С Димой мы познакомились в начале десятых на одном гуманитарном мероприятии по истории в Воронеже. Я там читал лекцию о городских партизанах в послевоенной Европе, Дима завалил меня вопросами. Человек с энциклопедическими знаниями обо всем, он сам был отличным лектором, глубоко погруженным в темы, которыми был страстно увлечен: история, анархизм, природа.

Анархизмом он увлекся еще в школе, вместе с товарищами они выпускали анархистскую газету «Еретик».

Когда-то давно в интервью он рассказывал мне, что в детстве на него сильно повлияли рассказы отца про махновское движение во времена гражданской войны в России. Отец же и впервые привел его в магазин «Фаланстер» (старейший независимый книжный магазин в Москве), где Диме в руки попал журнал «Автоном». «Первым моим знакомством с движением было участие в «Беспартшколе» — довольно интересном кружке лекций и дискуссий, проходившем много лет назад в московском Клубе имени Джерри Рубина. Лет с пятнадцати стал активно взаимодействовать с организацией «революционных анархо-синдикалистов», писать статьи для их самиздата», — позднее вспоминал Дима.

Чуть позже начались первые акции протеста. С середины нулевых он активно участвовал в борьбе против точечной застройки, в различной зоозащитной деятельности, защите окружающей среды. За свою экологическую деятельность он тогда и получил свое прозвище — Эколог.

Природа вообще являлась для него важнейшей составляющей в жизни наравне с анархизмом. За его плечами были десятки этнографических экспедиций, походов в далекие уголки России. Он мог рассказать про каждый закоулок Москвы, и не было, наверное, музея в столице и области, который бы он не посетил.

Еще один момент, который удивил меня при знакомстве: Эколог был язычником. Более того, он исповедовал славянское язычество, что в те времена было абсолютным нонсенсом среди антифа и левого движения.

Тогда же, в конце нулевых, он создал и продвигал сайт Pagan Antifa, на котором выходили материалы про экоанархизм, примитивизм, язычество, выкладывалась тематическая музыка. Хорошо помню, как тогда ультраправых триггерило с этого проекта: они не могли понять, почему антифашисты «покушаются» на их культуру, и писали гневные комментарии на форуме сайта.

Эколог не стеснялся идентифицировать себя как русского, он никогда не избегал этого. Даже находясь в Украине, он всегда подчеркивал, что он русский, который отстаивает свободу Украины от путинского вторжения. Связь с Родиной была очень сильна для него, это можно заметить и в некоторых его последних интервью. В своем предсмертном письме он подчеркнул: у всех народов одно горе — алчные и властолюбивые правители.

Он не был националистом, любой шовинизм и империализм презирал. В конце нулевых он был активным членом зарождающегося антифа-движения в Москве. Тогда насилие со стороны ультраправых достигало своего пика. Многочисленные нападения неонацистов на мигрантов и неформалов спровоцировали стихийно самоорганизующиеся группы молодежи для силового отпора ультраправым. Дима входил в так называемый «моб» (силовая группа) Ивана «Костолома» Хуторского: они защищали концерты и лекции от нападения неонацистов (справедливости ради, позже и сами нападали на них). Иван Хуторской в ноябре 2009 года был застрелен в своем подъезде ультраправым боевиком из банды «БОРН». До этого, 19 января 2009 года, были убиты анархистка и журналистка «Новой газеты» Анастасия Бабурова и адвокат Станислав Маркелов. Убийства были совершены неонацистской группировкой «БОРН», связанной с националистической организацией «Русский образ». Последних обвиняли в связях с Кремлем.

Несмотря на этот опасный ритм жизни, Диме Экологу удавалось вести активную деятельность и при этом не попадаться в жернова Системы. Он принимал участие во всех «болотных» протестах в Москве, а самый «горячий» период Майдана в Киеве он встретил в палаточном городке. Позже была Рожава в Сирии, где Дмитрий изучал эгалитарное сообщество курдских партизан. При этом он успевал писать книги, научные статьи, защитил кандидатскую на тему «Сакральная география восточных районов Архангельской области».

В 2018 году анархистское движение в России подверглось жестким репрессиям, началось дело «Сети» (анархистов из Петербурга и Пензы обвинили в создании террористической группы для свержения государственного строя, всех признали виновными, сроки от 5 до 18 лет) — несколько «террористических» дел с десятком задержанных, подрыв анархиста Жлобицкого в здании архангельского ФСБ. Теперь силовики заинтересовались Димой: он узнал об этом из своих источников, пока находился в Курдистане, и принял тяжелое для себя решение не возвращаться в Россию.

