в том самом «аквариуме», где писали заметки для пропагандистских медиа. Левин до ухода в подполье около года изучала в институте журналистику, поэтому военные заставили ее переводить зарубежные статьи с французского и английского языков и писать свои. «Мы производили контрпропаганду, в том числе фильмы, для борьбы с аргументами так называемой антиаргентинской кампании, которую в зарубежных медиа вели эмигрантские группы в Мексике, Испании, Франции и других странах», — объясняет Левин.

Часть похищенных людей, говорит она, заставляли писать политические программы для адмирала Эмилио Эдуардо Массеры, командира ВМФ: «У него были амбиции стать новым Пероном (до сих пор популярный экс-глава страны. — Прим. авт.), поэтому он хотел использовать знания перонистов, находившихся в ESMA».

— Мы работали в обмен на слабую надежду выжить. Мы не знали точно, оставят ли нас в живых, никто нам этого не обещал, но мы думали, что пока мы работаем, нас точно не отправят в «полет смерти», — как будто оправдывается Мириам за то, что выполняла приказы военных.

На территории ESMA сейчас стоит пухлый грузовой самолет — с таких людей и сбрасывали в воду, о чём в 2000-х свидетельствовал бывший морской офицер Адольфо Силинго. Этот оригинальный способ казни аргентинские военные предпочитали расстрелу или отравлению газом.

Еще один переворот

— Мой дедушка говорил, что в Аргентине переворот — это обыденное дело. Встаешь утром, а за ночь, оказывается, сменилась власть. Без стрельбы, без ничего: просто одного [руководителя] убрали, встал другой. Так они в Аргентине и жили, — рассказывает Лилиана Борисюк, известный в Буэнос-Айресе адвокат (например, она занималась делом о найденном в посольстве РФ кокаине и помогала задержанным в аэропорту беременным россиянкам).

— Между 1930-м и 1976-м было от силы 7 лет демократии, — говорит мне аргентинский журналист Уки Гоньи. — Люди привыкли жить при относительно бескровных военных режимах.

По словам Борисюк, военных в Аргентине тогда уважали, они являлись привилегированным классом. «У них было и влияние, и хорошие зарплаты. Считалось престижным, чтобы один ребенок у тебя был военным, а другой — священником», — говорит она.

Дедушка и бабушка Лилианы родились на Волыни на территории нынешней Украины. В конце 20-х годов они перебрались в Аргентину, где работали на мясокомбинате и активно участвовали в общественной жизни переселенцев. «Там был многонациональный клуб эмигрантов. Русских было меньше всего, много было украинцев, еще латыши, эстонцы, евреи, итальянцы. Помогали друг с другу с одеждой и смотреть за детьми, а во Вторую мировую войну собирали средства Европе и Советскому Союзу», — рассказывает Борисюк (подробнее об истории ее семьи можно прочитать тут).

В 1955 году дед и бабушка Борисюк, поддавшись пропаганде, перебрались из Аргентины в Советский союз «строить коммунизм». Хотя деда Лилианы сразу взяли на мясокомбинат в Одессу специалистом по изготовлению колбасных изделий высшего уровня, а не отправили, как многих других эмигрантов, в Центральную Азию или на север, разочарование в советской жизни пришло быстро. «Они уехали из Аргентины, где было столько еды, что лишнюю выбрасывали, а на новом месте есть было почти нечего, что для них было шоком. Приходилось зимой с 5–6 часов утра вставать в длинную очередь, если вдруг в магазин внизу что-то привозили. Да и никакой социальной справедливости в СССР они не увидели», — рассказывает мне Борисюк, сидя в своем полном книг кабинете в центре Буэнос-Айреса.

— И вот в 1973 году в Советском Союзе вышла очень маленькая статья про Аргентину. Мой отец, прочитав ее, страшно обрадовался — там было написано, что на демократических выборах к власти пришел [Эктор Луис] Кампора, — вспоминает Борисюк. Отец объяснил, что теперь отменят черные списки на въезд, и можно будет вернуться. Что семья вскоре и сделала.

С 1930-х годов прошлого века история Аргентины действительно превратилась в сплошную череду военных переворотов. «В ходе очередного из них к власти в 1943 году приходит группа людей, одним из которых был Хуан Перон. На фоне остальных — при том, что он подавил оппозицию, создал культ личности себя и, прежде всего, Эвиты, — Перон выглядит совсем мягким и даже не рассматривается как диктатор», — рассказывает Дьяконов, пока мы гуляем по территории ESMA.

Перона свергли в 1955 году, он уехал в ссылку в Испанию, а перонизм за время его 18-летнего отсутствия видоизменился, но никуда не делся — вот и в 2023 году современные перонисты проиграли выборы либертарианцу Хавьеру Милею, но еще наверняка вернутся к власти.

Вернувшийся при Кампоре Перон ненадолго снова стал президентом. После его смерти во главе Аргентины оказывается его третья жена Исабель, которую как раз и свергнет хунта. Того, что произойдет дальше, никто не ожидал.

— Исчезнувшие и казненные были и во время репрессий перонистов — например, резня в Трелью при президенте Лануссе, про режим которого у нас было выражение: «Это не диктадура, это диктабланда (dura — на испанском “твердый”, а blanda — “мягкий”. — Прим. авт.)». Поэтому такого темного периода [впереди] мы и представить себе не могли. — говорит Левин.

История Лилианы

19-летней Борисюк повезло — только приехав в Аргентину и сделав себе вид на жительство, она нашла работу в мастерской эмигранта из Украины, который собирал амперметры и вольтметры. «Это как гуманитарная помощь была, потому что испанский я еще не знала, да и толку в сборе приборов от меня немного», — рассказывает Борисюк.

Ее благодетель оказался украинским националистом — вместе с товарищами он выпускал газету «Свободная Украина». Борисюк же в Советском союзе училась украинской филологии и работала младшим редактором в издательстве «Высшая школа», поэтому, увидев в газете «неграмотные, просто ужасные тексты», начала ее редактировать.

Когда водителя автобуса просили позвонить в полицию, тот отвечал: «А какой смысл?» — рассказывает Борисюк.

Происходившее в 1975–1976 годах в Аргентине она называет «социальным хаосом». В стране, и правда, было неспокойно. Пока Перон был в эмиграции, его последователи разделились на два течения: крайне левое и крайне правое. Лучше всего их знают по боевым террористическим организациям. У левых это были герильясы «Монтонерос», а у правых — «эскадроны смерти» Антикоммунистического альянса Аргентины (ААА).

— С одной стороны, «Монтонерос» устраивали взрывы, а с другой, поднялось профсоюзное движение, члены которого тоже останавливали автобусы, на которых люди ехали домой с работы, и заставляли всех мужчин идти на митинг на площади Мая, — рассказывает Борисюк.

Мириам Левин больше запомнился правый террор:

— Власти ничего не могли сделать с этим, и было очень сильное недовольство — люди начали просить военных освободить нас от этой асоциальной швали. Был такой журналист Бернардо Нойстат — очень уважаемый в то время. Я его помню — такой эмоциональный, выразительный. Он прямо говорил: «Когда уже военные услышат наши просьбы! Приходите, пожалуйста, нам уже невыносимо». Он во время выступления по телевизору брал какой-то железный щит и бил в него: «Та-та-та! Мы стучим в казармы! Откликнитесь!» — вспоминает Борисюк.

