— Есть кто дома? — кричу из-за калитки. Тишина.

— В доме Люба, проходите во двор сразу, — раздается женский голос с соседнего огорода. Поворачиваюсь на звук и встречаюсь взглядом с пожилой женщиной. Она смотрит внимательно и настороженно, потом становится чуть менее напряженной. — Идите, идите! Нет у нее собаки.

59-летняя Люба сидит в кухне за столом. Она смотрит в никуда, в правой руке — дешевая китайская зажигалка зеленого цвета. Иногда раздается щелчок, но женщина ничего не поджигает, просто механически щелкает. На столе перед ней лежат тонкие коричневые свечи из церкви. Одна из них стоит в невысоком стакане — сгорела до половины и потухла. Фоном работает телевизор, но, несмотря на это, рядом с Любой возникает ощущение оглушительной тишины: время в этой кухне замерло.

«Саша, ответь!»

Зажигалка в руке — Санькина, а Санька — сын Любы и профессиональный военный с высшим образованием. В день, когда мы встречаемся с его мамой, ему исполняется 30 лет. Люба говорит, что очень долгожданный был ребенок. Папа пожил в семье недолго, но обид на него она не держит. Сын с малых лет заботился и о маме, и о младшей сестре, — тем Люба и была счастлива.

Саша отслужил в армии Украины по призыву, и сразу началась война в Донбассе. В 2014 году он подписал контракт и оказался в зоне боевых действий. Люба говорит, что когда Санька в 2015 году вернулся домой, она его не узнала. Из ласкового мальчика он стал агрессивным мужчиной. Пил. Дрался. Страшно кричал во сне. 

Уговоры, поездки по врачам и мамины слезы после нескольких лет ада привели парня в более-менее нормальное состояние. Он снова ожил, перестал пить, стал интересоваться жизнью родных, переквалифицировался с разведчика на военного фельдшера и сказал маме, что ни за что больше не пойдет воевать.

— Санька жил в Одессе, всё рассказывал мне, что биткоинами занимается, — говорит Люба. — Постоянно присылал мне деньги на карту. Я так боялась, что он снова окажется на войне, но в марте вдруг перевод пришел от воинской части. Спрашиваю: что это? Говорит: пацанов деньги. Ну, ладно, поверила… Звоню: то не отвечает, то автоответчик. Я и не надоедаю — парень молодой, что его дергать. Иногда говорю с ним по телефону, на фоне птички чирикают. Какие же птички на восьмом этаже в городе? А он: «Мама, я не в армии, что ты нервничаешь?».

В первые дни оккупации сын прислал матери деньги и сказал, чтобы она ехала к нему в Одессу или к дочери (та последние несколько лет жила в Польше). Люба отказалась: «Как я поеду, если даже в своем доме в другой комнате спать не могу?». Он возмущался, что мать думает только о себе, а дети вынуждены волноваться, что она теперь живет в окружении врагов.

Днем 21 мая Люба возилась в огороде, а телефон на зарядке оставила в доме. Вернулась — пропущенный вызов от Александра. Перезванивает — автоответчик. Неделю она ему по несколько раз в день звонила и писала в мессенджеры: «Саша, ответь». Ее сбил с толку автоответчик. Оказалось, у этого оператора он работает даже при давно отключенном телефоне.

Прошла неделя, связи с сыном по-прежнему не было, и мать запаниковала. В Одессу не поедешь — выезда с оккупированной территории нет. Стала вместе с дочерью искать Сашу удаленно.

— Вспомнила, что через мою карту он пересылал деньги какой-то девочке в Одессу, стала ее искать, — вспоминает Любовь. — Дочь нашла в соцсетях эту девочку Юлю, но та тоже пожаловалась, что неделю не может до Саши дозвониться. Юля нам и рассказала, что в первый же день войны он сам пошел в одесский военкомат, его никто не принуждал.