Но в сопротивление путинскому режиму Эколог вступил не 24 февраля 2022 года, а намного раньше. Уже после его гибели стало известно, что он принимал активное участие в ряде партизанских групп еще с конца нулевых. «Народное возмездие», «ЗаНургалиева», «Антинашистское действие» — эти группы подписывались разными названиями, но вели схожую деятельность. Они поджигали отделения полиции, полицейские машины, военкоматы (они всегда были важной целью у анархистов, задолго до начала войны). Одной из самых громких партизанских акций тех лет стал подрыв поста ДПС на 22-м километре МКАД 7 июня 2011 года. Ответственность на себя взяла некая «Анархическая герилья», силовики так и не нашли этих таинственных бомбистов. Как оказалось, Дмитрий принимал в этой акции непосредственное участие. Площадкой для публикации акций «народного возмездия» стал проект «Черный блог», созданный для освещения городской герильи. В его создании Эколог также непосредственно принимал участие. За несколько лет анархистами-партизанами было совершено более сотни (по данным архива сайта Черный блог) поджогов полицейских участков и машин, военкоматов, автомобилей государственных чиновников и строительной техники, предназначенной для уничтожения лесов. В 2019 году проект официально завершил существование.

Дмитрий вел подпольную деятельность и после отъезда из России: и во время протестов в Беларуси, и в Киеве. Чтобы принять участие в акциях протеста в Беларуси, он нелегально пересек границу Украины. Там он участвовал в самоорганизации анархистов, акциях прямого действия и драках с силовиками.

Несмотря на такой колоссальный активистский опыт за плечами и верность своим идеологическим принципам, Дима Эколог не был оторван от реальности, в жизни он был вполне обычным парнем, образованным, интеллигентным и харизматичным. Общаясь с ним, даже и подумать нельзя было, что по ночам этот человек закидывает госучреждения коктейлями Молотова. Душа компании, с ним можно было и выпить, и поговорить по душам, и подискутировать. Товарищи, с которыми Дмитрий когда-то акционировал, вспоминают его как верного и надежного соратника, который, снова простите за пафос, прежде всего думал о коллективе, а потом уже о себе.

«Однажды мы бродили ночью по осеннему лесу, выводили из строя строительную технику, — вспоминает Святослав Речкалов, политбеженец по делу анархистской организации «Народная Самооборона». — И одна девушка потеряла кроссовку. Просто наступила на землю, и та поглотила её ногу. Ногу вытащили, но обувь осталась где-то там, под землей. Ну, Дима разулся, отдал ей свои кроссовки, надел на ноги пакеты и пошел так.

Дима Петров был из академической семьи, скромной московской интеллигенции, его отец был писателем. Сам же Дима свою профессиональную деятельность связал с наукой. Он был сотрудником Института Африки РАН, до этого работал в музеях и занимался журналистикой (был корреспондентом в Агентстве социальной информации).

«Я всегда поражался, как он успевал заниматься научными изысканиями по теме русского Севера, изучением курдского социального эксперимента с прямой демократией на Ближнем Востоке и еще кучей других вещей, — вспоминает Дмитрий Окрест, журналист, автор подкаста «Публичные призывы» и соавтор нескольких книг Димы Петрова про Курдистан. — К подготовке текстов он всегда подходил внимательно и аккуратно, не хотел делать тяп-ляп и не тянул одеяло на себя. Его сильной стороной было то, что он не искал причин и поводов для конфликтов, а наоборот, всегда старался их избегать. Он прекрасно понимал важность коммуникации: то, что люди могут быть на эмоциях, люди могут ошибаться, и если ссору не эскалировать, то всё может быть неплохо. Да, мы не раз спорили по поводу книжек, как и что публиковать, у нас были разные подходы. Мне хотелось менее политизированное чтиво с более журналистским повествованием. Но мы всегда находили компромиссы. Похожие истории я слышал и от других людей, которые с ним работали. Мы давно с ним не виделись лично и последние годы мало общались, жили в разных странах. Опять же, я случайно узнал, что Дима на фронте, когда готовил эпизод своего подкаста про антифашистское движение. Дима никогда не любил рассказывать о себе. Другие могли бы уже сделать тысячи селфи с фронта, но не Дима. И это нежелание гордыни, конечно, много говорит о нем, о том, каким он был».