Она, кажется, и сейчас уверена, что при Исабель Перон «между “Монтонерос” и ААА фактически началась гражданская война», а «военные вышли, чтобы защитить граждан от ультралевых движений».

Казармы откликнулись 24 марта 1976 года. «По телевидению показали, как арестовали Исабель, посадили ее в вертолет и увезли. Объявили рано утром, что по просьбе народа с целью защитить мир на территории Аргентины от всяких левых движений власть берет военная хунта. Я помню, как везде появились военные, почему-то все высокие с усами. То ли от страха так казалось, то ли специально выставляли таких, что посмотришь на них — и дух захватывает», — рассказывает адвокат.

По ее словам, первому выступлению командующего сухопутными войсками Хорхе Виделы многие аргентинцы хлопали.

— Если мне сегодня скажут, что мы все были против, как в Чили, то я отвечу, что это было не так. Многие радовались и праздновали приход военной хунты в Аргентину. Это было, — говорит адвокат.

— А вы?

— Мне совсем не понравился сумбур ультралевых, в который я попала, то, что мне угрожали в автобусе оружием. Я думала: «Ну спасибо, приехала». Там [в СССР] за мной, особенно в последнее время перед отъездом, гонялись, как будто за диссидентом, всякие мне подстраивали козни.

Ее слова подтверждает и Левин: «Бесконтрольные кровавые репрессии не соответствовали аргентинской истории. У нас никогда не было такого прежде. Поэтому я лично думала, что репрессии при военной хунте станут более организованными: вас вызовут в штаб-квартиру, предъявят обвинения, а потом выпустят через 2, 3 или 10 лет».

Гости из безумной вселенной

— [Но вышло иначе]: военные убивали монашек, учителей, 13–14-летних подростков. Если ты был связан с оппозиционерами или был бизнесменом, чья собственность им приглянулась, тебя могли похитить. Нет никакого оправдания — даже если речь идет о самой опасной герилье в мире или, например, об ИГИЛ, — для того, чтобы государство стало террористом. А у нас было именно так, — рассуждает Левин.

Весь комплекс незаконных мер, которые хунта применяла по отношению к гражданам своей страны, называют «Грязной войной». Сама же хунта окрестила происходящее «Режимом национальной реорганизации». «Нельзя сказать, что у хунты была развитая и четкая идеология, но всё-таки ей были присущи антикоммунизм, консерватизм и традиционализм. Например, Видела говорил: “Аргентина — это государство западное и христианское, такова ее история, а значит, всякие безбожники — наши противники”», — рассказывает Дьяконов.

Аргентинский журналист Уки Гоньи вырос в семье дипломатов, у которых часто гостили офицеры. «Мои родители дружили с несколькими диктаторами Аргентины и я слышал их разговоры в 60-х годах. За обеденным столом генералы обсуждали, сколько нужно убить людей в Аргентине, чтобы всё было в порядке. И это задолго до появления герильясов! Для них правильная Аргентина была — без евреев, психологов и докучливых журналистов; то есть всего, что угрожало христианской морали», — говорит он.

Гоньи утверждает, что военные, как и значительная часть аргентинского общества, жили «в своей безумной вселенной». «Военные ненавидели молодежную культуру, “май 68 года” в Париже, свободную любовь, аборты, длинные волосы, — перечисляет журналист. — Когда я приехал в 1975 году в Аргентину, у меня были волосы до плеч. Моя жизнь превратилась в ад, потому что общество было очень консервативным: меня арестовывали, мне кричали на улицах, члены семьи пытались меня побить из-за волос».

В годы правления хунты Гоньи переводил речи руководителей хунты для газеты, в которой работал, поэтому хорошо их запомнил.

Они говорили, что как ни жаль, но придется убить много людей — даже тех, кто и сам не в курсе, что стал пешкой марксизма, — очень эмоционально рассказывает мне Гоньи. — Погибнуть можно было, просто если ты оказался в записной книжке не у того человека. А если военные понимали, что к ним в тюрьму попал совершенно невинный человек, то не оставляли его в живых просто потому, что он видел уже слишком много».

— Кто-то и сейчас скажет, что если ты был не связан с герильясами, то при хунте тебе нечего было бояться. Но это неправда. Целые семьи уничтожали только из-за того, что один из сыновей был партизаном. Они убивали матерей, отцов, младших сестер, жен, мужей, друзей, — говорит Левин и тут же сама себе противоречит. — Пока они искали Патрицию и меня, то схватили целую кучу наших однокурсников. Их допрашивали и пытали. Отпустили, только когда они смогли доказать, что не были с нами на связи долгое время.

Самый известный пример жестокого и бессмысленного террора — это «Ночь карандашей»: похищение в Ла Плате 10 учеников средней и старшей школы (им было от 16 до 18 лет), которые за год до этого устроили акцию протеста с требованием бесплатного проезда в транспорте. Юношей и девушек жестоко пытали; пережили арест только четверо из них.

Лилиана Борисюк считает, что сначала у генералов, может, и был порыв освободить Аргентину от левых сил. «Но они быстро поняли, что это очень хорошая возможность нажиться, и репрессии стали коммерцией — у пропавшего человека всё имущество конфисковывали в пользу военной хунты», — говорит она.

По словам Дьяконова, многие аргентинцы тогда нашли успокоение в теории двух демонов: «Это не государственный террор, когда государство уничтожает оппозицию инакомыслящих, а это две силы, которые борются между собой и обе используют насилие. И что же, государству ничего не делать с партизанами и террористами?»

История Уки

Когда журналист Гоньи приехал в 1975 году в Аргентину, то устроился работать в англоязычную газету Buenos Aires Herald. Ее главным редактором был британец Роберт Кокс, с которым они, несмотря на двадцатилетнюю разницу в возрасте, стали близкими друзьями.

Herald была единственной газетой, которая в годы хунты рассказывала о терроре. Вскоре после установления диктатуры в газету стали приходить люди, в основном женщины, чьих детей или внуков похитили. Поскольку Гоньи, в отличие от других редакторов, знал испанский, то разговаривал с безутешными родственниками в основном он.

— Например, к нам пришла учительница, у которой похитили сына, тоже учителя. Тогда они начали преследовать и ее, поэтому ей приходилось спать каждую ночь в новом месте. Она была очень напугана и попросила сфотографировать ее вместе с паспортом. Она боялась, что ее вот-вот арестуют, она исчезнет навсегда, а у ее семьи даже не будет доказательств, что она когда-то существовала, — рассказывает Гоньи. — Это абсолютный Кафка! Мы опубликовали ее фотографию — такого не делал больше никто.

Кокс составлял списки, шел с ними к генералам в Розовый дом (так называется президентский дворец в Буэнос-Айресе) и говорил: «Если вы не выпустите этих людей, мы опубликуем их имена». По словам Гоньи, генералы смеялись ему в лицо и называли «безумным англичанином». Но кого-то, по словам Гоньи, таким образом удавалось спасти. Постепенно газета привлекала к себе всё больше внимания — Herald стал хабом для всех зарубежных журналистов, которые приходили в редакцию чуть ли не каждый день.