Буквально в этот же день Александр появился в сети в вайбере. Младшая сестра Катя сразу начала ему писать, но ответил другой человек: «Это не Саша. Когда всё кончится, он вернется домой». Узнав об этом, мама тоже написала сообщение на телефон Саньки: «Пожалуйста, ответьте, где мой сын». Ей не ответили. А потом оккупированную Херсонщину российские военные отрезали от всех видов связи — не работал ни один из украинских провайдеров и мобильных операторов. 

После двух недель «тишины» россияне завезли на Херсонщину сим-карты без каких-либо опознавательных знаков, которые продавали местным по паспорту. Украинская сотовая связь здесь не работает до сих пор, а малоизвестным мелким интернет-провайдерам всё еще удается оказывать местным услуги связи. Российскую симку Люба не взяла, но ей повезло: ее интернет-провайдер оказался из тех, кто продолжает работать на оккупированной территории.

«Пусть в плену, зато живой»

— Люба так переживала о судьбе сына, что через день после сообщения незнакомца у нее отказали ноги, — рассказывает Иван, крестный отец Саши, который живет неподалеку от Любы. — С тех пор прошло уже несколько месяцев, она кое-как снова начала ходить, но за пределы дома почти не выходит, даже в свой собственный двор — изредка.

Вместе со связью перестали работать и банкоматы. Без работы (ее предприятие закрылось с первых дней оккупации) и без денег, которые ей с начала войны ежемесячно присылал сын, Люба оказалась на грани голода. Она никому не жаловалась. Сначала забили тревогу соседи: они по очереди стали ходить к ней с утра, на «кофе-брейк», как они говорят. Делились новостями, сплетничали, пытались шутить. Приносили с собой нехитрую еду. Потом подтянулись подруги, которые по «сарафанному радио» узнали о произошедшем. Не сговариваясь, люди организовали женщине постоянную помощь и общение.

— Я совсем с ума сходила, — едва сдерживает слезы Люба. — Где мой сын? Что с ним? Нет ответа. Когда у меня в начале июня после двух недель без связи заработал украинский провайдер, я смогла хотя бы общаться по мессенджерам со своей дочерью.

Катя переслала ей голосовые сообщения, которые неизвестный написал ей с телефона брата: «Да, Саша в плену. С ним всё нормально. С тобой сейчас разговаривает Сергей. Тот, кто брал его в плен. Ничего с ним не сделали. Условия нормальные. Мы к ним недавно ездили, они в порядке. Их отпустят, когда закончится война». Следом пришло еще: «Ничего плохого с ним не делали, так же как и с его сослуживцами. После того как взяли его в плен, мне поступила информация, что с ними плохо обращаются. Я с товарищами поехал в то место, где его держат. Мы им объяснили, что не надо никого трогать и как бы мы за них отвечаем. Потому что ребята вроде как нормальные: им предложили сдаться — и они согласились, так что на нашей совести все [договоренности] были. И вот нам дали слово, что с ним всё нормально будет. Как только я буду снова там, я обязательно отправлю фотографию его, видео, если нужно. Даже, возможно, [он] позвонит. Так что не переживайте».

Это всё было 31 мая. После этого «Сергей» еще связывался с Катей, спрашивал по поводу войны, как она к ней относится. Денег на выкуп не просил. Позже она перезванивала, и человек, называвший себя Сергеем, ответил, что ранен и лежит в госпитале. «А что с Сашей, где Саша?..» «Сергей» сказал, что больше ничего не знает.

Женщины писали на разные сайты, в поисковые группы. Смогли выяснить лишь то, что Александр пропал в конце мая в районе Лимана (город в Донецкой области, за который в мае шли ожесточенные бои; был взят войсками РФ, 1 октября перешел под контроль ВСУ). Но маме и сестре украинские власти ответили, что среди погибших и раненых такого военнослужащего не обнаружено, а фамилии пленных им неизвестны, поэтому его признали без вести пропавшим.

