1.

33 года назад здесь появилась первая газета, независимая от советской власти, хотя СССР еще был жив и не знал, что его ждет за историческим углом. Она называлась «Пробуждение», по-латышски — «Atmoda», печаталась и на русском и выходила тиражом в 165 тысяч экземпляров.

Будучи бестселлером перестройки, она так полюбилась всей тогда еще советской стране, что о ней говорили стихами с характерным для посторонних ударением: «АтмОда — газета русского народа». (В латышском ударный слог обычно первый, и научившись называть «СпИдолой» знаменитый рижский радиоприемник, вы сделаете нужный шаг к лингвистическим вершинам с дифтонгами и долгими, как у Гомера, гласными). Я писал в «Атмоду» из Нью-Йорка чуть не через день. Обещанное Горбачевым ускорение тогда добралось только до гласности, но и это приводило всех в такую эйфорию, что боялись сглазить многие, не исключая меня.

— Если перестройка, — размышлял я в латвийской газете, — застопорится, развернется или просто лопнет под привычной гирей диктатуры, то уцелеет осколок свободы в моей любимой Риге, которая сможет сыграть для русских примерно ту роль, что исполнял Гонконг или Тайвань при тоталитарном красном Китае.

В азарте тех вольнолюбивых лет меня никто не слушал и правильно делал, как это ясно сегодня. 

Такое уже было до другой войны, когда в Риге пел Федор Шаляпин, играл Михаил Чехов и выходило не единственное, но самое популярное в Европе издание русской эмиграции газета «Сегодня». С ней я познакомился при исключительных обстоятельствах, когда помогал приятелю делать ремонт в обветшалом доме. Содрав напрочь сносившиеся обои, мы обнаружили под ними стену, обклеенную пожелтевшими выпусками газеты «Сегодня». С тех пор сюда по секрету, но толпой ходили мои друзья, чтобы с наслаждением читать бескомпромиссно антисоветскую прессу. Характерный, надо сказать, казус именно для Риги. Этот город — палимпсест, где один исторический слой просвечивает сквозь другой, — иногда, в чем я сам убедился, буквально.

Советская власть при всем усердии не смогла выкорчевать зримые отпечатки предыдущей жизни. Следы ее до сих пор видны на глухих стенах старых домов. Так в самом центре города можно обнаружить потускневшую, но вполне отчетливую рекламу бензина «Shell». Еще пионером я разглядывал эту «туринскую плащаницу» капитализма как прямое доказательство существования альтернативной — заграничной — реальности, в которую рижанам было проще поверить.

2.

Чтобы насладиться Ригой, надо выучить язык ее любимого искусства — архитектуры. Самое массовое из всех искусств, она «набрала» за почти тысячу лет столько просмотров, сколько ни снилось никакому Голливуду.

В Вецригу, как она официально зовется, входишь, словно в сонет. Бесконечно разнообразие поэтических приемов, но правила ясны, стили универсальны, и вывод неизбежен, как Домский собор, ждущий на центральной площади.

Архитектура — средство для наружного употребления. Она, в отличие от музыки, с которой ее любят сравнивать, не принимается внутрь, а действует блоками внешних впечатлений, влияющих на обмен культурных веществ. Казалось бы невозможное, но случившееся чудо соединяет изделия разных эпох, стилей и мастеров, не оставляя швов. Причудливые законы совместимости устроены таким образом, что архитектура безразлична к ходу времени, но требовательна к красоте: она выносит все, кроме мезальянса.

Но главная прелесть старинного зодчества — в его неисчерпаемости. 

В нее надо входить без цели, гулять без умысла, останавливаться, где придется, а потом повторять все сначала — каждый день или сколько повезет.

Говорят, что старая Рига занимает всего один квадратный километр. Я этому никогда не верил, ибо здесь, как у Гарри Поттера, можно пройти сквозь стену и оказаться в другом измерении, не говоря о времени. 

А напротив, если знать откуда зайти, скрывались надгробия того же столетия с шведскими надписями. И так всюду: каждая улица ведет к приключению, каждый перекресток чреват городской легендой, каждая церковь скрывает назидательную притчу. В соборе святого Иакова, например, висит маленький колокол. Он звонит лишь тогда, когда под ним проходит неверная жена. Поэтому, согласно злой сплетне, дам здесь трудно встретить.

3.

Следить за историей в Риге приставлены памятники. Мой любимый — Гердеру. Отец немецкого просвещения начинал тут свою карьеру. Тогда это было нормальным. Свою первую книгу Кант тоже напечатал в Риге. Гердеру, правда, сперва не повезло. После войны его как немца сняли с пьедестала. Но потом, утверждает другая городская легенда, Ригу навестил Вальтер Ульбрихт, и к его приезду Гердера как немца поставили обратно. Так что я еще в школе знал, кому мы обязаны бурей, натиском и народной душой, соблазнившими незаменимых в моей библиотеке немецких романтиков.

Другой памятник моего детства изображал Ленина и стоял на улице его же имени. Утром первого сентября школьники приносили ему цветы. В них рижане всегда знали толк, и к вечеру букеты выкладывали в беспартийную и роскошную икебану. По вечерам взрослые приходили любоваться зрелищем, не поднимая головы выше ленинских ботинок.

Этого памятника больше нет, но другой, куда более внушительный, сохранился в средневековом Цесисе. Во дворе местного замка крестоносцев Ленин не стоит, а лежит в открытом гробу, что позволяет пройтись вдоль Ильича.

Другой памятник еще не попал на городскую площадь. Дело в том, что из многотомных и, честно говоря, скучноватых мемуаров Казановы я узнал, что он побывал в Риге и не заметил в ней ничего особенного. Тогда, как и сейчас, Рига была нарядной и бесспорной частью Европы: все одевались по одной моде, говорили на знакомых языках и за ломберным столом играли по тем же правилам. Однако, решил я, сам факт посещения знаменитым ловеласом латвийской столицы мог пойти на пользу стране с низкой рождаемостью. Тем более, что памятник, изображающий Сазерленда в роли Казановы из одноименного фильма Феллини, был уже готов. Его сваял Михаил Шемякин для Венецианского карнавала. В остальное время изрядный монумент простаивает в гараже, дожидаясь пока художник, которого я свел с рижской думой, сговорится с отцами города.

Но конечно, лучшее украшение Риги — памятник Свободе, на улице ее имени, той самой, что раньше носила фамилию Ленина. Стоя к нему спиной, стройная Милда олицетворяет Латвию и держит в руках три звезды. 

Собранная вместе и расположенная на карте Латвия напоминает бабочку. Рига — ее голова. Усики называются взморьем и простираются вдоль залива такого мелкого, что даже солнце заходит в него долго и медленно. А телу страны с бесконечными — и грибными! — лесами отведено столько простора, что в него может поместиться полторы Голландии. Я сверял.

Рига — Нью-Йорк