Часть I. Место, где можно выдохнуть

За накрытым столом перед трехэтажной виллой в Будве собрались женщины из Харькова, Мариуполя и других украинских городов. Вместе с россиянами они празднуют день рождения Захара, который, пока взрослые общаются, гоняет футбольный мяч во дворе виллы. Мама Захара Галина Швец — из Мариуполя, раздает всем по кусочку торта с одной свечкой и просит обязательно загадать желание прежде, чем задуть огонь. Кажется, что этой весной все люди хотят одного.

«Когда началась война, мы с семьей и с друзьями, которые находятся в Черногории, решили, что пусть мы не можем остановить глобальные процессы, но мы точно должны подхватить людей, которые бегут от войны из Украины и от репрессий в России и Беларуси», — рассказывает исполнительный директор «Пристанища» Светлана Шмелева о том, как родилась идея фонда. Раньше она была тьютором в «Школе гражданского просвещения» и соорганизатором ежедневных пикетов за обмен узниками войны между Украиной и Россией, которые проходили в Москве с 6 сентября 2018 по 7 сентября 2019 года*.

Первыми, вспоминает Шмелева, 5 марта в «Пристанище» заехали Диана и Саша из Харькова: «Они и задали нам стилистику, потому что Диана — гражданка Украины, а Саша — гражданин России, хотя они давно вместе жили в Украине». Сейчас у «Пристанища» уже три дома — в одном селят людей с домашними животными, в другом — большие семьи. По национальному признаку разделения между виллами нет, русских и украинцев селят вместе.

«Мы принимаем людей и размещаем их, покупаем первоначальный продуктовый набор, сим-карты, взаимодействуем с украинским центром по беженцам», — рассказывает комендант одной из вилл «Пристанища» Александр. Он с начала 2000-х занимался на родине региональной политикой, возглавлял местный СПС.

Максимальный срок пребывания для одной семьи — две недели. «Мы называем это «парковкой». Неважно, есть у человека средства или их совсем нет, но он оказывается в незнакомой стране. У нас можно просто выдохнуть, не думать первое время про быт. Это не значит, что мы открываем дверь и через две недели ее закрываем. Это срок для нас, чтобы мы поняли, что делать дальше, — объясняет Шмелева. — Украинцам надо решить, есть ли им смысл оставаться в Черногории, где почти нет государственной поддержки. Если они едут дальше, то мы стараемся найти личный контакт в другой стране, чтобы не ехать опять в неизвестность».

Семьям, которые решают остаться в Черногории, волонтеры «Пристанища» помогают найти постоянное жилье, устроить детей в школу, организуют медицинскую помощь.

«Для меня лично этот фонд стал спасением, потому что до этого я просто читала новости, ничего не могла делать, была в абсолютном ступоре. Сейчас я с утра до вечера занимаюсь приемом беженцев и решением их проблем», — рассказывает Шмелева. Она приехала в Черногорию еще до войны — вместе со своим мужем Александром помогать его брату Владимиру развивать в Будве первую международную школу в Черногории — Adriatic college. «До этого я считала дни до отъезда, а теперь, наконец, поняла, зачем я вообще тут оказалась, и, наоборот, не понимаю, что бы я могла делать в России», — говорит Шмелева.

Пока фонд существует на деньги учредителей — в основном, Олега Репса, давно уехавшего из России сооснователя компании Forex Club. «Когда я приехал в Черногорию 7 лет назад, Репс уже перевез сюда 140 семей сотрудников Forex Club и организовал здесь первую русскую школу для их детей. Он из Владивостока, очень интересный парень, айтишник, который постоянно занимается благотворительностью — раньше, например, у него был фонд, который по специальной программе помогал усыновить детей, максимально похожих на новых родителей по разным характеристикам, что оказалось во много раз эффективнее», — рассказывает недавно признанный иноагентом галерист Марат Гельман, давно живущий в Будве.

По словам Шмелевой, к помощи от выходцев из России украинские беженцы относятся адекватно. «Я, наоборот, удивлена с какой благодарностью и теплом они к нам относятся. 

Комендант Александр признается, что вначале у него было ощущение, что украинцы хотят ему «как минимум сказать что-то нехорошее». «Самые колючие были одесситы, которые не могли понять, как 145 миллионов человек могли допустить, что такой упырь сел над ними и творит такие вещи, а люди не выходят на улицу. Пришлось объяснять, что в России года с 2012 уже никуда не выйдешь даже с пустыми руками. Украинцы же просто не понимают, в какой реальности мы находимся, но через два-три дня разговоров мы сдружились», — говорит он.

Александр рассказывает, что попал в «Пристанище» почти одновременно с Татьяной, которая «приехала из Харькова с сыном на пыльной машине, выскочив из дома практически в халате». «Мне было сложно с ней разговаривать, потому что я русский, и у меня-то вроде все нормально. Но когда после обеда она нам сварила борщ, я понял, что, видимо, диалог будет. Обстановка у нас абсолютно доброжелательная, все всё понимают, и эксцессов никаких нет», — рассказывает он.

