— Вы когда-нибудь представляли себе, как могла бы сложиться жизнь Джоанны Филдс, если бы однажды она не приехала в СССР и не стала Джоанной Стингрей?

— Думаю, это была бы очень скучная жизнь. Когда я была ребенком, мечтала стать детским психологом. А в подростковом возрасте я работала в магазине одежды, и мне так было скучно: восемь часов в магазине для меня были будто 20 часов. И тогда я поставила перед собой задачу: никогда в жизни не работать с девяти до пяти. Потом я решила стать рок-музыкантом. А когда попала в Россию — всё, это была моя судьба.

— А почему вы начали писать книги спустя более чем 20 лет после того, как уехали из России? Мне всегда казалось, что нужно как можно скорее, пока воспоминания живые и яркие, успеть их зафиксировать.

— Я хотела, чтобы мне помогала моя дочь Мэдисон. Она очень хорошо пишет, но ей эта тема была не слишком интересна. Мы всё время путешествовали — я не хотела, чтобы Мэдисон знала только Лос-Анджелес. И однажды в 2018 году во время двухнедельного путешествия по Скандинавии мы на три дня заехали в Санкт-Петербург. Эти три дня изменили всё для Мэдисон. Я познакомила ее со своими друзьями-рокерами: Юрием Каспаряном, Витей Сологубом, Севой Гаккелем, Борисом Гребенщиковым. Борис с женой Ириной пришли к нам в гостиницу на ужин, а на следующий день нам нужно было уезжать. И Мэдисон была очень расстроена, что больше не увидит Бориса. Но утром в день отъезда, когда мы созвонились, Борис сказал: «Я на Невском, приходите». И мы гуляли по Невскому. После этого Мэдисон сама предложила мне помощь в написании книги, и в 2019 году вышла моя первая книга «Стингрей в стране чудес».

— Я помню, вы сравниваете себя с Алисой, которая провалилась в кроличью нору. В СССР приезжали западные туристы, но никому из них не удавалось, провалившись в нору, вылезти из нее на кухне Бориса Гребенщикова.

— Я же говорю — судьба. Перед поездкой я позвонила своей школьной подруге, и оказалось, что ее сестра замужем за русским эмигрантом Андреем Фалалеевым. Именно Фалалеев, ленинградец, посоветовал мне встретиться с Борисом Гребенщиковым — сказал, что он звезда русского андеграунда, и дал телефон. Помню, я тогда еще удивилась: неужели в СССР есть рок? А следующие 12 лет моей жизни русский рок и сама Россия были моей кровью и моим воздухом.

— Так почему вы однажды собрали вещи и просто уехали назад?

— Я была беременна, в России был 1996 год, и я хотела спокойно родить в Лос-Анджелесе, а затем вернуться. Но когда родилась Мэдисон, материнство стало всей моей жизнью. Я не хотела уделять дочери меньше времени, а в России бы пришлось. Причем тогда не было интернета, не было сотовых телефонов, мессенджеров, и если ты уехал — дверь закрывается. Я больше не следила за русской музыкой и не знала, что там происходит. Я жила другой жизнью. А потом, уже в 2016 году, однажды подумала: у меня столько фотографий из того времени, вся жизнь рок-тусовки есть на этих фото. Нужно их оцифровать и сделать веб-сайт. Я сделала — и не ожидала такой реакции. Оказалось, что огромное количество людей помнит то время, тех музыкантов, те группы и хочет знать об этом больше. Так Россия ко мне вернулась.

А потом я просто из интереса решила поискать в фейсбуке: вдруг кто-то из моих друзей там? Смотрю — Борис есть в фейсбуке. Алекс Кан есть в фейсбуке (Алекс Кан — переводчик всех книг Джоанны, музыкальный критик, обозреватель «Би-Би-Си». — Прим. ред.). В 2017 году Борис приезжал в Лос-Анджелес, в 2018 году мы встретились с Алексом в Лондоне, а потом я приехала в Россию.

