Статичная картинка

— Олег, что изменилось в восприятии россиянами войны с Украиной к концу ее четвертого года?

— Есть статичная картинка, которая опирается как на количественные опросы, так и на наши качественные исследования. Она в основе своей не меняется: есть по 10–15% убежденных сторонников и противников войны, а все остальные люди находятся где-то между ними. Мы изучаем этих людей, и наши исследования говорят, что у них нет четкого мнения по отношению к войне. Это — статичная картинка.

Теперь о том, как меняется отношение к войне. Независимый социологический проект «Хроники» в последнем опросе фиксирует: возросло число россиян, которые хотят мира, а убежденных сторонников продолжения войны стало меньше.

Есть и опросы о готовности россиян принять участие в спецоперации. Таких людей становится всё меньше. В 2023 году говорили о готовности поучаствовать в «спецоперации» 57%, в 2024-м — 47%, сейчас это 37%.

— Всё равно как-то удивительно много. Больше трети опрошенных готовы пойти воевать?

— Понятно, что тут мы имеем дело не с реальной готовностью пойти на фронт.

— Это готовность бить себя в грудь и говорить: я хату покину, пойду воевать? Что вы называете готовностью участвовать в «спецоперации»?

— Вопрос сформулирован так, что речь идет буквально о готовности пойти на фронт. Но мы понимаем: люди отвечают на вопросы, не выражая реальную готовность. Они могут отвечать, что готовы пойти на фронт, считая это правильным или что за это их не накажут. Но даже если мы понимаем, что эти цифры выражают не реальную готовность человека пойти на фронт, а его мнение о правильности и социальной одобряемости, всё равно видим: готовность выражать согласие с чем-то, даже имитировать согласие, тоже снижается. То есть люди реагируют не только на собственные внутренние установки, но и на свою оценку того, что в обществе считается правильным.

И мы видим: готовность пойти на фронт перестает быть социальной нормой. Наоборот, люди ориентируются на то, что это неправильно, что не нужно даже демонстрировать лояльность в опросах. Социальной нормой становится неучастие в войне, дистанция по отношению к вовлечению в нее. Вот о чем говорят эти цифры, и динамика очень сильная: от 57% до 37% за два года.

— Почему так происходит, если пропаганда продолжает работать? Что влияет на понимание людей о том, что надо одобрять, а что уже не стоит?

Особенно после вторжения украинцев в Курскую область. Так или иначе, лучше не доверять этим цифрам буквально, главное — это динамика: что меняется с течением времени? Абсолютные цифры могут быть лукавыми, поэтому мы говорим о тенденциях.

Теперь смотрите, что нам говорят качественные исследования, которые не про цифры, а про смысл. Мы давно сформулировали тезис о том, что большинство людей в принципе не понимают целей, задач и политических причин войны. Это также касается оценки войны в обществе. Власть пытается представить ее народной войной: Путин, например, очень любит сравнивать «СВО» с Великой Отечественной, представляет ее войной оборонительной, будто бы люди ее принимают, люди сплотились, и если бы мы не напали, напали бы на нас, и так далее. Но вот действительно напали на нас: произошло вторжение в Курскую область. И что мы увидели в нашем исследовании?

Локальный патриотизм и местечковая солидарность

— Я знаю, что ваши исследователи работали в Курской области, на вашем сайте есть отчет об этом.

— Да, наши этнографы ездили в Курскую область, работали там как волонтеры в центрах распределения гуманитарной помощи. Мы хотели посмотреть, есть ли там какое-то патриотическое сплочение, какой-то национальный подъем. И мы увидели, что этого нет. Скорее, люди ссорятся, ругаются, конкурируя за ресурсы, которые государство выделяет пострадавшим от вторжения, друг другу не доверяют. К беженцам относятся плохо, называют их всякими плохими словами.

— Самое мягкое, что я слышала, — нахлебники.

— Да. А если какой-то патриотизм в курской эпопее и проявился, то это локальный патриотизм. Война — это не что-то такое, что поставило под вопрос существование России, но она лишила людей родных мест. Больше всего люди переживают: вот там, в той деревне, осталась вся моя жизнь, этого больше нет, а в городе Курске всё чужое. Объединяются люди часто именно по критерию соседства: ты из соседнего села, давай вместе повспоминаем, как нам было хорошо. То есть не происходит преодоление локальных границ, когда мы оба — россияне, на нас напали, давай вместе защищать Россию. Наоборот: такая местечковая солидарность по принципу привязанности к родным местам. На Россию смотрят, скорее, как на что-то чужое сквозь призму этой привязанности к родным местам: Россия нам не помогает.

