На языке пламени

До 1933 года Германия была европейским лидером в литературе — доминировала и по общему объему изданий, и по новинкам. В Веймарской республике работали братья Манн, Ремарк, Гессе, Цвейг, Брехт, Дёблин и другие классики модернизма. Был живой читательский спрос, развитая система библиотек, множество издательств и книжных магазинов. Конечно, режим Гитлера закрыть глаза на все это богатство не мог. 

Метафорой взаимоотношений нацистов с литературой остались горы книг, пылающих на площадях. В рамках акции, инициированной немецким студенчеством и поддержанной очень многими, костры разгорелись аж в 93 точках по всей стране. Но яркий медийный образ — лишь верхушка айсберга той «культурной революции», которую затеяли нацисты. В литературе, как и во многих областях, происходил процесс «гляйхшальтунга» — вытеснения прежней культуры и замены ее на формирующуюся нацистскую.

Барбиан говорит о «“восстании образов”, которое нацистская пропаганда вела против Веймарской республики». Внушалась идея, что подлинная немецкая литература в 1918–1933 годах была загнана в подполье творениями «буржуазных леваков всех оттенков», незаслуженно ставших культурными монополистами. Впереди же — реванш и возрождение благородной традиции. 

Приведенная историком цитата журналиста Фридриха Хуссонга без единой правки читается как пост в ТГ-канале z-литератора: 

По сути, нацисты устроили «революцию сверху», а среди многочисленных врагов увидели свою же страну на предыдущем этапе ее существования. Это активировало механику гражданской войны, где лояльные Третьему рейху граждане пытаются уничтожить, подавить или перековать как тех, кто сохранил лояльность Веймарской республике и принадлежал к ее миру, так и тех, кто был верен альтернативным образам Германии. 

Враги режима делились на «расовых» и политических. В числе последних были коммунисты и социалисты, пацифисты, убежденные католики, любые открыто критикующие режим. Велась борьба с модернистской эстетикой и с целыми теориями (как психоанализ). Подпадала под запрет и, например, литература об абортах, гендере и сексуальности. А началась-то зачистка с «безобидного» закона «О защите молодежи от бульварных и грязных сочинений». 

Неугодных сотрудников библиотек увольняли или вынуждали пройти переподготовку в нацистском духе. Право заниматься литературой имели лишь члены Рейхспалаты письменности, куда принимали не всех и откуда в любой момент могли исключить. Так, для неугодного автора вводился запрет на профессию. Причиной отказа в членстве была недостаточная «благонадежность и пригодность». Устранение врагов происходило не в одночасье — их было слишком много, трудно сразу заместить, да и синдром «лягушки в кипятке» никто не отменял.

В 1934-м в Рейхспалате письменности еще состояли 428 еврейских писателей, которые имели статус фронтовиков, были вдовами войны или просто пожилыми людьми. В 1935-м заслуги перед родиной и социальные трудности уже не учитывались. Но в Рейхспалате на основании спецразрешения Геббельса могли оставаться отдельные «полуевреи» и состоявшие в браке с евреями. Над ними сначала подвесили дамоклов меч, а затем, ближе к концу 1930-х, обрезали ниточки. В первые годы нацистского режима в Германии еще могли продаваться книги эмигранта Томаса Манна, а Эрих Кёстнер даже получил испытательный срок, после которого мог стать членом Рейхспалаты. Вытеснение неугодных было необратимым процессом — после ужесточения могло наступить затишье, но не смягчение.

«Неарийские», породнившиеся с евреями или политически неугодные издатели выдавливались из собственных компаний по той же схеме — лишение членства в Рейхспалате и запрет на профессию. Их принуждали продать предприятие арийским владельцам, как правило, глубоко укорененным в систему и по сильно заниженной цене. 

То же самое происходило с книжными магазинами — некоторые были семейными предприятиями с историей в несколько десятилетий, а то и столетие, но эти обстоятельства, конечно, в расчет не принимались. Правда, в каждой области находились исключения — например, те, кому давали спецразрешения, хотя вроде как не должны были бы. 

Знаменитый издатель Эрнст Ровольт лавировал. Он вступил в НСДАП, но не стал увольнять сотрудников-евреев. Опубликовал под псевдонимом книгу еврея Бруно Адлера и продолжал печатать сочинения Ганса Фаллады, крайне неоднозначного для режима автора. Тем не менее он оставался у руля Rowohlt Verlag до 1938 года, а затем смог передать его сыну. Помимо Фаллады, в Германии до ареста в 1942 году продолжали публиковать Гюнтера Вайзенборна, который в начале 1930-х был «известен как один из худших коммунистических подстрекателей в немецких университетах». А экс-члену компартии Акселю Эггебрехту вплоть до падения режима позволяли писать киносценарии. 