Поскольку еще при Пероне был принят закон, по которому иноязычные газеты должны были переводить редакционные колонки на испанский язык, то Боб Кокс старался всю важную информацию засунуть туда.

В 1979 году Кокс наконец «достал» генералов. «Его детям стали приходить письма якобы от герильясов с текстом: “Мы не едим детей на завтрак, но вы должны сказать своему отцу прекратить делать то, что он делает, иначе нам придется что-то сделать с вами”, — говорит Гоньи. — После того как попытались похитить его жену, она ему сказала, что надо уезжать».

Когда Кокс покинул Аргентину, редакторы, тоже англичане и американцы, попросили Уки больше не писать про права человека. «Я настаивал, что работу Боба надо продолжать, и писал о desaparecidos столько, сколько мог, но редакторам это совершенно не нравилось. — говорит Гоньи. — Так же и в России не каждый готов писать, зная, что путинские миньоны за ним следят и могут сделать его жизнь и жизнь его семьи невыносимой». После трех лет работы при хунте в 1979 году Herald замолчал.

Пока газета еще работала, Гоньи каждый вечер видел около дома машину с двумя следившими за ним мужчинами. Журналисты, опасаясь за свою безопасность, не подписывали заметки своими именами и прятали сообщения о похищенных в заметках про урожай зерновых.

— Когда я потом брал интервью у бывших членов хунты, то спрашивал их, почему они сами не закрыли Herald. Те отвечали, что опасались международного скандала в случае закрытия газеты, ведь Боб стал довольно известен за рубежом, — говорит Гоньи.

Кажется, что журналист сих пор не оправился от событий сорокалетней давности, — во всяком случае, он долго верифицировал мою личность, отказался встретиться лично и даже не сказал, в каком районе Буэнос-Айреса живет.

Никто ничего не знал

Вскоре после того, как хунта пришла к власти, Борисюк остановили в Буэнос-Айресе на центральном вокзале Ретиро — она шла на электричку, чтобы ехать домой. «Военные тогда постоянно устраивали обыски, они могли просто зайти в автобус, проверить всех и кого-то забрать», — говорит она.

— Меня остановили и отвели в специальную комнату на вокзале. У меня испанский был еще слабый, я же только приехала из Советского Союза. Ну, думаю, тут мне и хана, — вспоминает Борисюк. — Военный потребовал документы, а я паспорт тогда с собой не носила. Тогда он спросил фамилию и пошел что-то проверять. Потом вернулся и сказал: «Не выходите никогда больше на улицу без документа, потому что вас могут забрать, и вас потом не найдут». И отпустил меня.

Лицо пощадившего ее военного она запомнила навсегда. После этого Борисюк всегда носила с собой паспорт, но когда военные заходили в автобус с проверкой, ей всё равно «было страшновато».

«В те годы этого видно не было», — говорит она.

— Как это? Вообще? — удивляюсь я.

— Средний класс этого не видел — все как будто закрывали глаза [на очевидное], а голову прятали в песок. Случалось, что в какой-то дом заходили военные, потом его опечатывали, а люди пропадали. Кого-то, кто много говорил, предпочитали на всякий случай не приглашать в гости. Но, мне кажется, в целом мы даже не задавали вопросов, куда они пропадали, — говорит Борисюк.

Она вспоминает, что когда познакомилась с будущим мужем-архитектором, тот рассказал ей историю про своего коллегу: «Остановили автобус и его забрали. Муж решил пойти выяснить, что случилось, потому что коллега был очень хорошим специалистом. То есть он даже не понимал, чем ему грозит то, что он пойдет за него поручиться. Он сходил, и коллегу отпустили. Муж тогда сказал: «Вот, нормальные же люди! Я поговорил — и его отпустили».

О том, что кого-то сбрасывали с самолетов, обычные люди, которые утром шли на работу, а вечером приходили домой и смотрели телевизор, не знали, утверждает Борисюк. «Все думали, что просто так не заберут. Если есть дым, значит, наверное, был и огонь», — говорит она и настаивает, что задним числом очень просто называть себя борцом с диктатурой, но нужно честно сказать, что аргентинское общество мало что сделало.

— А у вас пропадали знакомые?

— Да, один парень, который явно имел отношение [к коммунистам]. Он и литературу у себя дома прятал. Когда мы выяснили, что он пропал, то решили, что он уехал, — говорит Борисюк. В свое оправдание она рассказывает, что в 90-х встретила человека, который сумел уехать в те годы и теперь «весь дрожал», поскольку впервые летел обратно в Аргентину. Интересно, что кардинал Аргентины Хуан Карлос Арамбуру в 1978 году тоже «предположил», что пропавшие просто уехали за границу и не предупредили родственников. Так считать было удобно.

Борисюк всю юность прожила в хрущевском СССР и настаивает, что в Аргентине чувствовала себя спокойнее, чем на родине.

Но я точно знала, что в Советском Союзе не могла сказать: моя мама — аргентинка», — говорит она.

Мириам Левин уверена, что те, кто говорит сейчас, что ничего тогда не знал, потому что просто ездил из дома на работу и обратно, — врут. Уки напоминает, что концлагерь ESMA находился рядом с городским аэропортом, и именно туда из школы механиков уезжали грузовики с обреченными на казнь людьми. Потом «рейсы смерти» взлетали между пассажирскими рейсами в Кордову, Мендосу или Чили, чтобы сбросить людей в океан, и через 3 часа возвращались.

Впрочем, и Мириам, и Гоньи признают, что многие могли не догадываться об истинном масштабе террора.

— Всё происходило у людей на глазах, но трудно было понять, что именно! Даже нам, в Herald. Например, я знал, что около ESMA нельзя останавливаться, даже если у тебя спустило колесо, потому что в тебя выстрелят, но у нас заняло год или полтора понять, что именно происходит там с пропавшими людьми. Мы постоянно требовали от хунты освободить детей приходивших к нам женщин, но только через полтора года поняли, что на самом деле их сразу убивают. Мы-то думали, что их увозят в лагеря в Патагонию на перевоспитание.

А ведь мы были в самом центре этой истории! — кричит Уки.

Боролись только женщины

Около офицерского казино в ESMA стоят высокие прозрачные панели с нанесенным на них открытым письмом журналиста Родольфо Уолша.

— Он был участником «Монтонерос» — как и его дочь, которую похитили в 1976 году. Уолш разослал письмо, в котором рассказал об ужасах хунты, в разные газеты, люди передавали его друг другу подпольно, — говорит Дьяконов.

«В 1977 году 14 тысяч пропавших без вести, 10 тысяч заключенных, 4 тысячи убитых, десятки тысяч покинувших страну — голые факты вашего террора… Пытки не ограничены не только во времени, но и в применяемых методах: дыба, сдирание кожи живьем, распиливание — эти пытки времен инквизиции, согласно свидетельствам, применяются вместе с более современными методами — ударами током, “субмариной” и газовой горелкой», — писал в том письме Уолш.

Очевидно, что те, кто знали о пытках и убийствах, предпочитали молчать.