— Какое отношение к украинцам вы увидели в Курской области? У меня создалось ощущение, что в целом их не воспринимают как врага, лишившего людей дома. Настроение примерно такое: мы лишились дома по какой-то причине, а государство нам не дает компенсаций и не помогает. Украинцы где-то есть в этом восприятии, но мне показалось, что на заднем плане, примерно как стихийное бедствие.

— Действительно, то, что произошло, воспринимают как какую-то природную катастрофу. С другой стороны, к украинцам возникает негативное отношение, но не как к нации. Например, люди смотрят видео, как по их деревне едет украинский танк, и тогда возникает: вот эти конкретные хохлы плохие, проехали танком по моей улице. Не украинцы вообще, а конкретные люди, которые едут по конкретному месту. Это не образ нации, которой противостоит наша нация.

Есть еще важный момент: для курян украинцы — это люди, с которыми они всегда общались чуть ли не ежедневно, потому что граница была условной. Все ездили к родственникам, к друзьям, за покупками. Образ украинцев остался довоенным. И это значит, что государство не смогло навязать людям образ Украины как врага. Потому что если бы смогло, то прежний довоенный образ был бы вытеснен новым. То, что этого не произошло, говорит о неспособности государства внушить или объяснить людям свою картину мира, несмотря на всю пропаганду.

— Кого именно люди в Курской области обвиняют в том, что с ними произошло? Они называют кого-то конкретно?

— Они обвиняют местные власти: те разворовали деньги, предназначенные для строительства укреплений, поэтому граница оказалась проницаема для украинской армии.

— И всё?

— Именно так: они ни украинцев особо обвиняют, ни Путина. Они считают, что виновата местная власть.

— Они не задумываются о том, что есть вообще-то причина, по которой потребовалось строить укрепления на границе?

— Я не считаю, что от людей обязательно нужно требовать, чтобы они задумались о причинах. Если люди не думают о причинах каких-то явлений, значит, у них есть на это свои основания. В этом смысле Россия не отличается от любой другой страны, где повседневность, комфорт и бытовые задачи часто вытесняют политические размышления.

Жить стало лучше, жить стало веселей

— А если говорить не о Курской области, где люди подверглись нападению со стороны конкретных украинцев, а об остальной стране, то кого в России люди воспринимают как врага?

— В том-то и дело, что у людей нет такого разделения на друзей и врагов.

— Как это? Государство объясняет, что враг — «коллективный Запад», в последнее время — Европа, с Соединенными Штатами стало непонятнее. О ком-то ведь россияне говорят как о враге?

— Отношение к Западу очень часто может быть враждебным, это правда, но это далеко не всегда означает, что Запад — наш политический или военный враг. Такое тоже может быть, но гораздо чаще люди говорят: война — это когда элиты делят деньги, а страдаем мы, простые люди. А элиты — это кто? Вот Запад, например, элиты. Путин — тоже элита. Америка — элита.

— Одновременно и Путин, и Запад?

— Такое несколько конспирологическое представление о том, что война — это заговор элит, приводит это к тому, что «главным» элитным субъектом воспринимаются, например, США. Просто потому, что это самая мощная страна. То есть отношение к Западу может быть продиктовано взглядом на него не как на врага, а как на мировую элиту, которая наряду с другими элитами, включая и российскую, и украинскую, наживается на войне. При этом, если возвращаться к данным опросов, «Хроники» фиксируют: за последний год с 50% до почти 60% выросла доля тех, кто хотел бы восстановления отношений с западными странами.

— Неужели?

— Но только половина, 30% опрошенных, верят в то, что это действительно произойдет. Это говорит о легитимности государства: больше половины людей хотят, чтобы оно налаживало отношения с Западом, но при этом считают, что делать этого государство не будет. Иначе говоря, люди думают, что государство не будет делать того, что хотелось бы народу и что народ считает правильным.

— Это касается только отношений с Западом? Или люди в принципе не верят, что государство будет делать что-то для их пользы?

— Это уже другая тема? Мы говорим уже не об отношении к войне?

— Все-таки, согласно опросам, больше половины населения страны хотело бы окончания войны. Можно ведь говорить об отношении к государству в контексте войны?