По вечерам гости «Пристанища» собираются за столом (за которым праздновали день рождения Захара) и общаются, здесь же проходят творческие мастер-классы для детей, все вместе жители вилл ходят учить черногорский язык.

Шмелеву больше всего радует, что вокруг «Пристанища» формируется живое сообщество украинцев, русских и белорусов. Активно втягиваются в работу фонда и живущие здесь давно выходцы из России (этой весной в Будве черногорскую речь услышать вообще намного сложнее, чем русскую, потому что после начала войны сюда, похоже, приехали все, у кого тут есть жилье).

«Людей, которые на связи ежедневно, — уже около ста человек. Людей, которые так или иначе участвовали в чем-то, гораздо больше, — рассказывает Шмелева. — Мы проводим благотворительные вечера, и на концерт солиста «Сансары» в апреле пришло 150 человек, что по местным меркам очень много. Мы собрали на билетах 1300 евро, что спасло конкретную семью».

Александр говорит, что главный его помощник — гуцул Роман, который до 2014 года жил в Донецке, где его «накрыла война так, что у него пуля в голове». «После того, как война пришла и в Киев, он приехал с семьей сюда. Он приходит помогать в украинском центре и у нас. Он тратит свои деньги и всем помогает. А кроме него все остальные — русские. Люди сами без денег и с неопределенным будущим, но почему-то чувствуют своим долгом сюда приходить, брать на поруки украинскую семью и помогать им», — рассказывает комендант.

Русских гостей пока в «Пристанище» чуть меньше, чем украинцев — им сейчас слишком дорого добираться до Будвы. «Я не ярко выраженный революционер, я просто не люблю находиться в среде, которая противоречит здравому смыслу и счастливому будущему. Когда война началась, я решил увезти старшего сына, и вспомнил, что Света [Шмелева] раньше звала в Черногорию, если станет совсем плохо», — рассказывает Александр.

Он собирался вскоре вернуться в Россию, но его малый бизнес, рекламная компания, «сдулся буквально за месяц, пошли неплатежи». «У госкомпаний деньги исчезают — видимо, нужны в другое место. Перспективы у бизнеса очень плохие, никому не нужна реклама. Две недели я рвался назад, но сейчас уже думаю, что, может, и не стоит спешить, потому что там все становится совсем непонятно», — объясняет Александр. 

По словам коменданта, русские гости «Пристанища» «мучаются комплексом вины». 

Недавно у нас была Наталья, преподавательница, на которую донос написали. Но совсем несчастных людей нет. Здесь люди, которым нет места в России, но все-таки они не уехали от войны, смерти и разрушения. Поэтому они чувствуют себя немножко закомплексованными [при общении с украинцами], но довольно быстро приходят в норму», — рассуждает Александр. Шмелева согласна, что побег из-под бомб с потенциальной тюрьмой сравниться не может: «Но главное, что украинцы понимают, что мы — не те люди, которые в них стреляли, мы — те, кто против этой войны».

В Черногорию, по данным украинских дипломатов, въехало к середине апреля примерно 7 тысяч украинцев. Конечно, это капля в море по сравнению с несколькими миллионами покинувших страну беженцев. «Это в основном те люди, которые не хотят оказаться в большом центре для беженцев, ведь здесь у нас живут в обычных квартирах, плюс здесь море, горы, курорт», — объясняет Шмелева. По ее словам, «Пристанище» помогает и тем беженцам, у которых уже есть свое жилье: «Кому-то надо оборудовать квартиру или помочь с устройством детей в школу».

По словам Александра, за два месяца установилась тенденция: украинцы едут дальше, например в Германию или Хорватию, где хорошо принимают власти, и есть работа, а русские пытаются остаться в Черногории. «Есть, правда, и украинцы, которые остаются. Елена из Харькова говорила, что если бы не война, никуда бы от своего огорода не уехала, но сейчас назад ей уже некуда ехать — там ничего нет, поэтому она учит черногорский и уже какую-то простую работу нашла. Девочки-парикмахерши из Киева здесь. Андрей из Питера, который участвовал в сирийской войне на корабле, понимал, что его заметут в первую очередь, и сейчас тут на машине работает. Белорус побыл у нас и устроился на стройку. Кирилл с Вероникой, москвичи, улетели во Вьетнам, потому что условия для бизнеса здесь их не устроили». Назад в Россию, по словам Александра, пока уехал только один гость «Пристанища».

Часть II. Украинцы

Галина Швец

Мариуполь, преподаватель английского

— Изначально я из Донецка. Мама у меня и сейчас там находится, а в Мариуполь я приехала учиться, вышла здесь замуж, [сын] Захар родился. У нас там квартира, всякие штучки, машина, которую я недавно купила — я очень мечтала о ней лет 10, чтобы сама водить. Там вся жизнь, нам там нравилось.