— Дочь звонила во все украинские инстанции, — продолжает Люба. — Я позвонить никуда не могу из-за того, что нас отрезали от украинской связи. Кате ответили, что Саша зарегистрирован как пленный, но судьба его неизвестна до тех пор, пока от страны-агрессора не поступят какие-то предложения по обмену, например. А так как никакой информации от военных РФ нет, Саша считается без вести пропавшим. Теперь Катя должна приехать из Польши в Украину и сдать материал для теста ДНК, чтобы это было в базе. Мне говорят: обращайтесь в полицию, вам там всё объяснят. А куда я могу здесь обратиться? К кому? Кто мне, сидящей в оккупации, хоть что-то объяснит?

— Я уже, ты знаешь, ни жива и не мертва, — говорит Люба. — В первые дни я даже разговаривать не могла. Потом еще и связи не стало, со всех сторон неизвестность. Всё думала, что пусть в плену, зато живой. К тому же этот Сергей обнадежил, и я жду, жду, жду…

Изнывая от беспокойства, Катя обратилась к тарологу. Карты Таро показали, что всё плохо, гадальщик сказал, что Саша «пока живой, но с ним происходит что-то плохое. Рядом находится какая-то женщина, а он, скажем так, не в себе». Через месяц Люба попросила Катю сходить к тарологу еще раз — он ответил, что «брата могут убить, что он что-то доказывает, с кем-то спорит».

— А я же знаю Саньку: какой он вспыльчивый, несдержанный на слова, — почти плачет Люба. — А что такое плен? Я боюсь об этом даже что-то смотреть или читать, иначе я просто с ума сойду.

В оккупации

— То, во что сегодня превратился мой город — жуть и тоска, — говорит Люба. — Они [российские военнослужащие] сами говорят: если будем уходить отсюда и приказ будет, живого места тут не оставим, с лица земли вас сотрем. Многие местные говорят про них, мол, нормальные парни. Вы что, не понимаете? Нормальные до того момента, пока не поступил приказ нас убить.

Голая Пристань — небольшой курортный городок в Херсонской области, который находится на левом берегу Днепра, — оккупирован российскими войсками с первого дня войны. Солдаты ходят с местными в одни магазины, в выходные вместе со всеми приезжают на рынок за продуктами. Сейчас они, выгнав местных жителей, поселились в частных домах в ближайших селах, а до этого несколько месяцев жили в санатории, предварительно наставив на всех подъездах и подходах противотанковых ежей.

— Странные эти рашисты, — удивляется Люба. — В корпусах для пациентов разломали всю мебель и разбили сантехнику. Зачем? Но самое страшное — в зале для физкультуры, куда я почти каждый год ходила на специальные тренажеры для спины, говорят, устроили пыточную. Они сжигают своих солдат на свалке под Херсоном. Моя родственница ехала сюда из Краснознаменки на автобусе по-над каналом, рассказывала, что они (трупы российских солдат. — Прим. авт.) там лежат. Никто их не закапывает. «Мы своих не бросаем». Ага. Что ж вы со своими-то делаете? Со своими солдатами! 

По словам местных, когда оккупационные войска появились в городе, предатели сразу отдали им списки АТОшников и ВСУшников, которые участвовали в войне на Донбассе.

— Санька мне в самом начале говорил, что нужно сжечь все его военные вещи, — рассказывает Люба. — Постоянно спрашивал: «Мама, ты выкинула мои вещи? Сожги их! Они мне не нужны». Да ты что, как же я могу их выбросить? На всякий случай сложила в мешок, спрятала за газовой колонкой. Потом, как обыски по городу начались, подумала, нет, надо всё-таки хорошо спрятать. Как выяснилось, они (российские военные. — Прим. авт.) именно в таких местах и искали. Но сжечь? Рука не поднялась. Отдала сестре, она увезла мешок в село и зарыла у себя в огороде. Родственники дали мне старый кнопочный телефон, а смартфон, в котором фотографии моего сына в военной форме, спрятали. Иначе пришлось бы их перед обыском стереть, а у меня и так от сына почти ничего не осталось.