— Все-таки даже в контексте войны отношение к государству и отношение к самой войне — это разные вещи. Общество не однородно, оно делится на группы. Есть группы, которые экономически выигрывают от войны, это бенефициары новой экономической политики, экономических перемен, сопутствующих войне. Мы не знаем точно, сколько таких людей. Максимум, зафиксированный в вопросах, был 40%.

— Ого!

Они говорят: «Ну хорошо, государство, ты, может быть, зря начало эту войну, какие-то последствия нам могут не нравиться, но нам нравится, как изменилась экономика, и мы тебя, государство, за это благодарим». Люди, которые стали жить хуже, наоборот, считают, что государство всё делает неправильно.

Если вернуться к вашему вопросу, то, действительно, есть такой момент: не только отношения с Западом, но и другие проявления государственной политики кажутся людям всё более расходящимися с их интересами. На вопросы «Хроник» 90% людей отвечают, что государству лучше бы заниматься внутренними проблемами, а не агрессивными внешнеполитическими проектами. Конечно, людей волнует вопрос бюджета: тратить деньги на социалку — или на войну.

— И люди прямо открытым текстом говорят, что им жалко денег на войну?

— Конечно, не все, но очень многие. Да, есть люди, которым война не нравится, они могут не быть фанатами власти и не считают, что власть представляет их интересы, но при этом они приветствуют социально-экономические перемены, происходящие во время войны.

— Перемены — для них лично? Или они говорят о переменах в стране вообще, вроде того? Еще год назад мне очень часто рассказывали, какие стали прекрасные дороги в Ульяновске, как похорошел Курган, какие дивные магазины в Саратове…

— Часть из этих людей верят, что это не только у них лично жизнь изменилась к лучшему. Они считают, что изменилась жизнь к лучшему у всего общества. Вот такие люди на основе улучшения собственной жизни начинают развивать определенный патриотизм. У них повышается чувство привязанности к России, как они это сами понимают. Они считают, что Россия начинает жить лучше.

Это как раз мое направление в нашем исследовании, я изучаю бенефициаров из среднего класса, кто в среднем классе стал жить лучше во время войны. Такие люди говорят, что стали больше любить Россию. Но что они имеют в виду? Что означает, для них, что Россия стала лучше?

— И что это для них означает? Они же видят все-таки не только собственную жизнь?

— Это важный момент. Такие люди считают: Россия стала лучше не в том плане, что повысила свой имидж на международной арене или укрепила свой суверенитет, как любит говорить Путин. Для них «Россия стала жить лучше» — это повестка, которую я пока условно называю термином «нормальность». Это то, за что средний класс любил раннего Путина: тот повысил степень «нормальности» жизни. Но это же и то, за что часть среднего класса любила протесты и Алексея Навального, он тоже предлагал некий идеал «нормальной» жизни.

И вот сейчас эти люди говорят: у нас благоустройство, хороший интернет, Москва — очень красивый город, скоро станет лучшим городом на свете, у нас растут зарплаты. Некоторые говорят: у нас появляются новые рабочие места, идет индустриализация.

У каждой группы — своя Россия

— Они искренне в это верят?

— Как утверждает мой коллега, экономист PS Lab Илья Матвеев, военная экономика действительно внесла коррективы в те неолиберальные реформы, которые проводились в 1990-х, когда промышленный потенциал страны уничтожался, а глобализированная экономика, наоборот, развивалась, обогащая меньшинство. Теперь глобализированные отрасли экономики проигрывают, а индустрия выигрывает.

Так или иначе, вот эти «новые патриоты» из среднего класса любят Россию не за то, что она такая воинственная, а за то, что она наконец-то становится «нормальной». Это — первый момент.

Второй момент — как понимается сама Россия, а не только ее улучшение. И вот здесь мы видим, что у подавляющего большинства наших собеседников Россия, которую они стали больше любить, — это Россия в ее международно признанных границах или плюс Крым.

— Без «новых территорий»? Им что, Донбасс не дорог?

— Они не считают, что Россия — это и Украина тоже, что Украина — это «наши исторические земли». Они, наоборот, говорят: Россия вроде бы начинает жить лучше, так что давайте думать о самой России, а не о каком-то Мариуполе. Для них Россия — это национальное государство, а не такая вот подвижная имперская граница.