Из Мариуполя мы не уехали 24 февраля, потому что сглупили. Думали, что пройдет: постреляют и утихнет. Мы не ожидали такого. В 2014 году восточный край города тоже обстреляли — 20 человек погибло. Мы думали, что и сейчас что-то будет только на окраинах, не ожидали, что Мариуполь окажется [уничтожен]. Да, это абсолютная глупость.

До 1 марта я еще по городу ходила, а потом начали сильно [бомбить], начиная с 4 часов утра. Не «пух-пух-пух» — этого мы не боялись, а другое. Не знаю, что это за оружие, но ты сначала слышишь шум «у-у-у-у», потом вспышка белая, и потом оно падает. Надо было успеть сгруппироваться, потому что не знаешь, куда прилетит. Ты ничего не видишь, только слышишь звук, и надо падать.

И вот это стало [прилетать] все время. Готовили мы на костре, но прямо страшно было [это делать]. С 28 февраля у нас не было света, связи, электричества, но, к счастью, было холодно, поэтому продукты не пропадали, и еда была.

Мы жили в квартире, потому что два бомбоубежища при нас разбили снарядами, и мы боялись [туда идти]. Еще в бомбоубежище было скопление людей, и они все нагнетали, нагнетали, нагнетали, а мне хотелось Захара оградить по максимуму. Я сама не то, чтобы впечатлительная, но пока я не слушаю новости и людей, у меня остается своя вера и своя надежда. А когда я нахожусь во всеобщей панике, то начинаю сама терять концентрацию.

У меня была идея фикс выехать, потому что был очень сильный физический страх. Особенно после того, как один снаряд попал в наш двор, и в нашем доме стекла выбило, а второй снаряд попал с другой стороны двора, в школу Захара. Ясно было, что скоро и к нам прилетит. Сейчас мы уже знаем, что в итоге нам прилетело в кухню.

Когда я приняла решение выехать, то ловила любую информацию. [Гуманитарных] коридоров не было, но однажды я случайно услышала слова про Запорожье, поймала в нашем подъезде пробегавшего мимо соседа, вцепилась в него, и он сказал, что сегодня третий день, как уезжает колонна из машин, которые собираются по утрам у Драмтеатра.

Я записала видео, чтобы если умру, то [хоть так] с мамой, со всеми попрощаться.

У меня маленькая машина Matiz, но был полный бак, что хорошо, потому что ехать без него — это самоубийство. Выехали мы из города 15 марта. Папа Захара был за рулем, мы вывезли его маму, взяли нашего попугая. Ехали мы и еще две машины из нашего дома, остальные испугались. Я тоже боялась. Едешь, и непонятно, куда попадет. Пока мы ехали по Мариуполю по нашим машинам не попало, но на одну упало дерево, в которое прилетел снаряд. А нам повезло.

До Запорожья мы ехали двое суток — Захар 22 блокпоста насчитал. В селах нас пускали переночевать женщины, и вообще люди помогали. В общем у нас не очень интересная история — ничего яркого.

Муж нас довез до границы с Румынией и остался на Западной Украине. До Черногории мы доехали чудом: с попугаем же нельзя в самолет, поэтому я его прокляла уже пару раз. Сначала два дня жили в Румынии у знакомых знакомых, которые тоже встретили и помогли. Потом думали, куда ехать, ведь друзей ни в одной стране нет. Но моя ученица, которой я английский преподаю, рассказала про «Пристанище» и дала телефон Светы [Шмелевой]. Та сказала: «Все будет хорошо, приезжайте, мы вас не бросим», — и мы на трех или четырех автобусах через Венгрию и Белград приехали сюда в конце марта. Здесь Захару помогли с русскоязычной школой, куда он сейчас ходит.

Мне что здесь сидеть, что на Западной Украине, где свои тоже сильно подняли цены. Да, я надеюсь, что [война] вот-вот уже закончится, но мне возвращаться теперь некуда. Мариуполь даже, когда мы уезжали, был на 80% разбит. А сейчас что? Дело даже не в том, украинский он будет или русский, просто я не верю, что Европа поможет. Украине надо будет много чего восстанавливать, поэтому до Мариуполя они доберутся нескоро. Что касается России, то у меня есть опыт моей мамы, которая живет в ДНР, и там не делается ничего. Там жизни нет, поэтому и смысла ехать в [русский Мариуполь] — нет. Принадлежность [Мариуполя] не так важна, но если бы у мамы город после той ситуации [в 2014 году] был бы таким же или более процветающим — это был бы показатель. Жить надеждой на то, что кто-то Мариуполь восстановит, толку нет.

(про отношение к русским) Я была проукраински настроена. 

Для меня это так. Но против [русского] народа у меня вообще ничего нет — у меня 90% учеников из России, из Москвы. Они в первые дни беспокоились и помогали. У меня куча друзей [в России], лучшие друзья — в Казани. Но действия определенного человека [Путина] или группы лиц для меня [неприемлемы].