— Когда я приехал в Буэнос-Айрес в 1975 году, то увидел на Обелиске (знаменитый памятник в центре города. — Прим. авт.) большое кольцо с надписью El silencio es salud («Тишина — это здоровье»). Говорили, что это просьба автомобилистам не нажимать на клаксон, но человек, который установил кольцо, был яростным антикоммунистом и запретил абстрактное искусство в 1950-х, — рассказывает Гоньи.

По его словам, на чердаке пыточного здания в ESMA было две таблички: «Avenida de la Felicidad» («Улица счастья») — в коридоре, и та самая «El silencio es salud» — в пыточной.

Я спрашиваю у Левин, обсуждали ли люди происходящее на кухнях, как это было принято в Советском союзе, но она качает головой.

— Никто не говорил тогда в Аргентине — ни в кофейнях, ни в школах, ни дома. Все жили в ужасе. Когда меня похитили, у отца случился приступ астмы, и его госпитализировали. Он мог умереть, но его брат и сводная сестра ни разу не навестили его, потому что у них были дочери-подростки и они боялись, что их тоже могут похитить. Мои родители потом долго с ними не разговаривали, — рассказывает Мириам.

Ей удалось уехать из Аргентины в Нью-Йорк, и только там на встрече с друзьями она впервые произнесла вслух слово desaparecidos. «И при этом я всё равно думала в ужасе, что сейчас туда ворвутся военные», — признается она.

— Я спрашивал матерей, которые приходили в Herald, почему они не идут в большие испаноязычные газеты — в La Nacion или Clarine. Они в ответ смеялись и говорили, что там их не пустят даже на порог, — рассказывает Уки. — Те газеты, и правда, ничего не публиковали.

По словам Уки, в Herald приходили только женщины, матери или бабушки, а мужчины — никогда. «Очень редко мог появиться отец, но его натурально тащила по лестнице жена, — вспоминает журналист одну такую пару. — Они сели, и мать начала рассказывать про пропавшего ребенка, а отец цедил сквозь зубы: “Заткнись! Не нужно, чтобы об этом знали, — я потеряю работу”. Он говорил, что да, они потеряли одного ребенка, но что будет, если заберут остальных, что они должны защитить их, потому что первому уже едва ли поможешь. Мать впадала в истерику, кричала: “Пусть они похитят и меня, мне всё равно!”»

Спустя 20 лет, когда Гоньи писал книгу про времена хунты, он снова встретился с той женщиной: «Она сказала мне, что теперь уже не осуждает своего мужа, что он был прав, потому что если становилось известно о пропавшем члене семьи, ты моментально лишался работы. Это была стигма».

— Тем не менее, женщины приходили ко мне тогда еще и еще. Я объяснял им, что мы не можем два раза напечатать одну и ту же историю, но они всё равно возвращались.

Уки и сам страдал от невозможности обсудить происходящее. «В обществе была полная тишина! Я тогда был немного хиппи, у меня были длинные волосы, я был музыкантом. Друзья у меня были такого же вида. И вот мы собираемся вместе, сидим-поем, — Уки говорит это и вдруг запевает поставленным голосом “The answer, my friend, is blowing in the wind”, а потом продолжает. — Я им рассказываю, что сегодня в газету приходила женщина, у которой похитили сына. А мои длинноволосые друзья, с которыми мы секунду назад пели Дилана, отворачиваются. Потом снова смотрят на меня и говорят: “Какой фильм пойдем смотреть сегодня?”»

После падения хунты, когда все газеты начали печатать подробности террора, эти же друзья говорили Уки: «О боже, посмотри, что тогда происходило! Мы ничего не знали!»

— То есть как это не знали?! Я же вам всё время рассказывал, а вы молчали, — говорил я им в ответ. — Но я их не виню, это была непроницаемая стена страха.

Нетрудно догадаться, что за восемь лет диктатуры аргентинцы практически не выступали против нее на улицах. «Протестов не было по той же причине, по которой никто не протестует против Путина сегодня в России», — объясняет мне Уки Гоньи.

Историк Мартин Банья тоже сравнивает ситуацию в Аргентине с тем, что происходит в нынешней России, но я объясняю ему, что больше те времена напоминают сталинскую эпоху. Недаром у двух диктатур есть похожий символ: у аргентинцев вместо черного воронка зеленый Ford Falcon. Стоит такой и на территории ESMA.

— Да, несколько лет назад в Аргентину приезжали сотрудники «Мемориала», чтобы узнать больше о суде над представителями хунты. Они были впечатлены тем, насколько всё было похоже на то, что происходило в СССР, — говорит Банья.

Протестовали в годы хунты только матери и бабушки пропавших людей — с апреля 1977 года они стали собираться на площади Мая. «Даже лидер движения “Матери площади Мая” Хебе де Бонафини признавала, что они не интересовались политикой, пока не похитили их детей. Но эти женщины были единственными, кто мог что-то говорить в то время. Это чем-то напоминает события недавней мобилизации в России, когда в Дагестане с протестом выходили женщины», — говорит Дьяконов.

— Это была индивидуальная борьба этих бедных родителей, которые искали своих детей. А остальные люди считали, что их это не касается, потому что у них-то никто не пропал, — говорит Борисюк.

— А вы про «Матерей площади Мая» знали?

— Я их видела, потому что работала недалеко от площади Мая. Но те, кто не бывали в центре Буэнос-Айреса или вообще жили в другом городе, о них точно не знали, — утверждает она.

Три лучших способа улучшить рейтинг

В 1978 году в Аргентине должен был пройти чемпионат мира по футболу — конечно, хунта по максимуму использовала его в своих интересах. Право на его проведение страна получила еще до прихода генералов к власти, поэтому эмблема турнира повторяла любимый жест бывшего президента Перона. Сменить уже растиражированное везде лого военным не дали.

В мире развернулась кампания против проведения турнира в Аргентине: эмблему чемпионата превратили в ограду концентрационного лагеря, рисовали плакаты, на которых Видела соседствовал с Гитлером. Примерно то же самое происходило и перед чемпионатом мира по футболу 2018 года, который прошел в России.

Впрочем, в итоге и чемпионат мира в России, и Олимпиада-1936 в Берлине, и турнир в Аргентине всё равно состоялись.

Тем временем 1978 год был самым серьезным по числу пропавших людей, — говорит Борисюк.

В финале Аргентина выиграла у Нидерландов и впервые в истории стала сильнейшей сборной на планете. Многие, например, Мириам Левин, уверены, что военная хунта победу купила. Самым подозрительным выглядел матч с Перу — последний во втором раунде. Тогда чемпионат проводился по другой схеме: чтобы выйти в финал, нужно было занять первое место в своей группе, и Аргентине для того, чтобы обойти бразильцев по разнице мячей, надо было крупно победить Перу. Перед матчем в раздевалку к перуанским футболистам зашли Видела и госсекретарь США Генри Киссинджер, а сама игра закончилась со счетом 6:0 в пользу хозяев.

На какое-то время футбольный триумф помог хунте, но вскоре проблемы в экономике усугубились, и поддержка в обществе снова начала падать. Генералы решили, что им нужна «маленькая победоносная война». Сначала они выбрали целью соседний Чили, несмотря на то, что там правил близкий по духу диктатор Пиночет.