— Вы сказали о термине «нормальность». А что именно эти люди понимают под нормальностью? Ведь «нормальность» раннего Путина и «нормальность» сегодня — это две разные страны. Я уж не говорю о том, что хорошего интернета, который люди недавно хвалили, теперь тоже нет.

— Вот об этом я и говорю. Одно дело — то, что Путин сам провозглашает как свои главные заслуги, другое — то, что люди выхватывают как нечто хорошее в окружающей их жизни. То есть, глядя на окружающую жизнь, они говорят: рост зарплат — это хорошо.

— Но теперь с этими зарплатами они не могут, например, поехать, как раньше, за границу, не могут покупать прежнюю одежду, машины теперь китайские. Ощущение такое, что как раз «нормальность» куда-то уходит вместе с интернетом.

— Поэтому я и говорю, что единого общества нет.

Причем патриотичными не в имперском смысле, а в более мягком. Это развитие культурных инициатив, выставки и концерты. Те вещи, которые и мы в принципе можем назвать идеалами нормальной жизни среднего класса.

— И я бы тоже согласилась, что всё это хорошо. Только это ведь не так происходит?

— Поэтому нужно сказать, что нет какой-то одной России и что была Россия такая, а стала другая. У каждой группы — своя Россия.

— Но вот эти самые люди, у которых всё хорошо, которые радуются «нормальности», задают ли они себе вопрос, почему для всего этого счастья нужна была война? Им неинтересно, почему нельзя было всё это делать для граждан, не убивая на войне других граждан?

— Они далеко не всегда задают себе этот вопрос. Они, скорее, уходят от него.

— Почему?

— Потому что, как я уже говорил, даже эти люди до конца не понимают смысла, они не понимают, зачем надо было начинать эту войну. Им могут нравиться последствия войны, но сама война им всё равно, как правило, не нравится. Или, по крайней мере, вызывает у них какие-то сомнения. Поэтому такой причинно-следственной связи, «мне стало лучше жить во время войны, поэтому война — это хорошо», они, как правило, не проводят.

— А они проводят причинно-следственную связь между уровнем жизни — и потраченными на войну деньгами? Это же мысль, которая прямо в воздухе висит: если государство может тратить такие деньжищи на совершенно непонятную войну, то сколько оно могло бы сделать для людей в своей стране?

— Такой вопрос в основном задают люди, которые стали жить хуже. Люди, которые стали жить лучше, не считают, что война украла у них деньги. Они могут осуждать войну, но, повторю, последствия им нравятся. То есть люди, которые стали жить лучше, не обязательно считают, что это вследствие войны. А вот люди, которые стали жить хуже, часто уверены, что это из-за войны.

— Ваша лаборатория проводила этнографические исследования не только в Курской области, но и в других регионах страны, включая те, которых война не должна была коснуться. Как относятся к войне там? Самое частое слово, которое я слышала в разных регионах, это «компенсация». Точно так же я его слышала во время катастрофы в Крымске, наводнений на Урале и каких-то других бедствий, которые нельзя было предотвратить, в которых вроде бы и виноватых нет, но «государство даст компенсации». Война — это для россиян такое же стихийное бедствие?

— Мы часто видели некоторые моральные дилеммы и споры про войну. И касались они как раз не политического смысла войны, а, например, такой проблемы: важнее, чтобы муж пошел на войну и заработал денег или чтобы остался жив и с семьей?

— В Карелии я беседовала с женщиной, у которой муж ушел на войну. Она очень спокойно об этом рассказывала. Я удивилась: убить ведь могут? «Ну и что, — отвечает женщина. — Компенсацию же дадут».

— Да, кто-то говорит: я бы своего не отдала, а она вот отпустила. Кто-то говорит: я бы не отпустила, потому что муж важнее денег. Кто-то говорит: муж должен помогать семье, а раз не может так заработать, пусть идет на «СВО». И там, и там есть некая моральная правота, это две разных моральных правоты.

Что касается разных регионов, действительно, есть такие, которые меньше затронуты войной. Хотя это всегда вопрос степени. В Курской области мы даже увидели некоторую «иерархию страданий»: мы, дескать, пострадали от войны больше, нам полагается больше сочувствия, больше уважения и больше компенсаций. А вот тем, кто затронут войной меньше, и полагается всего этого меньше.