У меня в подъезде были люди, которые готовы были встречать [русских как] освободителей, но мне повезло, что никто из учеников и знакомых не сказал: «Слушай, ну вообще, наверное, мы немножко правы» или «Наверное, все чуть-чуть не так, как ты думаешь». Я знаю и другие истории, но каждый из моих знакомых сказал, что ему стыдно, больно, жаль и предложил помочь.

Ты уезжаешь и у тебя есть только два чемодана и немножко денег, а больше у тебя нет ни фига. Вот у меня ноль. Но помогают мне от этого ноля оттолкнуться именно русские. Мои ученики, фонд «Пристанище». Света — русская, и все [у меня сейчас] благодаря ей. Да, Россия напала, но обвинять теперь всех русских и считать их плохими я не хочу. У меня нет однобокой позиции, у меня и к своим украинцам [есть претензии]… Когда мы приехали в Западную Украину, были такие люди, которые относились к нам как к бомжам каким-то. Мы, и правда, бомжи, но мы же свои. Так что я ни на секундочку [не против всех русских].

(про «нацистов», которые, по версии российской пропаганды, взяли в заложники жителей Мариуполя) Я не знаю, кто такие «неонацисты». Что было самое больное для меня? Мариуполь взяли в кольцо. И мы знали, что по городу, между жилыми домами ездила, очевидно, не русская «штука», которая стреляла от нас [по российским позициям]. Мы знаем это точно, мы видели ее через дом от нас. Мы слышали, как она переезжала из двора во двор, потому что мы тогда практически не спали. Не знаю, «Азов» это или нет, но они стреляли из города, а обратка прилетала к нам. Таких машин только у нас в районе было несколько. Они не могли не знать, что обратка прилетит в то место, где засекли эту штуку. А это допустим наша девятиэтажка.

Из города не выпускали, говорили, что там стреляют, и выпустив людей, они подвергнут их опасности. Это можно рассмотреть и по-другому, тоже как подлость, — но кто скажет правду, как было на самом деле? Когда мы выезжали, нас выпустили. Мне лично рассказывали разные истории, что [на блокпостах] чуть ли не раздевают и телефоны отбирают. Мы ехали через русские блокпосты и не встретили ни одной такой ситуации. Стояли молодые ребята, дети почти, у нас посмотрели только паспорт.

Хорошо, что мы выжили. У меня в Мариуполе осталось несколько знакомых, про которых я до сих пор ничего не знаю. Надежда есть, что они просто потеряли телефон… Две близкие подруги выехали. Одна после нас через неделю с сыном — от ее частного дома ничего не осталось. Сейчас у меня две подруги не могут выехать из-под Мелитополя и из Харькова. Одна беременна, ей в мае рожать, у второй — четверо детей. Они мне отправляют сообщения: «Я сейчас вышла на связь, а если больше не выйду, то я тебя люблю».

Есть такие моменты, но виноватых я не буду искать. Для меня подлость была и с той, и с другой стороны, люди есть и плохие, и хорошие и там, и там. И мне кажется, что Украина не выступает как белая и пушистая. Ведь по коридорам не могли договориться, хотя о них просили. У меня есть друзья, которые [о русских] говорят: «Орки, орки, орки». Если мои слова им передать, то они скажут, что больше меня не знают.

У меня есть внутреннее ощущение, что раз уж так сложилось, то надо строить жизнь заново. Я поплакала, но приняла это. Я не из тех людей, кто любит жить прошлым. Я буду думать о том, как сыну суп сварить, а не новости читать и думать о том, кто виноват. Если у меня будет позиция, что все плохо, то я не выдержу, а мне надо сына воспитать. Это мое спасение.

Виктор

Краматорск, пенсионер

— Когда бомбочка упала, у меня все стекла повылетали, и стало страшновато. Не боятся только дураки, поэтому пришлось выехать. Мне 64 года, я устанавливал на машины системы противоугонные системы — товар [дома] остался на 6-7 тысяч «зелени». Я сорвался без ничего, очень помогли волонтеры. Я ехал сюда с людьми [из Краматорска] на машине как водитель — они меня попросили. Обещали золотые горы: проживание и питание, но когда приехали сюда, сказали: «Нахер ты нужен». Я знал их с более-менее хорошей стороны, но в ответ на такое заблокировал их в телефоне, и на этом все.

В [«Пристанище»] мне дали жилье на две недели, потом отвезли меня в Бар, где нашли бесплатное жилье у какого-то бизнесмена. Я уже месяц тут, но через две недели приедет хозяин, и меня тут к этому времени не должно быть. Хорошо, что на карточку пенсия приходит, и я хоть что-то покупаю. Буду что-то еще искать в Черногории, а в целом буду смотреть по обстановке. Никто не знает и не может сказать, какая она будет в Украине и какая в России.