Началось все с кажущегося безобидным соревнования вокруг Антарктиды. Формально нейтральный и не имеющий постоянного населения континент, тем не менее, богат на ресурсы и заставляет разные страны (в том числе Аргентину и Чили) заявлять на него права.

В 1977 году Пиночет лично посетил Антарктиду, а аргентинцы на следующий год отправили в Антарктиду беременную женщину, которая родила там ребенка. Он стал первым человеком, появившимся на свет в Антарктиде, тем самым, по мысли генералов, подтвердив права Аргентины на ледяной континент.

Интересно, что уже после падения аргентинской хунты, в 1984 году, Пиночет ответил соседям, отправив в Антарктиду сразу 8 молодых пар, у одной из которых появился сын, ставший первым ребенком — не только рожденным, но и зачатым в Антарктиде.

Не удовлетворившись эффектом от первого уроженца Антарктиды, генералы решили начать уже настоящую войну с Чили. Соседние страны никогда не дружили. Когда-то чилийцы претендовали на всю Патагонию, но к концу XX века между двумя странами оставался только тлеющий конфликт за три острова в проливе Бигл на самом юге южноамериканского полуострова.

«Аргентинские военные планировали вторжение в Чили, мы были в двух днях от начала войны. Но от нее спас Папа Римский который прилетел в Аргентину и сумел остановить войну между двумя католическими странами. Но в воздухе тогда всё равно можно было почувствовать жажду крови, — говорит Уки. — Это генералы придумали кое-что еще».

Маленькая провальная война

Мальвины (так острова, известные миру как Фолкленды, называют в Аргентине) были открыты в 1520 году португальским мореплавателем Эштебаном Гомешом в рамках кругосветного путешествия Фернана Магеллана, служившего испанской короне. Дальнейшая история владения Мальвинами — довольно запутанная, но, так или иначе, во времена аргентинской хунты острова принадлежали Великобритании, что оспаривается Аргентиной.

Она настаивает, что суверенитет над Мальвинскими островами по международному праву перешел к Аргентине от Испании после обретения независимости в 1816 году, да и вообще острова находятся на континентальном шельфе рядом с Аргентиной. Британцы напоминают, что впервые заявили о правах на острова в 1765 году, когда Аргентины еще не существовало, а с 1833 года непрерывно управляют Фолклендами.

— Если бы не война, Мальвины могли бы быть сейчас аргентинскими, потому что для Великобритании до войны это были просто очень отдаленные острова, а из Аргентины туда летали самолеты, — говорит историк Банья.

Уки Гоньи настаивает, что англичане готовы были отдать Мальвины, но против были жители (в этом плане ничего не изменилось — на референдуме в 2013 году за передачу островов Аргентине высказались только три жителя островов).

— Англичане встречались и с Пероном, и с генералами хунты, и были согласны отдать острова по модели Гонконга — то есть в виде аренды на 100 лет. Хотели платить ренту, допуская использование на островах двух флагов. Я точно это знаю, потому что дипломаты обсуждали это у нас дома. Мои родители разрешали мне участвовать в разговорах и я говорил: «Классно, острова будут наши, да еще и платить будут!» Но Аргентина отказалась, — сокрушается журналист. — Аргентинские военные были настолько безумны, что начали войну с НАТО! Все дипломаты тогда были уверены, что победят, думали, что британцам нет дела до Мальвин. А я им говорил, что НАТО не позволит просто забрать острова!

19 марта 1982 года на необитаемом острове Южная Георгия, одном из входивших в состав Фолклендов, высадились аргентинские рабочие, которые якобы должны были разобрать старую китобойную станцию, но вместо этого подняли на острове аргентинский флаг. 2 апреля 1982 года аргентинский десант высадился на Фолклендах и вынудил сдаться находившихся там британских морских пехотинцев.

Судя по опросам общественного мнения, британцы и сейчас ставят ей это в заслугу, — говорит Дьяконов.

— Хунта была уверены, что Штаты их поддержат, — объясняет Левин.

— Против Великобритании? — удивляюсь я.

— Да, потому что Аргентина была лучшим студентом США. Они делали всё, что хотели Штаты. Сюда в 1979 году приезжала Межамериканская комиссия по правам человека, и в обмен на позитивный доклад они полностью подчинялись американской внешней политике, — говорит Левин.

— Это было очень глупо, ведь сил воевать с англичанами у хунты не было. Тот же Кастро ничего не делал с американской базой Гуантанамо, потому что понимал: воевать со Штатами — это безумие, — считает Банья.

Англичане, конечно, решили ответить и отправили на Фолкленды войска. Войну аргентинцы проиграли, потеряли 649 человек и 8 кораблей (англичане — 258 человек и 7 кораблей). В плен попали 11 тысяч аргентинских военнослужащих — в Пуэрто-Мадрине (аргентинский город на океанском побережье в Патагонии) туристов сейчас обязательно привозят к большому муралу, изображающему прибытие в этот город голодных молодых солдат, которых простые аргентинцы со слезами на глазах кормят хлебом.

— Это поражение было настолько тяжелым, что многие солдаты, не погибшие на островах, покончили жизнь самоубийством по возвращении на континент. Хунта отправила тысячи молодых людей на войну без малейшей подготовки и без каких-либо реальных шансов на победу. Наши справедливые претензии на Мальвины были разрушены этим решением хунты, — говорит Боннано.

— В России мы называем такие войны «маленькой победоносной войной».

— Да, это именно оно: попытка сохранить власть во время очень плохой экономической ситуации. Но это был плохой выбор: военная катастрофа стала началом конца диктатуры, — констатирует Мартин Банья.

Падение хунты

— Когда военная хунта разрешила провести выборы, я ясно помню, как тот же самый Нойстат, который звал военных из казарм, вышел в прессу и радовался, что вернулась демократия, что закончился этот ужасный период, который принес столько смертей, — говорит Борисюк.

— А во время хунты он что делал?

— Он был просто аналитиком, философом, преподавал в университете.

— Против диктатуры не высказывался?

— Не высказывался. А зачем ему было высказываться? Он умер очень богатым, — говорит Лилиана.

По словам адвоката Борисюк, аргентинцы были очень разочарованы поражением в войне.

Это бы оправдало наше многолетнее сидение под пятой хунты, — рассуждает она — Но мы им не простили проигрыш в войне, гибель наших молодых ребят. Еще и такой позорный, когда до полной капитуляции мы дошли за два месяца. Всё, что у людей наболело за эти годы молчания, они вложили в протест из-за войны.

Поражение в войне за Мальвины было таким мощным, что военным пришлось бежать, зажав хвост между ног, говорит Гоньи. «Они сами ушли, потому что в своем безумии зашли слишком далеко, но протестов так и не было», — говорит он.

— Решающий удар по диктатуре нанесло поражение в войне, а не широкая поддержка движения за права человека. Когда они проиграли, им пришлось уйти, — говорит Левин.

— Но почему? Они же были так сильны.

— Главное — это недостаток уважения в народе. Тогда нехватка легитимности в глазах общественного мнения значила очень много.

— Но не из-за убийств и пыток!