Но даже в регионах, не особо затронутых войной напрямую, есть люди, ушедшие на фронт, есть похоронки. И есть еще страх, что война, например, приведет к увеличению бедности, что будет больше бедных, искалеченных. Но и здесь я должен сказать: есть регионы, которые в большей или меньшей степени экономически выиграли от войны. Это те, где заработали военные заводы, где выросла средняя зарплата.

— Да, я видела, как повеселела Курганская область — одна из самых нищих в стране.

— Экономист PS Lab Илья Матвеев посчитал это статистически: в регионах, где заработали предприятия ВПК, не только выросли заработки на этих заводах, но в целом существенно выросла средняя зарплата по региону. Если у тебя рядом военный завод, который платит много денег, то и другие фирмы должны предлагать соответствующую зарплату, иначе к ним никто не пойдет.

Зарплаты растут — и происходит то, что в экономике называется мультипликационным эффектом. Это то, о чем писал Джон Кейнс, что называется кейнсианством: большое вливание денег в экономику оживляет ее, она начинает развиваться. И поэтому люди в разных регионах оценивают власть и происходящее в зависимости еще и от того, выиграл ли экономически их регион.

— Люди, воспитанные, как и я, в Советском Союзе, с пеленок знали, что война — это самое ужасное, что может случиться, «лишь бы не было войны», и так далее. Мне казалось, что людей старше сорока в принципе должно пугать само слово «война».

— Правильно. Поэтому людей и испугала война. Когда война началась, это был для людей моральный шок: как же так, мы напали на братскую страну. Но проходит время, шок ослабевает, начинают играть роль другие критерии оценки. В том числе и те, о которых я сказал.

Война затронет всех, когда закончится

— Как повлиял на это тот фактор, что войну с самого начала велели называть «спецоперацией», что само слово «война» вроде бы и не звучало?

— Я думаю, что большой роли это не сыграло, в основном все воспринимают войну как войну и так ее и называют. Другое дело, что люди хотят вообще не думать о войне, и уже не важно, как она называется. Люди хотят думать о своей жизни и о том, как с ней справиться. Война присутствует на периферии сознания, она добавляет людям тревоги и неуверенности в будущем, но многие в целом пытаются войну не замечать. А главное, что государство позволяет людям так жить, оно стремится оградить общество от войны и позволить ему жить так, как будто бы войны никакой нет.

Другое дело, что постоянно возникают группы, которые уже не могут позволить себе не замечать войну. Это жены мобилизованных, у которых внезапно мужей забрали на фронт. Это курские беженцы, к котором война пришла прямо на порог. Грубо говоря, мы имеем дело с таким двунаправленным процессом. С одной стороны, появляются новые группы, которые из-за войны живут лучше и могут позволить себе саму войну не замечать. С другой стороны, группы, которые говорят, как жены мобилизованных: дайте и нам жить нормально, мы тоже хотим не замечать войну.

— И всё равно среди населения России в целом таких немного.

— К ним же относятся и те, кого затронула инфляция, а она растет. Центробанк пытается инфляцию сдерживать высокой процентной ставкой, а это ведет к замедлению экономики. Теперь еще налоги новые, и это отдельная тема. Так что людей, недовольных происходящим, гораздо больше.

Парадокс состоит в том, что такое же столкновение с войной, как то, которому подверглись курские беженцы и родные мобилизованных, предстоит всему обществу. Самое главное столкновение произойдет тогда, когда война уже закончится, потому что вернутся комбатанты.

— Всполохи этого мы уже видим в разных регионах, где вернувшиеся время от времени кого-то убивают.

— Но в полную силу война проникнет в общество, когда закончится. Потому что вернутся назад военные.

— Кто-нибудь из тех, с кем беседовали ваши исследователи, говорил о таких последствиях? Люди вообще об этом думают, они боятся будущих демобилизованных?

— Эту тему мы подробно пока не исследовали. Люди могут бояться чего угодно, но важно то, что произойдет, когда эти демобилизованные реально вернутся. Многое будет зависеть от того, сможет ли государство их трудоустроить, сохранить им высокий доход, обеспечить психологическую помощь, бороться с преступностью. Хотя, кстати, исследования показывают, что какого-то резкого роста преступности именно со стороны «ветеранов СВО» пока нет. Не факт, что они вернутся и начнут всех кругом убивать, во многом это миф.