Если обстановка в Украине поменяется, то поеду обратно. А пока буду стараться тут подыскать работу, потому что на тебя никто не смотрит, если у тебя нет ни копейки. Тут курортный город, и в сезон даже в горах можно только за 300 евро что-то нормальное снять. Вообще сюда едут люди только с деньгами, но мне тут подходит климат.

Но многим людям хуже. Сын у меня остался дома, но сейчас с молодой женой переезжает на Западную Украину, потому что Краматорск [скоро] будет как Сталинград. Мы уже знаем, что [российская армия] не стесняется ничего, и у войны правил нет.

(про обстрел вокзала в Краматорске) Там на снаряде и метки были российские, и траектория… Да и кто будет на себя такое брать — своих бомбить? Это абсурд.

(о пророссийских настроениях в городе) Я понимаю, что в 2014-м году у нас было 50 на 50, даже может 60 на 40 [в пользу России], но сейчас таких единицы. Все, кто был за [Россию] сбежали, и они в Крыму или в ДНР/ЛНР. Остались все нормальные, очень правильно настроенные, ты шо?

Сейчас в городе остаются те, кто не может выехать, кому не на чем выехать и не на что выехать. У кого больные [на попечении]. А до кого-то, может, и не доходит, что [они на смерть остаются]. Потому что вы видите, что было в Буче и Ирпене, какие зверства. Даже звери так не делают… Я так понимаю, что быстро это не закончится, будет тянучка. Никаких переговоров [уже нет], поэтому только силой — или сюда, или туда. Ну или какое-то чудо произойдет.

(про отношение к русским) Я по-людски отношусь, потому что не все люди — звери. Если ты нормальный, соображения и понятия — нормальные, то хорошо. Если встречаю тут русского, то я веду себя адекватно. Но сейчас отношение у многих будет негативное ко всем русским, потому что горе коснулось каждого украинца. Я не ошибусь, что каждого. У одних родственники погибли, у других кого-то изнасиловали. Скажите, какое отношение будет к человеку, который пришел к тебе в дом и убил твою семью? Без причины зашли, а придумывают, что тут наркоманы и националисты. Это бред! Я даже поссорился с очень хорошими знакомыми в Москве. Я им говорю, что здесь происходит, а они говорят, что этого не может быть, потому что у них по-другому показывают. Я им ответил: «Ну смотрите дальше, как у вас показывают, а я видел наяву, что у нас творится».

Ирина

Харьков, инженер в «Харьковгоргазе»

— Мы были в квартире до последнего — уезжать не хотели. Мы живем в [районе] Салтовка, где сильно бомбили, и 3 марта конкретно попали в наш дом. Первое время мы ходили прятаться в подвал, но там было жутко неудобно, потому что он не был приспособлен как бомбоубежище. Мы сидели в квартире в коридоре — нам сказали, что это более безопасно.

Когда в тот день начался обстрел, мы были на кухне, кушать готовили. Мы всегда, когда он начинался, бежали в коридор, и тогда тоже побежали. 

На тот момент еще было отопление, но потом и его, и свет отключили. В Харькове был мороз -20°С, то есть там нереально было бы жить, мы бы замерзли. Через несколько минут [после попадания ракеты] мы схватили первые попавшиеся вещи, даже не сумки, а «тревожные» рюкзаки с документами и вышли. На улице случайно встретили волонтеров, которые как раз приехали в наш дом, и попросили их увезти нас хоть куда-нибудь, хотя бы чуть дальше с этого района. Они нас взяли.

Пока мы выезжали, перезарядка [артиллерии] кончилась, и нас опять накрыло в машине (Ирина начинает плакать). Тяжело, когда ребенок кричит… когда летают стекла в машине, машина ходит ходуном, люди рядом лежат мертвые или раненые. В машину к волонтерам влезли мы, еще женщина, и раненый, у которого руку оторвало. Кого смогли захватить, взяли — и поехали. Они же не могут помочь всем сразу…

Мы возвращались за вещами домой через три дня, потому что сразу не взяли вообще ничего. Там все стало еще хуже. Провода, столбы, деревья — все валяется, дома обгоревшие. На тот момент бомбить продолжали, и было очень страшно за вещами идти. Мы кое-как схватили какие-то кроссовки, штаны, свитера, и уехали. Есть люди, которые жутко пострадали, у кого умерли [родственники] (на глазах у Ирины опять слезы), а мы еще отделались легко, живы остались.

Мы не думали, что такое вообще может быть. Харьков — мирный город, здесь мирные жители. Не думали, что вот так вот могут бомбить города в XXI веке. Тем более Харьков! Это не укладывалось в голове. У нас [к началу бомбежек] уехали только одни друзья, а мы и все соседи сидели. Очень много у кого из харьковчан в России родственники, друзья, мы очень переплетены.

(про «нацистов») Я не понимаю вообще, какие нацисты! Для нас нацисты сейчас пришли из России, хуже Гитлера. Почему мы нацисты? Потому что у нас украинский язык? А какой должен быть в Украине язык? Национальные батальоны — мне ни холодно ни жарко от них. Я и сейчас даже не понимаю, что это такое. Никто меня никуда не привлекал, ни в каких сектах я не состояла. 