— Но сейчас мы с вами разговариваем в Черногории, в Будве. Послезавтра вы едете в Белград. А это центры новой волны русской эмиграции. И здесь собрались люди, которые против войны. Означает ли ваш приезд именно сюда, что вы поддерживаете людей с этой позицией?

— А я всегда была против войны. Я участвовала еще в 1986 году в концерте группы «Кино» «Спасем мир». Для меня слова «спасем мир» очень важны. Я всегда была человеком с антивоенной позицией.

Он прав. У меня три работы, которые дают мне возможность оплачивать дом, машину и так далее. Но должно быть что-то еще, кроме зарабатывания денег. Для меня это русский рок. И возможность встречаться с людьми, которые любят ту же музыку, что и я, и тех музыкантов, что изменили мою жизнь, для меня очень важна. Сейчас я не могу ездить в Россию, но обнаружила, что есть страны, в которых тоже много русских!

Потом я возвращаюсь в Лос-Анджелес к своим трем скучным работам, но именно встречи с русской аудиторией дают мне ощущение жизни. Когда я делала альбом Red Wave, я лишь хотела, чтобы американцы услышали русский рок и поняли: в СССР есть крутые музыканты. Но теперь я ощущаю свое предназначение в том, чтобы сохранять и распространять наследие моих друзей, особенно тех, кого с нами уже нет. Мне часто говорили: вы так много для них сделали, вы привозили им инструменты. Я отвечала: да вы понимаете, сколько они для меня сделали? Они дали мне то, чего нельзя купить за деньги.

— Кстати, когда вы привозили им инструменты, вы хотя бы понимали, что можете сесть в тюрьму за контрабанду?

— Когда есть страсть, у тебя нет страха. Только в зрелости, когда появляются собственные дети, ты начинаешь осознавать, насколько это было опасно. Тогда я не боялась вообще ничего. Но прекрасно понимаю, что если бы сегодня моя дочь сказала мне что-нибудь вроде «мама, я слышала, что в Северной Корее есть подпольный рок-клуб, и хочу туда поехать», я бы ответила: «Нет, ни за что, ты сумасшедшая!» А тогда я начинала на границе очень-очень быстро говорить и рассказывать таможенникам, что я певица, еду на гастроли в СССР, а потом в Париж, и это мои инструменты.

Когда я везла Борису гитару — красный Fender Stratocaster, — таможенники записали все данные на обратной стороне моей таможенной декларации, включая серийный номер, и предупредили, что при выезде всё проверят: уж если гитара въехала, то должна и выехать. Я не знала, как выкрутиться из этой ситуации, но Борис меня успокоил. И знаешь, как мы выкрутились? Его друзья Тимур Новиков и Сергей Бугаев «Африка» сделали деревянную копию той гитары. Даже серийный номер нарисовали. И выкрасили эту деревяшку в красный цвет. Таможня ни о чём не догадалась.

— Кстати, Джоанна, я 30 лет хотела спросить: почему именно Каспарян? Вы были в центре рок-тусовки, вокруг вас были самые талантливые музыканты СССР. Почему вы выбрали именно Юрия Каспаряна?

— Я всегда была «пацанкой». И предпочитала быть одним из парней, а не с одним из парней. Я очень любила проводить вечера в обществе Бориса, Сергея Курёхина, Севы Гаккеля, Виктора Цоя — там, конечно, всегда был флирт, но никогда ничего серьезного. А в том, что я влюбилась в Каспаряна и вышла за него замуж, я обвиняю диснеевские мультики, которые смотрела в детстве. Там обязательно принцесса встречает принца, и у нее сильно бьется сердце. Вот когда я впервые увидела Каспаряна — с такой же крашеной белой челкой, как у меня, — мое сердце забилось, и я решила, что вот он, мой принц. Мы прожили три года и развелись, но всё равно он — моя семья. Это больше, чем любовь. Это братство. Кстати, мы с Гребенщиковым потом смеялись. Я говорю ему: «Слушай, теперь я всё знаю. Когда у Цоя с Марьяной распалась семья, Марьяна занималась сексом с Каспаряном. Когда у вас с Людмилой распалась семья, Людмила занималась сексом с Каспаряном. Так почему мы с тобой не занялись сексом?!»