Его обостренное чувство справедливости и веру в идею не останавливали никакие границы, ни полицейские дубинки. И даже страх смерти не способен был его остановить. После начала войны Дима стал волонтером, после чего присоединился к территориальной обороне. Он с товарищами организовал «антиавторитарный взвод» в качестве самостоятельного подразделения в составе сил ТРО. Но после ряда бюрократических проблем через какое-то время их взвод был расформирован, а Эколог стал искать возможности попасть на передовую. После долгих и упорных попыток оказаться на фронте ему это всё-таки удалось. Он поучаствовал в освобождении ряда оккупированных территорий. Погиб Дима Эколог под артобстрелом, выполняя боевую задачу под Бахмутом, в окружении своих товарищей — иностранных добровольцев, анархистов Купера Эндрюса и Финбара Кафферки, которые тоже погибли.

Ему было 34 года.

Вениамин Волин

— Вы помните, каким был первый день, когда всё началось?

Мовчан:

— Мне кажется, что воспоминания о первом дне войны — это уже некий жанр. С этого начинается довольно большое количество разговоров между людьми. Интимное общение можно настроить, обсудив вот этот вот самый первый день.

Для меня день начался с телефонного звонка. В 5:00 мне позвонил мой друг из Херсонской области. Я сбросил, а потом понимаю, что не просто так звонок в 5:00, и перезваниваю. Он сказал, что началось. Ну я и проснулся. Разбудил подругу, говорю: «Ну, началось». Одно слово, которое объясняет абсолютно всё. У меня, к сожалению, на тот момент не было плана, не было никакого тревожного рюкзака.

Леший:

— Позвонили очень рано утром родственники в то время, когда они обычно не звонят. И в этот момент стало понятно, что происходит очень неординарная история. Ну и мы, конечно, все ждали, что это может случиться, хотя и надеялись, что не произойдет. Не верилось до последнего момента.

Но когда случилось и раздался звонок, то услышал, что вокруг уже гром и грохот. Собственно, это самые первые впечатления. А дальше мы с товарищами стали уже активно шевелиться, бегать по делам. У нас, в принципе, был предварительный план по волонтерской деятельности и присоединению к территориальной обороне. Начались все встречи за месяц, уже до начала полномасштабного вторжения были обсуждения, как мы будем реагировать, если это случится.

— Как выглядит ваш типичный день сегодня?

Леший:

— Здесь нет никакой свободы передвижения. Довольно суровый режим военного контроля, и в целом спартанский режим: вот стирка вручную. Всё, что в гражданской обычной жизни, в мегаполисе за нас делают машины, здесь мы делаем собственными руками. Подтверждается тезис, который говорили мои товарищи-революционеры из Рожавы. По их словам, любая военная стезя — это лишь несколько процентов времени, когда реально находишься в бою. Всё остальное — ожидание и решение бытовых и логистических задач.

— Чем сейчас занимается коллектив?

Мовчан:

— Еще за две-три недели до вторжения обсуждались возможные действия, и было принято решение о том, что будут созданы две такие вот сущности: военная (люди пойдут в территориальную оборону) и волонтерская (должна обеспечивать людей, которые возьмут в руки оружие, всем необходимым).

Организация начиналась как добровольческая инициатива, которая помогает бойцам анархистского движения на фронте. В самом начале мы, действительно, пытались искать самые необходимые вещи, потому что в Украине же не было вообще ничего. В первые дни даже бинты невозможно было купить в аптеке и практически всё приходилось доставать из Европы и везти благодаря нашим товарищам из Польши, Германии, Франции и других стран. Но со временем, конечно же, наша организация разрослась.

Леший:

— В первые пару дней я сконцентрировался на медиа-работе. С февраля по конец июля созванивался с журналистами и через товарищей давал комментарии. Опять же, из нашей инициативы люди стали собирать помощь — волонтерскую и гуманитарную. И с первого же дня часть товарищей поехали в территориальную оборону Киевской области. У нас была договоренность с нашим другом-офицером Яном Самойленко, он, к сожалению, уже погиб.

Ян был лейтенантом, организатором своей группы. Познакомились мы где-то за месяц до войны. Он был старым антифашистом из футбольного клуба «Арсенал» (фанаты этого киевского клуба были известны своей антифашистской позицией) и довольно давно работал в силовых структурах: он считал важным, чтобы движение [антифашистов] имело на эти структуры выход. Для нас это очень неординарная позиция, но которая в итоге в нынешних условиях себя более чем оправдала. У него было широкое стратегическое мышление, что, опять же, к сожалению, не всегда характерно для нашей братии.