Родители у нас остались на другом конце города. Они не хотят принципиально уезжать. Конечно, хочется их забрать (опять плачет). Папа [в середине апреля] возвращался забить окна у нас в квартире, и мы очень переживали целый день, потому что он говорил, что бухают взрывы. Я на связи все время со своими родственниками, со своими коллегами по работе, которые там остались — у кого родители пожилые, кто мужей не хочет оставлять. В нашем доме, папа говорит, еще живут люди, многие — в школах, в метро, а домой наведываются изредка. Но люди в Харькове остаются.

У меня муж — инвалид, у него травма позвоночника, он комиссованный, поэтому мы с ним смогли выехать, а иначе я бы не уехала никуда. Он работает удаленно, а так я не знаю, куда бы мы ехали. Мы никому не нужны на самом деле, и вся эта помощь — временная.

Мы не сразу уехали из Харькова — сначала жили у волонтеров, которые нас забрали. Они сказали, что не выкинут нас на дороге, и отвезли к себе домой, где и так семья большая собралась. Там были и родители со всех сторон, и сестры, и дети, все подряд. Мы в составе человек 20 жили в большом доме. Когда прилетали самолеты, мы спали, ели и играли в «Монополию» в подвале. Еще было шесть котов, одна шиншилла и у кого-то были улитки. Потом приехал большой лабрадор и сидел в гараже.

Такой дружной компанией мы прожили дня четыре, а 8 марта уехали на поезде через Киев во Львов. Я очень боялась и молилась, чтобы ничего не было, потому что когда сестра мужа до этого ребенка забирала, на вокзале в Киеве было какое-то попадание. В купе ехало по 10 человек, мы всю ночь сидели, но когда один человек в Полтаве вышел, то стало раздолье: мы валетом лежали на верхней полке, периодически менялись.

В Черногорию мы приехали к друзьям. Мы выезжали через Львов, и пока мужу оформляли документы, жили у сестры в Львовской области. Беженцев там море, в школах и детских садиках живут. Потом выехали в Словакию и узнали про «Пристанище» через Facebook. Ищем жилье, но в Черногории очень дорого все. Тут курорт, и я не знаю, что я вообще тут делаю. Работы тут нет, здесь только сдают жилье. Сын пока учится дистанционно, мы скачиваем учебники, а учительница на связи, проверяет домашнюю работу. Он играет в том числе и с русскими детьми. Я его с детства учила, что нет плохой нации, а есть плохие и хорошие люди. И пока не буду его учить другому.

(про отношение к русским) У меня нейтральное, но я с ними не заговариваю на тему политики. Вцепляться никому в горло я не буду, но и дружить не собираюсь. В Россию мы жить однозначно не поедем. Те, с кем мы в «Пристанище» общаемся, нас поддерживают, и я не думаю, что они лицемерят.

Я не знаю, насколько правда то, что мы видим в [украинских] новостях. Может, мы тоже видим неправильную ситуацию, но там показывают, что все русские за войну. Те, кто против войны, они все тут, в Черногории? А те, что остались там, устраивают ли какие-то акции протеста? Пока что мы видим, что люди выходят на одиночные пикеты, и их арестовывают. Но если будет большое количество людей, то не смогут же всех задержать и посадить. Извините, мест не хватит, куда их сажать. Создается впечатление, что в России всем прочистили мозги.

Я себя считаю украинкой, просто я русскоязычная. Харьков — русскоязычный город, я говорю по-украински, но мне удобнее разговаривать по-русски, потому что я с детства так привыкла. Но меня никто не притеснял, никогда никто ничего не говорил, на улице замечаний мне не делали. У нас в Харькове такого нет. 

Я хочу верить, что [в России] есть хорошие люди, я верю, что есть разные люди. Но почему их так мало? Нам в украинских новостях показывают только плохое. Наверное, и там своя пропаганда есть. В Черногории я телевизор один раз включила, увидела, что там есть русские каналы, и больше мы телевизор не смотрим.

(что если Харьков оккупируют русские) Я не вернусь. В Донецк разве вернулись люди? Только в мой подъезд переехали две семьи оттуда, и вот их опять накрыла война. Я в России не собираюсь жить! И в 2014 году не собиралась. Может, это детское такое мышление, может быть, я всего не знаю, но мне кажется, что кроме Москвы и Санкт-Петербурга у вас вообще жизни нормальной нет. Если судить по тому, что «спасители» тянут из домов на Украине, у них вообще ничего нет. У нас унитазы и асфальт были в деревне, откуда я родом, а я вижу, что дети в России добираются в школы по колено в грязи. Почему так?

Я каждый день разговариваю с родителями и слышу на заднем фоне взрывы. Я хочу вернуться, но мне за ребенка страшно, и пока я не вернусь. Наверное, я трусиха. Но там продолжается жизнь — убирают город, работают рынки. Харьков — большой город, и все уехать не могут, поэтому людям надо как-то жить.