— Лидер группы «Телевизор» Михаил Борзыкин говорил мне, что рок в России закончился, когда стал частью шоу-бизнеса.

— Еще в восьмидесятые, когда мы разговаривали с Борисом Гребенщиковым и Виктором Цоем, они говорили, что западная музыка этого времени уже скучна, потому что музыканты получили миллионные контракты, купили большие дома, сели на дорогие машины. Из музыки ушел протест, ушла энергия. Ведь когда у тебя миллионный контракт, ты начинаешь сам себя цензурировать: я спел вот это, сделал хит и получил большие деньги. Значит, теперь я должен петь именно так, чтобы продолжать зарабатывать большие деньги. А рокеры, у которых нет больших денег, пишут музыку, потому что не могут по-другому. Это их жизнь. Проснулся — делай рок. Настоящая рок-музыка идет не от мысли, а от сердца. Расцвет американской рок-музыки — шестидесятые. Это был взрыв. Потом такой же взрыв был в России в восьмидесятые. Будут и другие взрывы, но когда и в какой стране — не знает никто. Рок — это то, что никто не в состоянии контролировать и предугадывать.

— А что такого было в русском роке, чего не было в западном?

— Я родилась в 1960 году и не застала расцвет американского рока. Но сколько бы я потом ни общалась с людьми, которые были свидетелями, зрителями, слушателями, — у них загорались глаза, когда они говорили о роке. Рок изменил их жизнь. И когда я оказалась в ленинградском рок-клубе, я поняла всё, о чём мне говорили старшие. Я испытала то же самое. У моих друзей не было денег, гастролей, эфиров, но они всё равно продолжали сочинять рок. Это была самая честная форма музыки.

— Но те восьмидесятые тоже закончились вместе с расцветом русского рока. И на месте ленинградского рок-клуба — пустыня. В 2018 году, когда вы приезжали в Санкт-Петербург, там еще был Гребенщиков, были другие ваши друзья. Теперь же одни уехали, другие стали частью государственной пропаганды. Вам больно осознавать, что в том вашем любимом городе теперь пусто?

— Со мной такое уже было. Приезжаю в 1989 году в Ленинград, а там никого, в том числе и моего мужа. «А где все?..» Да просто сняли запрет на рок-музыку, и все разъехались по гастролям. Но если серьезно — для меня не так важно, где находятся мои друзья.

Мы все всё равно семья ленинградского рок-клуба. Всякий раз, когда я приезжала, то понимала, что я дома. Если множество жизней, которые мы проживаем, — правда, то сто или двести лет назад я уже жила в Санкт-Петербурге. Конечно, мне грустно, но рок-клуб опустел не в одночасье. Когда я вернулась в Лос-Анджелес, мне раз или два в год звонили Саша Липницкий из «Звуков Му» или Сева Гаккель из «Аквариума» и говорили, кто еще умер. Это очень печально. И тем не менее, где бы мы все ни находились, — мы из ленинградского рок-клуба.

— Ваша сестра Джуди вышла замуж за лидера группы «Центр» Василия Шумова. Это вы заразили ее любовью к русскому року?

— Вообще-то благодаря Джуди я и оказалась первый раз в России. Она училась в Лондоне, и я хотела к ней приехать. Но Джуди как раз ехала в СССР в поездку от университета. И у нее в группе нашлось свободное место. Так я и приехала в Россию. А потом Джуди очень подружилась с «Аквариумом» — она вообще тогда была хиппи по своей философии, и ей «Аквариум» оказался очень близок. И мы с ней не один раз приезжали вместе в Россию.

— Девичья фамилия вашей мамы — Кузьмич. То есть у вас славянские корни?

— Семья папы — из местечка под Киевом, они евреи. А у мамы корни польско-белорусские.