В 2014 году, когда был похожий вызов (была попытка собрать анархическую сотню на Майдане, которая должна была состоять из активистов Украины, России и Беларуси. Попытка была сорвана усилиями праворадикалов), товарищи принимали участие небольшими группами в отдельных подразделениях. Накануне этой войны хотелось сделать что-то более организованное, что могло бы стать структурной составляющей вообще самого движения.

Еще до начала полномасштабного вторжения Ян приглашал нас на тренировки. От соседних отрядов нас отличало то, что мы проводили интенсивные тренировки и основы начальной военной подготовки — это было частью нашей самоорганизации.

В отряде преобладали товарищи с Украины, но были люди из Беларуси и России. Кинули клич мировому анархическому сообществу — приехали несколько товарищей из западных стран, в том числе люди с опытом участия в революции в Рожаве. Эти люди стали нашими главными инструкторами.

— Почему отдельное воинское формирование из анархистов и антифашистов перестало существовать?

Мовчан:

— По сути дела, командование очень долго наотрез отказывалось переводить отряд в зону боевых действий. С какого-то момента люди небольшими компаниями начали делать это самостоятельно, так как не хотели отсиживаться в тылу.

Для одних в отряде вопрос номер один — это дать отпор российской армии. В принципе, всё. Для других важен вопрос: «За какую Украину мы воюем? А что же должно быть после этой войны?» Также мы столкнулись с довольно классической проблемой конфликта авторитарности и эффективности. Люди, которые делают много, пытаются делать всё и контролировать всех. Им начинает казаться, что на них всё лежит, значит, имеют право решать больше, чем остальные.

Леший:

— Распоряжения командования исполнялись, но мы обсуждали многие вопросы — всегда была свобода критики. Это даже было оформлено институционально: заместитель командира отделения собирал критику и передавал. Часть проблем была связана с тем, что наше сообщество небольшое и в одной компании оказались люди, у которых были старые счеты — от этого никуда не денешься. Плюс привычка не прислушиваться ни к каким авторитетам. Но в целом люди проявляли должное понимание и уважение, если руководитель был с большим опытом и неслучайно оказался на лидерской позиции.

— Что конкретно нужно делать в плане обеспечения отрядов?

Мовчан:

— От носков до дронов и автомобилей. Около 150 людей из левого антиавторитарного движения, которым мы более-менее регулярно помогаем. Также начали активно сотрудничать с профсоюзами и начали помогать членам профсоюзного движения.

Леший:

— Именно на плечах гражданского общества и волонтеров лежит обеспечение рациями, тепловизорами, приборами ночного видения, дронами, матами, спальниками, бронежилетами.

— В руководстве «Азова» были изначально известные российские и украинские нацисты, о чем мало кто любит вспоминать. Но про это было немало текстов расследователей, например, которые объявлены за другие вещи иностранными агентами в России. Сейчас «Азов» расширен до бригады. А вы чувствуете какую-то правую гегемонию, о которой так часто говорят российские пропагандисты?

Леший:

— Понятно, что это широкий спектр: есть последователи Степана Бандеры, а есть откровенные нацисты. Да, они заметны, но не доминируют в армии. Говорить о том, что это кругом нацисты, — это чистой воды пропаганда. Но при этом нельзя сказать, что этих людей вообще нет и это всё выдумка Кремля. Я как россиянин, безусловно, чувствую напряженность, допустим, в коллективах с побратимами-украинцами.

Мовчан:

— Гегемонии ультраправых в армии сейчас нет. Даже больше того, в 2014 году их роль была скорее даже более заметной, потому что тогда добровольческие батальоны играли очень важную роль в обществе. На них смотрели как на главных героев. А ультраправые играли там не последнюю роль: они вышли победителями и набрали огромное количество политических баллов. После 2014 года создали партии и гражданские организации.

Но произошла нормализация украинского национализма, который перестал быть абсолютно проблемным. Спасибо Путину: Бандера превратился в символ украинского сопротивления. Но кто такой реальный Бандера, чем он занимался и кем был, никого не интересует. Люди рассуждают так: «Бандера — это фигура, которая бесит Путина и россиян, поэтому это наш герой». Или вот черно-красный флаг — уже не важно, что под ним происходило в середине ХХ века. Это точно такой же символ нашего сопротивления. Его носят все кто угодно. В том числе люди, которых обычно принято ассоциировать с прогрессивными взглядами. Существование «квир-бандеровцев» — это показательная вещь, которая абсолютно реальна в современной Украине. То есть национализм нормален, но в то же время нет гегемонии ультраправых. И даже больше скажу, они чувствуют эту проблему. Если сейчас зайти на правые информационные ресурсы (нацистские особенно), то они переживают, что, когда вернутся с фронта, то Украина будет не такой, как они бы хотели.