Иногда такие неувязки объяснялись манипулятивным театром Геббельса, который не был догматиком, считал пропаганду «искусством эластичности» и пытался использовать акторов, критически относившихся к нацизму. Иногда же причина таилась в экономических выгодах от предприятий. Одна из ключевых идей книги: нацистский режим был далек от идеализма и часто пренебрегал собственными «ценностями» из корыстных соображений. В заключение Барбиан пишет о политике нацистов как о ««циничном нигилизме» продажных джентльменов удачи и карьеристов».

Еще одной причиной непоследовательности было то, что литература оказалась в зоне ответственности сразу нескольких ведомств. У каждого из их руководителей было свое видение перековки литпроцесса, что приводило к противостояниям. Отчасти столкновения среди соратников укрепляли единоличное лидерство Гитлера, и он умышленно создавал для них почву.

«Литературная политика Третьего рейха» заметно отличается от привычной подборки «Individuum», где доминируют серьезные, но в то же время читательские книги. Работа Барбиана — это его диссертация, переработанная, но как будто все равно рассчитанная на аудиторию специалистов. Хотя написана «Литературная политика...» доступным языком, чтение будет нелегким. 

Человеческие истории и индивидуальные опыты из дневников, которые обычно цепляют непрофессиональную аудиторию, — ничего такого у Барбиана нет. Историк с упоением ныряет в тонкости культурной бюрократии рейха, множеству героев повествования дает скупые характеристики, вроде «убежденный нацист». Ведомства, издательства, библиотеки и чиновники проходят перед читателем дивизиями. Барбиан собрал огромный массив данных, но обдумывать его предстоит читателю — анализа и обобщений в книге немного. 

Для специальной работы всё это типично. Однако читатель, ждущий чего-то вроде «Волчьего времени» с акцентом на литературе, будет обескуражен и сочтет, что книгу в издательский портфель «Individuum» подбросили. Но у выхода «Литературной политики...» именно здесь есть объяснение. Отдельные книги «Individuum» важны на символическом уровне — как концептуальный ответ обстоятельствам и акт говорения в пространстве принудительного молчания. 

«Individuum» с самого начала мыслился как актуальное издательство, реагирующее на контекст серьезной (в условиях цензуры «косвенной») аналитикой. Книга о литературе при тоталитарном режиме в нынешних условиях напрашивается, а нетипичная для издательства форма — во многом проблема читательской привычки. 

Немецкая литература, переживавшая бурный расцвет в 1920-е, в годы Третьего рейха была раздавлена. Почти все сильные авторы оказались во внешней или внутренней эмиграции, имели сложные отношения с режимом или стали его жертвами (помимо репрессированных, это и ряд авторов, совершивших суицид). Зачистка гитлеровцам удалась, а большая часть литсообщества, по мысли Барбиана, поддалась общей покорности (на протест решалось абсолютное меньшинство). Однако со второй частью плана — навязать читателям нацистские книги — возникли большие проблемы. 

Официальная литература пользовалась и безграничной информационной, и немалой финансовой поддержкой государства. Геббельс придумывал масштабные книжные ярмарки, где ловко увязывал книгу («оружие мирного духа развития») с милитаризмом и служением власти. Но почему-то читатели не очень воодушевились. Вот новый директор библиотеки набил ее нацистской публицистикой и беллетристикой, что привело к резкому падению посещаемости — эти книги «никто не читает». Читатели активно мигрировали в платные библиотеки, предлагавшие «более легкий рацион». 

Наиболее же востребованным чтением, как и прежде, оказывались криминальные, приключенческие и любовные романы, никак не связанные с нацизмом. Развлекательная литература в Третьем рейхе пользовалась немыслимой популярностью, которая чем дальше, тем больше росла. А самым успешным автором эпохи оказался юмористический писатель Генрих Шпёрль. В годы 

Широкая аудитория, в принципе, любит развлекательную литературу, но особенно популярной она оказывается, когда мир вокруг заболевает. Тут показательны 2020-е — коллективное желание «уколоться и упасть на дно колодца» идет рука об руку с запросом на легкую, отвлекающую литературу. Гитлеровские идеологи не учли того, что тоталитаризм, в принципе, создает больную реальность. Человек в тоталитарных условиях постоянно сталкивается с собственным бессилием, унижением, чувством вины за почти неизбежные компромиссы и страхом. 

Долгое насилие над психикой истощает организм. Эскапистский запрос к культуре растет из потребности хотя бы временно оказаться в безопасном месте — перенести внутренний мир туда, где можно сохранить автономию и где до него не доберется агрессор с его зачистками и перековками. Телевизор или радио могут оказывать фоновое воздействие. Пассивное согласие с ведущим от зрителя многого не требует. Но книга — сложный медиум. Она не работает без вовлеченности. А люди обычно не хотят направлять усилия на то, что будет их обманывать и калечить.