Галина

Киевская область, программист

— Решилась я на переезд случайно. Это моя первая поездка за границу, и первая поездка дальше, чем на два часа от Киева. Я всегда хотела поехать [в Европу], но не при таких обстоятельствах.

Я сама из Луганска — там мой папа, моя сестра и семья сестры. Я пыталась их еще до всего вывезти в 2013 году, но они не захотели. После 2014 года тоже не захотели. Я уже 15 лет живу под Киевом, снимала там квартиру, работала и помогала семье материально как только могла. Они не были пророссийски настроены, папа сначала сказал, что будет гнать всех лопатой, но за 8 лет они с моей помощью стали спокойнее жить, и им уже все равно. Большая часть таких людей детям делают украинские документы и отправляли их туда учиться.

Сейчас они сидят тихо. Сестра не поддерживает [происходящее], сначала она не называла это войной, но теперь уже называет. Говорит, что по телефону лучше такое не обсуждать, потому что люди в Луганске пропадают. 

Когда все началось, и под Броварами, где я живу, попали в военную часть, мне стало страшно жить на 11-м этаже, и я пошла к чужим людям в частный сектор. Потом меня нашла в инстаграме моя племянница, которая сейчас в Черногории живет и удаленно работает и сказала, что ее мама и бабушка поедут к ней из Ивано-Франковской области. Я решила ехать с ними, забрала их и привезла сюда на своей машине.

(про отношение к русским) Мое отношение не изменилось: оно было и осталось хорошее. Я не проецирую плохое на всех, поэтому многие мои [украинские] знакомые со мной не согласны. Когда я говорю, что мне помогает российский фонд и россияне, то начинаются вопросы: «А почему они не выходили? Почему вся страна не вышла?» Я им говорю: «Так и вы не вышли на майдан, а сидели с дивана майданили».

Когда стало известно про Бучу, мне звонили и говорили, что плачут, а я спрашивала: «А что же вы не плакали, когда донбасские села точно в такое же превращали в 2014 году?» Тогда ведь то же самое происходило с обеих сторон. У тех, кто с оружием, не у всех порядок в голове. Тогда точно так же мешками [украинские солдаты] разносили эти украинские села, даже поливочные шланги собирали и мешками отвозили. В украинских селах [на Донбассе] тоже были то нормальные [солдаты ВСУ], то гопота: пьяные с оружием расстреливали, делали, что хотели.

Надо смотреть со всех сторон. Это страшно ужасно, и как новости почитаю, так потом ночью все снится в 10-кратном размере. Слава богу, я уехала от этого всего ужаса, но смотреть шире мне никто не запрещает.

Я очень благодарна «Пристанищу», куда попала случайно, и мне здесь очень помогли. Пока мы с котом переедем в Подгорицу. Я программист, и слава богу, наша фирма работает. Не знаю, сколько будет она работать, но пока вернуться я не готова.

Анна Азарова

Харьков, бухгалтер

— Харьков начали нещадно бомбить буквально с первого дня, и уже к 1 марта стало понятно, что там оставаться нельзя. У меня уехали все знакомые, кто мог двигаться и имел какие-то средства для передвижения. Некоторые уехали даже без документов — их застали [бомбежки] где-то в гостях, и они выехали, даже не заезжая домой. Я уехала, потому что вырубилось все, и дома стало невозможно находиться. Зима, минус 10, а нет электричества, воды, отопление слабое. Продукты перестали завозить на район из-за обстрелов, мародерство было сумасшедшее, разгромили рынок, магазины.

Я не ожидала, что будет война. В 5 утра, когда начали стрелять, я подумала, что это фейерверки, не поняла, почему мне все начали звонить в 7 утра. Мой мозг не может принять то, что я вижу в СМИ про Бучу. Я отказываюсь принимать эти зверства. Я не понимаю, как это возможно. И с войной было то же самое. Как бухгалтер, я последние два месяца в отчетный период сидела в отраслевых СМИ. Не знали о предстоящем, что поразительно, и собственники компании, где я работаю, а ведь они живут в Москве, хотя сами из Донецка.

Потом Харьков информационно отошел на второй план по сравнению с Бучей и Мариуполем. У меня брат оставался на Салтовке, он все отшучивался, не хотел расстраивать. Но и у него нервы не выдержали. 

Дочь моя ехала на поезде из Киева, откуда было проще эвакуироваться. То, что мне рассказывали про эвакуацию из Харькова, — это было как в 1941 году. Мало того, что невозможно добраться со спальных районов в центр, так и там по 2-3 дня люди не могли сесть в поезд. Там действовали законы выживания, а не доброжелательности. Каждый был за себя, всех отталкивали. Я ехала на машине, потому что меня фирма вывозила. Добирались мы до Львовской области почти 4 дня, и это тоже было очень приятно.