— Немало знакомых после 2014 года стали в обиходе использовать исключительно украинский язык. Многие медиа отказались от двуязычия в публикациях после февраля. Вообще, насколько изменилось отношение к России и к русскому языку?

Мовчан:

— Вопрос, который ставят украинцы перед россиянами: «Почему вы не свергаете Путина?» Получается коллективная ответственность. Украинцы задаются вопросом, почему так много людей его поддерживает и где антивоенные протесты. Огромное количество людей в Украине, действительно, думали, что когда начнется вторжение, то это вызовет внутреннюю дестабилизацию в России. Пропасть ли это? Сожжены все мосты? Я бы сказал, что скорее нет. Но уровень ненависти к россиянам экстремально высокий — никогда еще такого не было. Но, наверное, еще шансы есть. Со сменой режима, наверное, что-то бы могло бы измениться.

Леший:

— Сотни моих соотечественников, на самом деле, сопротивлялись, искренне сопротивляются и не хотели, чтобы подобное случилось. И тем не менее негативные тенденции развития российского общества привели к такому страшному знаменателю. Есть определенная ненависть у части людей, но нельзя сказать, что прямо существует массовая ненависть к русским — ко всем как к народу. Короче, отношение, конечно, очень сильно усложнилось. Оно, естественно, стало напряженнее и хуже. Но, опять же, я верю и надеюсь, что еще можно поправить. Но для этого, конечно, нужно россиянам всё-таки себя проявить уже как некая историческая общность. Если вы не рабы, если вы не за Бучу и Изюм (наиболее известные казнями гражданского населения города), то что, собственно, что вы нам можете сказать в ответ? Это очень непростой вопрос.

Каково быть сейчас русским в Украине? Персонально могу сказать, что если скажу «я родом из России, я ничего общего с этим иметь не хочу и прошу меня из россиян выписать», то, в принципе, вопросов вообще минимум.

— Немало людей воспринимали восстание в Донбассе как некую альтернативу. В итоге один из лидеров нацболов сел на выезде из региона в тюрьму, а партии запретили довольно скоро вести всякую агитацию. Коммунисты из «Боротьбы» оказались на подвале, а командир бригады «Призрак», который заигрывал с социалистической риторикой, погиб при достаточно странных обстоятельствах, как и другие полевые командиры.

Леший:

— Что касается моего отношения, то я еще с Майдана в этих событиях принимал участие. Поэтому с самого начала я относился к этой эпопее как к проекту кремлевского режима. Хотя я, конечно, тоже отдаю себе отчет в том, что там история не черно-белая и не такая однозначная. Конечно, был определенный социальный конфликт с глубокими корнями.

Мовчан:

— Антифашистская риторика — это стандартный нарратив, который Россия до сих пор использует. Все эти разговоры про Великую Отечественную войну, великую победу, красный флаг Победы. Мы же прекрасно понимаем, что ничего левого за этим не стоит. Даже если брать вот этих вот близких сердцу некоторых коммунистов Мозгового (как заявил журналистам в Луганске представитель ЛНР Сергей Горенко, сначала сработала мина, а после этого машины, в которых находился Мозговой с охранниками, были обстреляны из пулемета) и батальон «Призрак».

— Какой вы вообще видите победу?

Леший:

— Для меня победа — это в первую очередь военное поражение путинской армии и восстание в России. По моей мечте, это должно привести к тому, что наше многострадальное российское общество всё это взбудоражит, оно встанет на дыбы и сбросит то дерьмо, которое мы вынуждены нести уже больше 20 лет. Я на это искренне надеюсь. Это одна из важнейших причин, почему я здесь нахожусь на фронте. Я хочу лично внести вклад в поражение этого монстра, который теперь уже выплеснулся так ужасно за границу Российской Федерации и который, я надеюсь, здесь переломает свои зубы.

Мовчан:

— Ну, вот лично для себя, когда я задумываюсь о победе, то я скорее думаю о новом этапе борьбы. О том, что наконец-то мы сможем перестать бороться с этим внешним врагом, с которым мы сейчас вынуждены бороться, хотим мы того или нет. После этого мы сможем переключиться на все эти внутренние противоречия, о которых я как человек левых взглядов обычно считаю нужным говорить всегда. То есть вопросы социальные, экономические. А их будет очень много!