Важно, что к этим людям в стране не относятся как к героям. Им могут сочувствовать, но не потому, что они будто бы совершают что-то на благо родины, а по бытовым причинам: человек пошел на фронт, чтобы улучшить свою жизнь, чтобы заработать денег.

— А как же все эти «парты героев» в школах, названия улиц в поселках в честь убийц, которые из тюрьмы пошли на фронт и «смыли кровью» прежние убийства? Как к этому относятся в большинстве люди?

— Я не замечал какого-то особого по отношению к этому. Думаю, что людям всё равно. Интересно будет посмотреть, как станут голосовать люди за ветеранов на муниципальных выборах или на выборах в Госдуму.

— Уже как-то не очень голосовали.

— Посмотрим, это еще предстоит оценить.

— Как люди отнесутся к прекращению войны? Как они относятся к мирным переговорам, затеянным Трамом? Кто-то ведь может ждать мира, а кто-то — бояться, что вместе с войной закончится и то, что вы назвали их нормальностью?

Когда переговоры ничем не увенчались, это подстегнуло стремление к миру еще больше: вот мы тут уже приготовились, что всё будет хорошо, а нам не дали мира, теперь мы его хотим еще сильнее.

— А кто виноват в том, что «нам не дали мира»? Украина, Путин, те самые мировые элиты или еще кто-то?

— Элиты. Русские элиты, американские элиты, украинские элиты — всякие элиты, которые ведут эту войну, не оглядываясь на интересы большинства.

— Но как-то люди это персонифицируют? Кого, например, они считают нужным попросить о прекращении войны? Путина? Трампа?

— Они надеются, что Путин закончит войну. Мы проводили фокус-группы, и часть людей говорили: мы будем голосовать за Путина, потому что только такой сильный лидер сможет закончить войну. А кто-то говорил: Путин начал — пусть он и заканчивает. Или не говорили, что Путин начал, а просто надеялись на него как на сильного лидера, потому что закончить войну — это трудно. Люди на это рассчитывают, но нет такого, чтобы они кого-то хотели об этом попросить. Люди понимают, что их влияние на подобные решения минимально. Они не имеют опыта, который подсказывал бы им, что на такое можно повлиять. Поэтому они скорее просто надеются на мир.

— В каких-то собственных действиях, направленных на прекращение войны, люди в большинстве видят смысл? На что-то они считают способными себя лично?

— На то, чтобы улучшить благосостояние своей семьи, своих детей. Часто люди помогают друг другу в пределах своего населенного пункта. Мы видим, что в России до сих пор есть локальные протесты: против мусора, против чиновников в Алтайском крае, против мусоросжигательных заводов, по какой-то экологической повестке. Протесты студентов РГГУ против Александра Дугина, который основал там Школу Ильина. И так далее. Там, где люди видят свою способность на что-то повлиять, они будут пытаться это сделать.

У нас было интересное интервью с человеком, который выразил готовность отправиться на «СВО», хотя он убежденный противник войны. Он сказал так: если мобилизуют, я обязательно пойду, прятаться не буду, иначе возьмут моего соседа, а чем я лучше, у нас небольшой город, мы друг друга поддерживаем. Это чувство солидарности с односельчанами, которого россияне не лишены.

— Если в ближайшие, скажем, полгода война не прекратится, изменится ли отношение россиян к власти, лично к Путину?

— Это будет зависеть от множества факторов: от экономической динамики, от роста цен, от воздействия новых налогов на благосостояние людей, от количества смертей. От того, будет ли новая мобилизация, от того, что происходит на фронте, от новостей о мирных переговорах. Все эти факторы будут влиять на отношение людей к власти. Если всё будет идти так, как сейчас, то появится больше недовольных, но без какого-то особого выражения этого недовольства.

— И в принципе россияне готовы воевать сколько угодно, если не произойдет каких-то серьезных ухудшений в жизни?

— «Сколько угодно» — так не бывает. Это означало бы, что большему числу людей придется идти на фронт, у людей будет погибать больше знакомых, при этом станут расти цены. Если бы война оставалась источником динамизма в экономике — это другое дело, но мы уже видим, что экономический рост заканчивается, экономика входит в стагнацию. Путин это понимает и не хочет вести войну вечно. Думаю, он понимает, что для экономики это в какой-то момент станет опасно и что люди в стране — не то чтобы прямо фанаты войны. Так что свет в конце тоннеля есть. Другое дело, что мы не знаем, насколько близко.