Эти результаты особенно актуальны для России. Значительная часть россиян сейчас находятся в состоянии растерянности и затянувшихся переживаний — смеси боли, горя, тревоги, депрессии и страха, вызванных войной и политической обстановкой в стране. В 2023 году Министерство здравоохранения зафиксировало рекордные за последние десять лет показатели: психические расстройства и расстройства поведения впервые были выявлены у 460,4 тыс. россиян. С января по ноябрь 2024 года продажи антидепрессантов в розничных аптеках достигли 16,1 млн упаковок, превысив показатели всего 2023 года на 16,8%.

В 2023 году потребление алкоголя в России достигло максимального уровня за последние девять лет: на одного жителя старше 15 лет пришлось до 8 литров чистого спирта. В 2024 году также было зафиксировано рекордное за последние 14 лет число тяжких и особо тяжких преступлений — 617 301 случай.

Эти цифры демонстрируют: общество находится в глубоком кризисе. Но какие именно механизмы за это отвечают? Что происходит с мозгом и психикой россиян? Как эти процессы отражаются на личности и на обществе в целом? И самое главное: можно ли еще с этим что-то сделать? «Новая-Европа» поговорила с ведущими экспертами в области нейронауки и психологии, чтобы разобраться в этих вопросах.

Изменения в мозге

Хагит Коэн, профессор Университета имени Давида Бен-Гуриона в Негеве и глава собственной лаборатории, изучающей психопатологию, связанную со стрессом, объясняет: травма, будь то война, политические репрессии или другие подавляющие переживания, запускает каскад изменений в мозге, которые могут влиять на то, как мы думаем, чувствуем и реагируем на окружающий мир.

— Когда мы сталкиваемся с травмирующим событием — хаосом войны или страхом политических репрессий, система обнаружения угроз в нашем мозге переходит в режим перегрузки. Миндалевидное тело — небольшая структура в форме миндаля глубоко в мозге — играет здесь главную роль. Оно работает как датчик тревоги, мгновенно регистрируя опасность и запуская реакцию «бей или беги». Оно посылает сигнал гипоталамусу, который активирует гипоталамо-гипофизарно-надпочечниковую ось, выбрасывая в систему стрессовые гормоны кортизол и адреналин. Так организм готовится к выживанию: сердце начинает биться быстрее, ощущения обостряются, энергия перенаправляется на немедленные действия, — объясняет Коэн.

Роберт Сапольски, американский нейроэндокринолог, профессор Стэнфордского университета, дополняет картину:

— Стрессовые гормоны повышают возбудимость синапсов в миндалевидном теле. Это способствует появлению новых отростков и фактически увеличивают размер миндалевидного тела, повышая вероятность развития тревожных расстройств.

Повторяющаяся или интенсивная травма делает миндалевидное тело гиперчувствительным. Оно начинает реагировать даже на незначительные триггеры, как будто организм застревает в режиме опасности. Кроме того, хронический стресс может вызывать так называемое низкоуровневое нейровоспаление — не острое воспаление, как, например, при энцефалите, а медленное раздражение иммунной системы, что может нарушать нормальную работу нейронов, повреждать синаптические связи и способствовать ухудшению когнитивных функций, в том числе памяти и внимания.

По словам Сапольски, страдает и гиппокамп — область мозга, играющая центральную роль в обучении и памяти, которая повреждается при болезни Альцгеймера.

— При чрезмерном воздействии стрессовых гормонов гиппокамп фактически уменьшается в размерах. Это приводит к ухудшению способности к обучению и памяти, — объясняет профессор.

Ухудшается и работа префронтальной коры — части мозга, отвечающей за принятие решений.

— Обычно она помогает регулировать эмоции и сдерживать чрезмерные реакции, но в условиях острого стресса ее связь с миндалевидным телом ослабевает, — говорит Коэн. — Вот почему в момент травмы мы можем ощущать неспособность мыслить ясно. Гиппокамп, отвечающий за формирование памяти и контекста, также оказывается в стороне, что приводит к фрагментированным или не связанным воспоминаниям — отсюда те самые яркие навязчивые флешбэки, которые не укладываются в хронологический порядок.

Являются ли эти повреждения необратимыми? Необязательно, говорит Коэн. Мозг обладает высокой пластичностью, поэтому может адаптироваться и восстанавливаться, но степень этого восстановления зависит от тяжести травмы, а также от индивидуальной устойчивости и поддержки. Так, после единичного травматического события мозг может вернуться к исходному состоянию в течение нескольких недель или месяцев, если человек чувствует себя в безопасности.