— К 1983 году люди начали говорить. Появилось много свидетельств за рубежом. Я сама рассказала свою историю в Вашингтоне в 1982 году, а не раньше: потому что только тогда почувствовала, что говорить безопасно и что мое признание может помочь избавиться от хунты, — говорит Мириам.

Вот и Борисюк говорит: стала понимать, что происходило в Аргентине при хунте, только когда «началось массовое возмущение военными».

По мнению Бонано, поражение в Мальвинской войне просто ускорило уход диктатуры, которая и так стремительно теряла популярность по экономическим причинам. «Либеральная в экономике диктатура уничтожила производственный потенциал страны, породила огромную безработицу и обнищание населения. Режим оказался в долгу перед международными организациями и занимался только его выплатой. Падение популярности военной хунты было очевидным, и Мальвинская война была попыткой объединить общество с помощью защиты суверенитета страны», — говорит он. Но с ним согласны не все.

— Если бы хунта победила в войне за Мальвины, то она бы никуда не ушла?

— Да, оставалась бы еще на 40 лет! Я видела, как счастливы были люди, когда Аргентина выиграла чемпионат мира. Я тогда подумала: «Забудь. Они будут править вечно», — говорит Левин.

Я спрашиваю Мартина Банья, который является специалистом по российской истории, станет ли неудача в войне с Украиной концом для режима Путина.

— Будущее правительства Путина связано с результатом войны в Украине, — отвечает Банья.

— Но ведь хунта сама отдала власть, а он — вряд ли это сделает.

— Генералы поняли, что потеряли легитимность в глазах народа. И в российской истории есть много примеров, когда поражение в войне привело к важным изменениям или революциям. Крымская война, война с Японией, Первая мировая война, война в Афганистане. Надеюсь, что путинизм закончится на Украине.

Аргентинский Крым

— За несколько дней до интервенции на Мальвины в Буэнос-Айресе на площади Мая была большая протестная демонстрация профсоюзов, — рассказывают Банья и Левин. — Но сразу после начала войны на том же месте люди собрались не для протеста, а чтобы поддержать вторжение.

Журналист Уки Гоньи рассказывает, что его отец пошел на площадь Мая, чтобы праздновать объявление войны, хотя до этого «он не особенно поддерживал диктатуру». «Он вернулся домой довольный и сказал: “Да, Мальвины — это Аргентина”», — вспоминает Гоньи.

— Это, конечно, с одной стороны, очень странно, но с другой стороны, даже среди моих знакомых были люди, которые выходили на митинги за Навального, но потом поддержали войну в Украине. Примерно из тех же соображений, как тогда люди в Аргентине: «Это наша армия, там наши мальчики», — рассуждает Дьяконов.

Юристка Лилиана Борисюк подтверждает: «Всё-таки по международному праву и по расстоянию до Аргентины Мальвины должны быть аргентинскими. К тому же мы исторически хотим освободиться от англичан, которые колонизировали нас в XIX веке, захватили нашу экономику. Поэтому мы тогда поддержали военных», — говорит она.

В 2014 году прямо на территории ESMA открыли музей Мальвинской войны. Он находится в пяти минутах ходьбы от здания, где пытали тысячи аргентинцев, и вот что меня поразило: в него нет отдельного входа, только через главный вход в ESMA. Экспозиция музея рассказывает печальную историю поражения Аргентины, но в ней вообще никак не поднимается вопрос о том, что именно она развязала войну. Хотя, кажется, что очень просто было назвать военную агрессию еще одним преступлением хунты.

— Они считают, что острова принадлежит им, а всех, кто там сражался, — героями. Они не называют это агрессией, этого нет в оценке этой войны, — говорит мне Дьяконов, пока мы идем по музею.

— А что это? Вот и Путин не называет войну с Украиной агрессией…

— В Аргентине 2 апреля — день, когда началась война, — это день памяти о погибших на Мальвинах мальчиках, а то, что именно это дата военной агрессии Аргентины, полностью остается за скобками.

— Военных считают виноватыми не в том, что начали войну, а в том, что они ее проиграли. В том, что после этого поражения острова стало еще сложнее вернуть. В Аргентине ты не аргентинец, если не считаешь, что Мальвины — это Аргентина, — говорит Гоньи, уходя от прямого ответа на вопрос, почему войну не считают одним из преступлений хунты.

— Мальвины — это здесь как футбол, — говорит Мириам Левин.

— Но почему нет критики агрессии, ведь это хунта развязала войну?

— Потому что это другое. Это то же самое, как Путина объединять с Россией. Если ты русский и любишь свою страну — это не значит, что ты любишь Путина, — пытается объяснить Левин на понятном мне примере.

По словам историка Баньи, Мальвины — это вопрос национальной важности для аргентинцев. «Всем всё равно, кто решил начать вторжение: хунта, перонисты или левые. Это вопрос, который находится вне зоны политики, — говорит он. — К тому же люди не хотят, чтобы кровь молодых ребят пролилась напрасно.

— Мальвинская война — это ключевой миф аргентинской истории для современных аргентинцев. Как про Великую Отечественную войну в России говорили, что это чуть ли не единственное, что россиян объединяет, так и аргентинцы сами говорят, что мальвинская война их объединяет, — говорит Дьяконов.

Действительно, в Буэнос-Айресе на каждом автобусе есть наклейка с картой островов и написано «Мальвины наши». Аналогичные таблички можно встретить по всей стране. Один аргентинец показывал мне татуировку, на которой были изображены «самые важные для аргентинца вещи»: Христос, Марадона и Мальвины.

Каждый раз, когда я смотрел на эти автобусы, то не мог отделаться от мысли, что очутился в какой-то параллельной России. Представлял, что Путину не удалось забрать себе в 2014 году Крым, и с тех пор на московских автобусах везде карта полуострова, а большая часть населения горестно (а не радостно, как сейчас) вздыхает, что Крым — наш.

Но почему-то никто из моих собеседников не хочет соглашаться, что Мальвины для Аргентины — это как Крым для России. «Я не понимаю этого сравнения. Крым намного важнее для России, чем для Аргентины — Мальвины.

И потом Россия, которая в XX веке была одной из двух сверхдержав, боролась за Крым со слабой Украиной, а Аргентина — с одной из крупнейших империй мира», — говорит Банья.

— Но к британцам отношение нормальное, и никто не предлагает снова воевать? — спрашиваю я Банью.

— Нет, потому что люди понимают, что это невозможно и что армия не способна победить НАТО. Но когда спустя четыре года после войны на Чемпионате мира в Мексике случился матч Англии и Аргентины, то Марадона (который забил тогда знаменитый мяч рукой. — Прим. авт.) после игры сказал, что эта победа посвящается «детям Мальвин». Это эмоциональный, а не рациональный вопрос для людей, — отвечает историк.

Левин в ответ на вопрос о схожести Крыма и Мальвин отвечает практически иносказательно: «Я была в России в 1993 году, общалась с людьми и видела насколько они унижены международным сообществом. МИД дал нам тогда переводчика и он сказал мне то, что я никогда не забуду: “Подождите, через 15 лет Россия снова будет империей”. А тогда я видела на улицах нищих, женщины продавали шубы. Конечно, мне не нравится Путин, война в Украине — это ужасно, и я сочувствую украинцам, но я думаю, что это что-то вроде мести: вы унизили нас тогда, а теперь мы мстим», — говорит Левин. Уже после интервью выяснится, что ее сын работает на Russia Today и она искренне не понимает, в чём проблема, ведь канал «делает чудесные документальные фильмы».

