Настоящее зло

Артём служит на пограничном посту между Израилем и Газой. Во время террористической атаки 7 октября его похищают хамасовцы. Отец, давно разведенный Иван Глухов, остается с несчастьем один на один.

Он, как и автор книги, — физик в отделе радиотерапии иерусалимского госпиталя Хадасса. Вообще Глухов во многом автобиографичен (жил в Америке и Москве, откуда эмигрировал в 2010-х), а еще Иличевский щедро делится с героем своими мыслями из интервью и соцсетей (порой дословно — например, из нашего с ним разговора). Глухов восприимчив, тревожен и подвержен депрессии. У его сына — расстройство аутистического спектра. Оба хрупки и на первый взгляд не способны выдержать серьезные удары судьбы. Каждого из них ждет свое путешествие в ад. Но человек, оказавшийся на грани жизни и смерти, порой проявляет себя неожиданным образом.

Такой сюжет в исполнении другого автора легко превратился бы в бодрый психологический триллер. Однако у Иличевского ожидаемо стал «медленной» прозой, где немногие события — только рамка для внутренних процессов, переживаний и размышлений. Любителям захватывающих историй здесь ловить нечего. Читателям, которые хотят дискутировать с автором, — напротив. 

Первая половина небольшой книги (всего 170 стр.) — трудное сживание Глухова с трагедией. Он работает на автопилоте, принимает транквилизаторы и антидепрессанты, безуспешно прорабатывает случившееся с психологом, раздражается от бодрости демонстрантов, патриотических лозунгов и чувствует невозможность разделить боль даже с теми, кто пытается помочь.

Внешний мир размывается «во сне безразличия». Внутренний, напротив, кипит в попытках объяснить себе случившееся, подключив весь свой опыт. Почти бессюжетная первая часть сплетена из воспоминаний о Москве, браке, взаимоотношениях с сыном и из размышлений человека с научно-религиозным складом ума о Боге и Вселенной. Мысленная каша постепенно вываривается в понимание.

Во второй части романа психологический реализм сменится метафорическим пространством, где достоверность уже значения не имеет — только этическая и эмоциональная основа поступков Глухова, вышедшего не то на тернистый путь к самому себе, не то на сомнительную тропу войны.

Объективное зло

Первая сцена романа — короткая заметка о высадке отряда Армии обороны Израиля на место трагедии 7 октября — в лоб объясняет, о чем пойдет речь.

«Сразу стало понятно, что они имеют дело с армией дьявола», «Невиданные в истории зверства» (следуют натуралистические объяснения). Иличевский описывает следы массового насилия, совершенного с упоением. «Террорист» и «маньяк» — два образа, провоцирующих разговоры об абсолютном зле. А тут — их помесь. Иличевский ставит проблему так: «Есть зло, зло есть. И это не манихейство, а объективность».

В серьезных разговорах понятия «зло» обычно стараются избегать — как слишком «эмоционального» и «оценочного», «необъективного». В публичном поле «зло» — шаблон для припечатывания врагов, уводящий от сути критики и упрощающий ее объект. Иличевский это знает, но настаивает на своем и буквально пытается ответить на вопрос: а что же, собственно, это такое — зло?

Позицию героя приходится собирать по крупицам. Юный Глухов из московских воспоминаний увлечен физикой и религией. Он ищет место их встречи, стараясь понять, как «математические формулы и теоремы становятся стихией». Как могут сочетаться друг с другом «единый мир, с одной математикой на всех» и «уникальность», «избранность каждого отдельного человека»? Метафорическим ответом для героя оказывается луч света, преломляющийся через стекло. Бог обращается лично к каждому элементу творения: индивидуальность оказывается ключевой характеристикой жизни, тогда как неодушевленная материя сводится к повторяемым элементарным частицам.