— Представьте себе солдата в зоне боевых действий: взрывы, потери, постоянная угроза. Его миндалевидное тело учится воспринимать любую громкую вспышку как смертельную опасность, в то время как его гиппокамп с трудом определяет контекст (это взрыв или просто звук выхлопа машины?), — объясняет Коэн. — Область мозга, отвечающая за рациональное мышление, контроль эмоций и принятие решений, перегружена и не может эффективно отключить панику. Со временем это может проявляться как ПТСР — гипервнимательность к угрозам, ночные кошмары, эмоциональное оцепенение. Политические репрессии работают схожим образом: непредсказуемость слежки или насилия поддерживает стрессовую систему в постоянной тревоге, оставляя в мозге те же самые нейронные следы.

Исследования показывают, что постоянное столкновение с травмирующими событиями и ожидание угрозы приводит и к эмоциональному онемению — отключению чувств как способу выживания и к навязчивым негативным воспоминаниям.

— В России, где политические репрессии продолжаются уже больше века, это можно увидеть на примере старших поколений, которые боятся власти, и молодых, которые впитали цинизм как защитный механизм, — считает Коэн.

Уязвимость к депрессиям также можно объяснить изменениями в мозге, происходящими в ответ на стресс. Профессор Сапольски объясняет: хронический стресс притупляет дофаминовую «систему вознаграждения» в мозге, что делает человека более уязвимым к расстройству. Хронический стресс также нарушает функционирование передней поясной коры, играющей ключевую роль в эмпатии.

— В результате человек становится менее способным ощущать чужую боль, — отмечает Сапольски. — Всё это приводит к росту проблем с психическим здоровьем в обществе, снижению эмпатии и доброты, а также к более импульсивному поведению с серьезными последствиями.

Среди них — рост агрессии и алкоголизм. У некоторых людей реакция обратная — так называемый «посттравматический рост». Такие люди, напротив, обретают смысл в сопротивлении, как, например, диссиденты, которые продолжают бороться, несмотря на репрессии.

Травма и общество

По словам Хагит Коэн, коллективная травма в обществах, подобных российскому, переживших длительные конфликты или политические репрессии, оказывает глубокое влияние на социальную ткань.

— Когда население постоянно подвергается насилию, страху или системному угнетению, последствия затрагивают не только отдельных людей: они меняют способы, которыми люди взаимодействуют, доверяют друг другу и функционируют как сообщество, — отмечает она.

Коэн приводит в пример сталинскую эпоху:

— Миллионы погибли или исчезли, а последующая тишина была не признаком мира, а страхом, вжившимся в повседневную жизнь. Это разрушает доверие. В репрессивных системах, где несогласие ведет к наказанию, люди замыкаются в себе. Это видно по низкому уровню гражданской активности: явка на выборах в России в последние годы колеблется в пределах 50–60%, а порой и ниже. Но это не просто апатия — это укоренившееся убеждение, что ничего изменить нельзя. Вместо институтов люди полагаются на неформальные сети: семью, близких друзей, теневые экономические связи, потому что государство ненадежно или враждебно.

Нормы в таких обществах смещаются в сторону подозрительности или послушания. Коллективная память превращается в оружие: достаточно вспомнить, как Путин использует победу во Второй мировой войне для своих политических целей.

Со временем, отмечает Коэн, это может сдерживать прогресс и открытость в обществе.

— Какой смысл мечтать о большем, если система всё равно тебя раздавит? Данные это подтверждают, отток мозгов из России не прекращается: миллионы, особенно молодые и образованные, уехали с 1990-х годов, и после 2022 года этот процесс только ускорился, — говорит она.

Массовая подверженность насилию и страху меняет не только отдельных людей, но и саму нацию. Особенно критично, когда это накладывается на низкий уровень жизни.

— Чем беднее человек, тем выше у него частота заболеваний, связанных со стрессом, и тем короче его продолжительность жизни, — говорит Роберт Сапольски. — Бедность предполагает отсутствие контроля, отсутствие предсказуемости, отсутствие способов справиться с разочарованием и нехватку социальной поддержки.

На уровне общества всё это приводит к снижению того, что социологи называют «социальным капиталом». Люди меньше доверяют друг другу, ослабевает чувство коллективной эффективности, в сообществах становится больше разобщенности и жестокости по отношению к окружающим.