Журналист Гоньи рассказывает, что у Аргентины (как и у России) есть фантомные боли о былом величии.

— Папа Франциск (он — аргентинец. — Прим. авт.) как-то сказал в телеинтервью:

Такая проблема есть. Аргентина начала XX век как шестая по богатству и уровню развития страна в мире, но затем было падение в небытие. У Аргентины есть горькая обида на первый мир, потому что она надеялась стать его частью, — говорит Гоньи. Он напоминает, что Аргентина в 1870-х «напала на Парагвай и вырезала около половины его населения»: «Это был крупнейший геноцид в истории Южной Америки, после войны на одного мужчину в Парагвае приходилось 10 женщин. Они отобрали большой кусок страны, но, конечно, никто не говорит, что надо отдавать Формозу обратно».

История Габриэля

29 октября 1976 года бездетные 43-летний комиссар полиции в отставке и 46-летняя бывшая учительница и переводчица нефтяной компании Shell позвали к себе своих племянниц. Они показали им новорожденного ребенка и сказали, что это их двоюродный брат, хотя бывшая учительница беременной до этого не была.

Габриэль Боннано тайну своего рождения узнал уже в зрелом возрасте. «Все обстоятельства говорят о том, что я мог родиться в подпольном центре (отдельное помещение для содержания беременных было на чердаке в ESMA. — Прим. авт.), где содержали и пытали незаконно задержанных. Меня украли у родной матери. Скорее всего, сразу после родов», — рассказывал он в интервью «Настоящему времени».

Считается, что всего за годы правления хунты аргентинские военные и полицейские похитили более 400 младенцев, из которых 130 человек позже выяснили, что с ними произошло в детстве.

— Женщины рожали детей в заключении. Их пытали, а потом лишали детей. Младенцев отдавали в семьи военных, полицейских или судей в качестве «военной добычи», чтобы они воспитывались в семьях с «правильными идеалами». Это был способ диктатуры искоренить мысли и идеи своих врагов. Они не только убивали людей, мыслящих иначе, но и пытались не дать им воспроизводиться в будущем, — рассказал мне Боннано.

— Да, я определенно вижу здесь параллель с нацизмом. Аргентинские генералы были молодыми людьми, когда Гитлер был у власти и когда Аргентина была очень прогитлеровской. На них это очень повлияло, и они были настолько безумны, что увлеклись идеей Пол Пота: мы можем переделывать людей, как если бы они были глиной.

Они решили, что превратят невинных детей в ненавидящих коммунизм христиан, — рассказывает Гоньи.

Именно эти дети, по мнению, журналиста Гоньи, наравне с поражением в войне за Мальвины стали одной из причин, почему хунте всё-таки пришлось уйти. «Когда стало известно об этом преступлении, даже люди, которые полностью поддерживали диктатуру, изменили свое мнение, по крайней мере, относительно ее преступлений. Они продолжали соглашаться с борьбой против марксизма и с опасностью превращения Аргентины в еще одну Кубу. Но вот с этим хунта зашла слишком далеко», — говорит он.

Габриэль Боннано людей, которые забрали его к себе в 70-х, с тех пор, как узнал правду, называл только «присвоителями». Что-то подозревать он начал в десятилетнем возрасте, так как совсем не был похож на «мать» и «отца». Но «присвоители» ничего не рассказали ему — более того, «мать» показала шов от удаленной грыжи, соврав, что это шрам от кесарева сечения. С десяти лет Габриэля мучили по ночам кошмары.

Когда «родители» всё же признали, что Габриэль — не их сын, они сказали: «Ты всё равно ничего не найдешь». Он действительно по-прежнему не знает, кто были его настоящие отец и мать. Поиски по анализу ДНК, который организовали «Матери площади Мая», результатов не дал. Дочь Габриэля София очень любила бабушку и дедушку, и была сильно шокирована, когда узнала, что они ей не родные. Габриэль старался больше не общаться с «присвоителями», но когда те состарились, именно ему пришлось о них заботиться. В 2013 году оба «родителя» умерли.

— Это особенно циничное преступление, поскольку оно всё еще продолжается. Сотни людей живут, не зная, что они дети desaparecidos. Некоторые из этих людей что-то подозревают или знают наверняка, но узнать свою настоящую семью, узнать, кто они на самом деле и что случилось с их родителями, они не могут, — сказал мне Габриэль.

Про Россию, по словам Габриэля, он знает мало, потому что «аргентинские СМИ необъективны», да и информации в них мало. Я задал вопрос о том, не видит ли он тут аналогию с ордером, который Международный уголовный суд выдал на президента России Владимира Путина за похищение украинских детей и передачу их российским опекунам и родителям. «Да, это звучит похоже», — ответил Боннано коротко.

Суд на диктатором

Перед уходом хунта, конечно, издала закон об амнистии, освобождавший военных и полицейских от ответственности за всё, что они сделали, когда были у власти. Но выигравший на выборах президента Рауль Альфонсин уже через три дня после инаугурации издал декрет о начале расследования преступлений военной хунты. Еще спустя два дня была создана Национальная комиссия по делу о массовом исчезновении людей (CONADEP), во главе с писателем Эрнесто Сабато. Она провела общественное расследование преступлений военной хунты и 20 сентября 1984 года представила знаменитый доклад Nunca Más («Никогда больше»).

«Великие катастрофы всегда поучительны. Трагедия, начавшаяся с военной диктатуры в марте 1976 года, — самая ужасная из всех, какие когда-либо переживала наша нация, — несомненно, поможет нам понять, что только демократия может спасти народ от ужаса такого масштаба, только демократия может сохранить и защищать священные, неотъемлемые права человека. Только с демократией мы будем уверены, что никогда больше события, подобные этим, которые сделали Аргентину столь печально известной во всём мире, не повторятся в нашей стране», — говорится в начале доклада.

Впрочем, всё оказалось сложнее, чем казалось на первый взгляд. Военные продолжали оказывать большое влияние на власть, поэтому вскоре были приняты «Закон о конечной точке», по которому для жалоб на военных и полицию давался 60-дневный срок, и «Закон о необходимости подчинения», освобождавший от ответственности рядовых солдат и полицейских. Более того, спустя пять лет президент Аргентины Карлос Менем помиловал Виделу и других предводителей хунты, а единственными исключениями оставались дела о краже детей.

— После этого нам, жертвам репрессий, приходилось сталкиваться с бывшими мучителями на улицах. У меня у самой такое было! — говорит Мириам Левин.