Люба рассказывает про свою приятельницу Наташу:

— У нее богатый двухэтажный дом. К ним пришли рашисты. Сказали всем выйти из дома — обыск. Искали оружие, но ничего подозрительного не нашли. А у них и на первом, и на втором этаже туалеты. Плюс уличный, но с унитазом, культурно сделанный. Всё допытывались, зачем им три туалета?.. Так орки знаешь, как называют нашу Голую Пристань? Рублевка. Если мы Рублевка, то тогда в какой жопе они живут? Вот сейчас заехали более-менее нормальные солдаты, они сами понимают, что им здесь не место. Говорят, кого тут освобождать? Вы до нас лучше жили. Но это наши [оккупировавшие Херсонскую область], а что творили те, что стояли в Буче или Изюме? Что это за люди?

Люба наконец разговорилась, ее голос звучит громче и не так монотонно, как всё это время. Она ожила и даже вспомнила про чай и оставшиеся в холодильнике оладьи. 

— В общем, мы как-то выживем, это наша родина, и мы надеемся на победу, — продолжает Люба. — И то, некоторые люди… Ко мне приходила одна, Лида, говорит, мне всё равно, лишь бы мир был. Как это всё равно? Ты хочешь, чтобы мы ходили на цыпочках, там не встань, там не взгляни? Уже сколько потеряли мы с 24 февраля? Вспомни Ирпень, Бучу… Какие могут быть переговоры с этим зверьем? Лучше бы ваш Путин деньги в развитие науки, образования и здравоохранения вложил в России, а не в войну. Ваша страна так бы развилась, что весь мир вам бы завидовал и хотел дружить.

Сашка мне всё говорил: давай езжай. А я, помню, сижу, мои знакомые как-то все в один период выехали, а я не могу. Знаешь, есть люди, которым не на что ехать. Есть те, кому некуда ехать. Мне Саша денег прислал, а Катя в Польше ждала. Но я не смогла собраться. 

Сейчас многие отворачиваются от своих родных и знакомых только потому, что они русские. А я считаю, что это неправильно. Если человек против войны, если что-то делает, чтобы остановить это, или хотя бы не участвует, то нельзя к нему так относиться. Полное вычеркивание людей из жизни по национальному признаку — это перебор. У нас тоже среди украинцев мудаков хватает. Были бы все такие идеальные, откуда столько коллаборантов взялось бы?

Вот россияне картинку давали, что у нас толпы за паспортами РФ ломанулись, — бред. Сняли для убедительности еще толпу на пороге администрации. А ведь там подачку в 10 тысяч рублей пенсионерам выдают, паспорта в другом месте оформляют. Я не могу понять наших богачей, которые живут в достатке, но идут за деньгами от русских. Или тех, кто продолжает получать деньги на карту от Украины. Но понимаю пенсионеров, которые получали пенсию через Укрпочту, а сейчас они лишены такой возможности. Им действительно нечего есть. С другой стороны, чем больше денег россияне потратят, тем меньше у них останется на снаряды. Мои знакомые так деньги получили и отправили их на счет ВСУ.

***

Когда по телевизору что-то про пленных говорят или обсуждают, как над ними издеваются, Люба сразу его выключает. Не может это слушать.

— Чувствую своего сына, но как-то смутно. Молюсь всё время и стараюсь о хорошем думать, — говорит она. — Накануне «пропущенного вызова» мне приснился сон, что сын пропал. Его вещи лежат, а его самого нет. Я его весь сон ищу, зову по имени, но вокруг тихо. А потом мне сын приснился, когда уже стало известно, что он в плену. Я во сне прямо его прикосновения почувствовала. Он ко мне прижался и тихо сказал: «Мама, можно я завтра порядок наведу? Я так хочу спать». Я отвечаю: «Конечно, сынок. Иди спи, успеешь ты прибраться».