«В общем, люди — это не просто мешки с элементарными частицами», — подводит парадоксальный итог своему сну начальник Глухова. Снился ему мир, где орлы «пожирали все, что блестело на поверхности земли». Для маскировки обитатели этого мира вываливались в грязи. Но глаза, которые «блестят при любом условии», привлекали внимание хищных птиц. Позже, чтобы не быть пойманным террористами в тоннеле, затаившийся герой тоже будет отворачиваться к стене, «чтобы глаза не блестели».

Зло нацелено на насильственную унификацию. 

Для тюремщика Джибриля «евреи» — неоформленная вражеская масса, измеряющаяся только количественно. В одной камере с сыном главного героя он держит овец, и рабы для него — такое же полезное в хозяйстве движимое имущество. «Мы скоты. Не хочу подыхать скотиной», — в отчаянии бормочет сокамерник Артема Асаф.

Иличевский, напротив, подчеркивает индивидуальность персонажей. Он обращается к фрагментам личной истории Артема и даже кратко дает биографию Асафа, хотя сюжетной необходимости в этом нет.

Голубая верблюдица

Сам писатель смотрит на происходящее в Израиле через библейскую призму, но понимает, что такая трактовка не очевидна. Поэтому в романе возникает диалог Глухова с психологом:

«О зле перестали говорить с середины шестидесятых годов, — утверждает Глухов. – Либералы после революции объявили, что все есть “добро зело”, к чему ни поворотись... В силу и этого тоже зло стало выступать под маской добра». По его мысли, Антихрист «сначала убедит человечество в том, что зло вполне можно перетерпеть». Наконец, когда психолог сомневается в существовании зла, протагонист продолжает настаивать: «Зло есть зло. И дерзости ему противостоять всегда не хватало, а теперь особенно».

Речь идет о необходимости ценностного подхода к жизни. Ведь по замыслу сомнения в объективности добра и зла должны были помогать диалогу с оппонентами, но на деле привели к оправданию того, что раньше именовалось «злом». Сделали возможными спекуляции и жонглирование принципами. Ослабили способность к сопротивлению реальным опасностям: готовность называть преступления ХАМАСа «освободительной борьбой» и «умиротворять» агрессора Путина — иллюстрации этого подхода.

Иличевский вспоминает историю об американском солдате-протестанте, который остался в Афганистане и разыскивал Бен Ладена «по пустыне и горам», чтобы в одиночку его уничтожить. Позже в романе появится еще один образ — «голубая верблюдица», которую контрабандисты дрессируют, чтобы она самостоятельно находила дорогу домой (пересекая границу с товаром). Дома ей создают идеальные условия, на чужбине — невыносимые. И верблюдица возвращается туда, где ей было хорошо. «…Эта легенда о голубой верблюдице описывает определенную метафизическую ситуацию, когда, не зная ни ада, ни рая, сдвинуться с места едва ли возможно».

В этой логике этический маятник добра и зла необходим, чтобы выйти из состояния безучастности. Он возвращает герою романа чувство реальности. Действие вовлекает героя в жизнь: «для того чтобы чего-то захотеть, надо начать это делать», «невозможно обладать образом будущего, если не начать его, будущее, создавать».

Язык войны

Обнаружив, что зло не способно к диалогу, герой романа решает вести разговор с ним на языке войны. Но если, по логике книги, зло живет в определенном отношении к реальности, то не стоит ли в первую очередь противостоять этой модели отношения, а не ее проводникам?

Иличевский понимает, что путь его героя скользок. Начиная отвечать проводникам зла тем же, унифицируя их — не становится ли герой его частью? К финалу романа Иличевский подталкивает своего героя все ближе к обрыву. Сможет ли этот человек, жертвенно и во имя близкого заговоривший на языке войны, заново освоить мирный язык?

В истории литературы хватает примеров, когда текст, важный идейно, оказывается несовершенным в художественном смысле. «7 октября» напоминает именно такие книги. Местами он схематичен, где-то чересчур туманен и будто концептуально недокручен. Строгий взгляд увидит в нем сырой черновик будущего отличного романа. Но поднятые вопросы и личный поиск ответов, то, как «7 октября» провоцирует читательскую мысль, действительно значимы, — и это в конечном итоге это перевешивает все остальное.