Но аргентинцам удалось повернуть процесс вспять. Судьи, которые вели дела о краже детей и незаконной опеке над ними, жаловались, что из-за принятых законов не могут осудить виновных. Поэтому в начале 2000-х годов Конгресс отменил оба закона, а Верховный суд признал их неконституционными, после чего начали судить всех, кто совершил преступления против личности в годы хунты. В 2012 году аргентинский суд приговорил Хорхе Виделу к 50 годам тюремного заключения за систематическое похищение малолетних детей desaparecidos. Последний руководитель хунты Биньоне был судим пять раз: в 1985, в 1999, в 2010, 2012 и 2016 годах. Всего в Аргентине приговоры были вынесены более чем 700 обвиняемым, причастным к похищениям и пыткам, и процессы еще продолжаются.

Не так уж часто в мировой истории диктаторы и военные преступники оказываются на скамье подсудимых в своей стране (кто-то, как Сталин, умирает при власти, кого-то, как Чаушеску или Хуссейна, казнит разъяренная толпа, кто-то, как Пиночет или Пол Пол, умирает до вынесения приговора, а кого-то, как нацистов или Милошевича, судят в международном трибунале). Аргентина — одна из немногих стран, которым это удалось.

— Почему Аргентина смогла осудить своего диктатора сама? Только из-за Мальвин? — спросил я у Мириам Левин.

— Мы, desaparesidos, никогда не мечтали даже о Нюрнбергском процессе. А уж тем более о суде в Аргентине!

— Но почему у вас получилось?

— Я не знаю! — отвечает Мириам. Я задаю ей этот вопрос еще несколько раз, но она так и не находит другого ответа. «Многие скажут, что это из-за серьезной борьбы правозащитных движений. Но я так не думаю», — говорит Левин.

— Гражданское общество, профсоюзы, политические партии объединились ради возвращения демократии как способа восстановить мир и свободу, но и для возмездия тем, из-за кого было пережито столько ужаса. Без этого осуждения страна никогда не смогла бы двигаться вперед, открытая рана ослабляла бы любого, кто встал бы во главе правительства, — говорит Боннано.

Адвокат Лилиана Борисюк говорит, что суд случился потому, что для перонистов, из-за ошибок которых военные пришли к власти, это был вопрос чести. «Это был эталонный суд, чтобы никто не придрался. Они потеряли веру народа в себя из-за того, что люди претерпели в военные годы, но они вернули ее», — уверена Борисюк.

— Вы-то, когда шел суд, следили за ним? Массы разделяли мнение, что это правильно?

— Да-да-да, мы все поддерживали. Именно тот народ, который ничего не видел, а потом всё понял. Мы задним числом увидели много из того, что происходило, и основная масса людей поддержала [процесс], — говорит Борисюк.

Гоньи, который весьма критичен к Аргентине, за трибунал ее хвалит, называет его «героическим подвигом». «Именно это сделало Аргентину маяком в области прав человека и гендерных прав в Латинской Америке. Аргентина была первой страной в Латинской Америке, которая ввела однополые браки в 2010 году. И это была первая крупная страна, помимо Кубы и Уругвая, которая ввела аборты в 2020 году», — говорит он.

Журналист уверен, что процесса над генералами не могло не быть, потому что своими действиями диктатура «создала целую вселенную людей, затронутых ею». Около 25 тысяч человек исчезли или были заключены в тюрьму:

Новый президент, новое прошлое

Спустя ровно 40 лет после инаугурации Альфонсина, день в день, состоялась церемония вступления в должность нового президента Аргентины Хавьера Милея. Получилось очень символично, ведь у Милея и его команды взгляд на военную диктатуру отличается от принятого в аргентинском обществе последние 40 лет.

Режим генералов Милей называл «войной, а не диктатурой». «Шла война между группой радикалов, которые хотели установить коммунистическую диктатуру, а на другой стороне баррикад были силы безопасности, которые превзошли их в своих действиях», — говорил он.

Журналист Уки Гоньи утверждает, что Милей в своей риторике повторяет мифы военной хунты: «Например, он постоянно говорит, что ведет войну с “культурным марксизмом”, хотя этот термин ассоциируется с конспирологическими теориями о евреях».

Еще в 2021 году, когда Милей стал депутатом нижней палаты Конгресса Аргентины, он открыто усомнился в том, что за годы хунты пропало 30 000 человек (то же самое сделал и другой и правый президент Маурисио Макри в 2015 году). Незадолго до выборов он ответил на вопрос журналиста вопросом: «А вы можете показать полный список 30 тысяч desaparecidos?»

Говорят, что на Милея влияет его вице-президент Виктория Вильярруэль. «В Парке памяти в Буэнос-Айресе 8 751 имя (они высечены на гранитных стелах. — Прим. авт.). Где же остальные?», — спрашивала она в ходе дебатов вице-президентов в 2023 году.

Вильярруэль родилась в семье высокопоставленного военного в 1975 году. В годы диктатуры тот боролся с герильясами на севере страны, поэтому под обвинения в преступлениях хунты не попал. Ее дядю обвинили в участии в незаконных допросах, но до суда из-за состояния его здоровья дело не дошло.

По ее мнению, преступления «Монтонерос» и других боевых левых организаций замалчиваются. Вильярруэль управляла Центром правовых исследований терроризма и его жертв (CELTYV), который защищает права погибших от действий герильясов. Всего, по данным ее НКО, таких набралось больше тысячи человек. По мнению Вильярруэль, герильясы пользуются уважением и симпатией в Аргентине, так как якобы сражались с хунтой, но юристка настаивает, что это лживый нарратив, так как большинство их жертв погибли еще до прихода к власти хунты.

Вильярруэль на основании ее высказываний обвиняют в одобрении действий хунты, но она это отрицает:

По словам Лилианы Борисюк, сейчас к тем, кто говорит, что в 70-е были и невинно убитые люди от рук боевиков, начинают прислушиваться всё больше.

— До этого их, как в известной игре, просто били молотком по голове, как только они вылезали. Раньше, если родственники взорванных военных говорили: «А у нас же тоже был папа. Где же он сейчас?», им угрожали, говорили «Твой отец был врагом народа, ему правильно было умереть». Но сейчас всё меняется, и, видимо, скоро будет модно вспоминать тех, кто погиб со стороны военных. Может, и компенсацию будут просить, — рассуждает она.

— Сейчас я покажу характерный пост на эту тему, — говорит Дьяконов, пока мы идем по территории ESMA, и протягивает мне свой телефон. На экране — скрин сообщения, в котором написано: «Не 30 000, а только 6 415, не геноцид, а война, не юные идеалисты, а террористы».

— Примерно так же в России некоторые говорят, что жертвы сталинских репрессий были контрреволюционерами, и вообще правильно их всех Сталин посадил — таким образом консолидировал страну, — говорит Дьяконов.

По словам Бонанно, значительная часть населения сейчас всё равно выступает против дискурса «ложной безопасности», а либеральный экономический курс (который намерен проводить Милей) уже доказанно не работает в Аргентине, поэтому правительство Милея может и не продержаться 4 года.

Только сила гражданского общества и память о desaparecidos могут это предотвратить, — говорит Габриэль.

В ноябре 2023 года Вильярруэль заявила, что на месте музея ESMA лучше сделать школу, которых в Аргентине так не хватает. Президент движения «Бабушки площади Мая» Эстела де Карлотто прокомментировала это явно провокационное заявление так: «Вильярруэль хочет стереть нашу историю, но этому не бывать, потому что правозащитные организации и аргентинский народ этого не допустят».