3 марта, когда мы выезжали, не было еще четкого понимания механизмов помощи беженцам. Казалось, что нас не ждут в других странах, поэтому мы думали остаться в Ужгороде или во Львове, но переполненность там уже была сумасшедшая. Снять было ничего нельзя, только в центрах для переселенцев находиться. Наши знакомые ехали в Черногорию, и мы отправились с ними.

Меня поразили несколько вещей за этот месяц. Первое: как в Ужгороде всем помогали, насколько хорошо там организовали волонтерский прием и смягчили внутреннее ощущение беды. Второе: как нас встретили в «Пристанище», это просто сказка какая-то. Когда мы пришли знакомиться, я поняла, что в основном здесь Россия представлена. Мы, украинцы, спасаемся, у нас просто включился животный инстинкт бежать куда-то, где не стреляют. А у россиян оказался такой уровень самосознания, чтобы с насиженных мест уехать, понять наперед ситуацию. Русские тут говорили, что им неудобно перед украинцами, а мне кажется, что они больший подвиг совершили, что уехали. Я бы так не смогла. Когда уже начали стрелять, то я разобралась, что страшно, а на их месте я бы неосознанно цеплялась за то, что у меня есть.

24 февраля показало, что Харьков уже не такой пророссийский, каким был раньше. Украинцами мы себя почувствовали именно 24 февраля плюс к 2022 году подросли те дети, которые вообще не знают, что такое Советский Союз. Моя дочь мне говорит, что если в Харькове будет Россия, то она не вернется. Я знаю пророссийских людей в Харькове, например, девочку из Луганска, которая вышла замуж за моего двоюродного брата. Но она была пророссийской, пока не полетели бомбы, а сейчас у нее мнение изменилось. Когда начались разрушения, то те, кто колебался в Харькове, стали проукраинскими, потому что невозможно быть на стороне агрессора.

Но то, что не встретили [российских солдат] с цветами — это благодаря не мнению населения, а тем людям, которые организовали отпор. Иначе было бы как в Херсоне. У нас мэром раньше был Кернес, и он бы наверняка сейчас не стал сопротивляться — не потому, что не любит город, а потому что не хотел бы разрушений. Но он умер, а его преемник действовал по-другому. Нас организовали, хотя я не верю, что люди, сидящие по своим домам-коробкам смогли бы сами организовать сопротивление.

Другое дело, что сейчас уже откликаются многие. Я видела, как в инстаграме собрали кому-то деньги на машину буквально за три дня, вижу и своих знакомых, которые собирают деньги на бронежилеты и каски, как развозят продукты старикам.

Я понимаю, что эти зверства вынуждают украинцев быть агрессивными в ответ. Я, слава богу, никого не потеряла, [поэтому мне легче], но нужно пытаться удерживаться от агрессии в диалоге. Мне страшно за психику людей, я понимаю, что последствия войны будут еще очень долго сказываться, не представляю, когда люди смогут начать общаться.

Я отделяю россиян от их правительства, потому что исхожу из человеческих качеств. Никакое мнение не стоит того, чтобы проливать кровь. Россиянин, который выступает за то, чтобы войны не было, для меня — такой же близкий, как и украинец.

Я пока думаю возвращаться в Харьков или нет, потому что Черногория — прекрасная страна, но только для тех, у кого есть деньги. Пока мы собираемся ехать на полгода в Израиль, где у нас есть знакомые, а потом, наверное, будем возвращаться в Харьков. Наш мэр пока заявляет, что будет всем жилье предоставлять, но кто знает, что будет, если будут бомбить и дальше.

***

В «Пристанище» утверждают, что число заявок с течением времени не уменьшается. «Многие застряли сейчас в каких-то других местах, и им там нехорошо. «Сарафанное радио» работает, и многие едут сюда, прочитав про нас в фейсбуке», — говорит Александр. Он уверен, что постепенно национальный баланс в «Пристанище» неминуемо будет смещаться в пользу русских.

Шмелева считает, что проект нужно будет продолжать и после того, как война закончится: «Я подумала, что хорошо было бы и в мирное время иметь такую площадку для людей, которые в силу каких-то обстоятельств переезжают в новое для них пространство, и там дружественное сообщество могло бы их подхватить со своим опытом жизни».

С ней согласен и галерист Гельман, который видит «Пристанище» в качестве важного элемента борьбы с негативным отношением ко всему русскому. «Помощь украинцам — сейчас горячая тема, там идет война, люди убежали из дома. Но когда война закончится, все не свернется. Идея в том, чтобы ресурсы направить на преодоление изоляции русских. Сейчас все очень просто: «Русские — агрессоры» и «Хороших русских не бывает». Надо бороться с этим, несмотря на то, что это тяжелейшая задача», — говорит он.

*Завершились акции обменом 70 заключенных. Среди прочих в Украину вернулся режиссер Олег Сенцов, а в Россию — экс-глава «РИА-Новости Украина» Кирилл Вышинский.