— А вы когда-нибудь фантазировали, как выглядел бы концерт русского рока, если бы его организовывали именно вы? Вот если представить, что все живы и никто не разошелся по разные стороны баррикад.

— Жаль, что это невозможно, но в моем идеальном концерте обязательно были бы «Аквариум», «Кино», «Звуки Му», «Алиса», «Телевизор», «Игры», «Поп-механика», «Наутилус Помпилиус», Гарик Сукачёв. А ведущим концерта был бы Коля Васин.

— В России вас узнавали на улицах, вы были очень известным человеком. А потом вернулись в Америку и снова стали просто Джоанной, жительницей Калифорнии. Вам не было жаль того, что вы уехали в разгар собственной популярности?

— Я считаю себя очень удачливым человеком. Я хотела быть рок-певицей, хотела быть известной — и всё сбылось. В известности было много хорошего, но много и плохого. Спустя много лет в Лос-Анджелесе я обычная 64-летняя женщина с тремя работами. Но вот сейчас я надеваю свои темные очки — и я та самая Джоанна, которая сегодня вечером будет рассказывать читателям о ленинградском рок-клубе, а после встречи с читателями — подписывать книги. И люди, которые окружают меня в Лос-Анджелесе, когда видят мои клипы или фотографии в этих очках, говорят: «Мы никогда и подумать не могли, что ты такая». А вообще быть известным 20–30 лет назад было намного легче: тогда не было интернет-хейтеров. Я очень люблю Лос-Анджелес еще и потому, что там я просто человек.

— Вы уже закончили свою серию книг о русском роке?

— Я закончила недавно свой последний фотоальбом — с 1992 до 1996 года, до моего отъезда. Думала, что на этом всё, но издательство предложило мне написать еще и о моем возвращении в Россию в 2018 году. Я согласилась. Там будут мои встречи с Борисом и Алексом Каном в Лондоне, там будет Борзыкин, там есть о чём написать. И вот это уже будет последняя часть моей эпопеи. После этого останется разве оформить всю серию подарочным изданием в коробке. Несколько лет назад мне предлагали контракт на совместный американо-российский сериал, но потом американская компания сказала, что сейчас ничего по поводу России сниматься не будет.

С другой стороны, я сделала фильм о Майке Науменко, и его готов был купить Первый канал. Но потребовали убрать оттуда Бориса Гребенщикова. То, что они пытаются вытереть имя Гребенщикова из истории, разбивает мне сердце. Правда, издательство АСТ выпустило книгу стихов Бориса уже после того, как он был признан иноагентом: любопытно, что никто не запрещал им его издавать, зато запрещено продавать.

Мое первое представление о Советском Союзе — из фильма моего отца Сиднея Филдса. Он снял документальный фильм «Правда о коммунизме» в 1962 году. Закадровый текст, кстати, читал Рональд Рейган, который тогда был губернатором Калифорнии. В этом фильме была советская хроника с портретами вождей революции, и портрет Троцкого был зачеркнут, вымаран. То есть я еще в раннем детстве видела, как в России стирают имена. И сейчас, когда они пытаются стереть имя Бориса, мне очень больно.

— Ваш отец, автор фильма «Правда о коммунизме», предостерегал вас от поездок по ту сторону железного занавеса. Сейчас имя вашего близкого друга Бориса Гребенщикова пытаются вымарать из истории российской музыки. И, тем не менее, вы тоскуете по России?

— Да, особенно по Санкт-Петербургу. Знаешь, у русских есть такая странная особенность — они как-то слишком тесно связаны с землей. «Вот умру, меня должны положить в землю, на могилу будут приходить близкие». У нас в Америке всё по-другому и проще: мы предпочитаем кремацию. Но я в завещании указала, что прошу отправить урну с моим прахом в Санкт-Петербург. И рассказала об этом Каспаряну. Он так обрадовался! И сказал: «Отличная идея, я половину урны рассыплю на могиле Цоя, а вторую половину на могиле Курёхина, и ты воссоединишься со своими друзьями». Ну и как я могу это всё не любить?