Американский нейробиолог Джозеф Леду, профессор в Нью-Йоркском университете и вокалист в группе The Amygdaloids, отмечает, что в таких обществах растет выученная беспомощность:

— Чем дольше человек подвергается чему-то разрушительному, тем беспомощнее он становится, — поясняет он. — Со временем беспомощность перестает быть просто реакцией и превращается в образ жизни. Это разрушает человека, оставляя мало места для счастья, радости, любви или значимых социальных связей, снижается способность к принятию решений, растет социальная отстраненность и подозрительность, снижается эмпатия и укореняется выученная беспомощность. Результат мы наблюдаем уже сейчас. Остается главный вопрос: есть ли выход?

Выход из травмы

Из слов ученых следует, что война и репрессии влияют на человека на всех уровнях — от работы мозга до поведения. А затем, как по цепочке, изменяется и всё общество. Можно ли преодолеть последствия такого опыта?

— Для людей, переживших травму и войну, одним из ключевых шагов является изменение нарратива о том, кто они есть. Да, то, что произошло, было ужасно, но теперь необходимо смотреть вперед, в свою новую жизнь, — говорит Джозеф Леду.

Изменение нарратива — это психологическая практика, в которой человек пересматривает свою внутреннюю историю: то, как он объясняет себе свое прошлое, свою роль в этой истории, то, каким он видит свое будущее. Травма часто искажает эту структуру: человек начинает видеть себя только через призму беспомощности или вины. Изменение нарратива помогает людям перестать ассоциировать себя исключительно с пережитым опытом и начать воспринимать себя как личность, способную к росту и развитию.

Леду подчеркивает, что защитные механизмы психики — избегание и отрицание — могут временно помогать справляться с травмой, однако на длительной дистанции они несут серьезные последствия.

— Избегание и отрицание могут быть полезны временно: они защищают людей от подавляющей реальности. Это защитный механизм — то, что Фрейд описывал как способ удерживать болезненные мысли за пределами сознания. Это также объясняет, почему политические изменения так сложны: люди с обеих сторон глубоко привязываются к своей версии реальности и как бы защищаются от всего, что ей противоречит, — отмечает Леду.

Хагит Коэн утверждает, что последствия тяжелой травмы для мозга не обязательно необратимы, существуют способы помочь:

— Нейропластичность работает в обе стороны, — объясняет она. — Такие методы, как когнитивно-поведенческая терапия или даже осознанность (в английском — mindfulness — состояние осознанного присутствия в настоящем моменте, при котором человек обращает внимание на свои мысли, чувства, телесные ощущения и окружающую среду без оценки) могут помочь перестроить работу мозга. Они укрепляют связи между префронтальной корой и миндалевидным телом, улучшают функции гиппокампа и снижают воспаление. Образ жизни — сон, физическая активность, социальная поддержка — тоже играет огромную роль в восстановлении.

Даже если травма привела к изменениям в мозге, при поддержке и системном подходе восстановление возможно. Но лечить последствия нужно на всех уровнях.

— Социальная поддержка играет центральную роль в восстановлении после травмы, часто оказывая решающее влияние на то, насколько эффективно человек сможет вернуться к нормальной жизни, — объясняет Коэн. — Это не просто эмоциональный комфорт; это физиологическая защита от последствий травмы, таких как ПТСР, депрессия и хронический стресс.

От социальной помощи травма не исчезает, но окружающие могут стать подушкой безопасности, чтобы человек не провалился глубже в собственную боль.

— Общественная поддержка не стирает травму, ничто не может [это сделать], но она предотвращает изоляцию, злоупотребление психоактивными веществами и чувство безысходности, — говорит исследовательница.

Именно в ситуациях коллективной травмы, например, после войны, такие меры особенно эффективны.

— В этих случаях совместные ритуалы, взаимопомощь и коллективное повествование помогают людям переработать произошедшее и сформировать свою идентичность заново — не только как жертвам, но и как выжившим, — объясняет Коэн.

Чтобы это сработало, меры должны быть доступными.

— Необязательно начинать с чего-то масштабного, важно создавать устойчивые и доступные структуры: группы взаимопомощи, встречи, где люди могли бы просто обсуждать свои переживания, — говорит Коэн. — Даже при минимальных ресурсах люди могут собираться, говорить, слушать и восстанавливать доверие. Главное — чтобы такая поддержка возникала изнутри сообщества, а не была навязана извне.