ИСТОРИЯ ПЕРВАЯ

«Самым счастливым был день, когда я порвала штаны»

Журналист и писатель Наташа Киселева уехала из России в марте 2022 года. Сначала были антивоенные митинги, задержание и автозак, потом переименование собственного телеграм-канала из Natasha Daily в Natasha Daily Against War и, наконец, звонок в дверь: откройте, полиция! Двери они тогда еще не ломали, и Наташа сделала вид, что ее нет дома. А потом позвонил друг и предупредил: «Завтра Госдума принимает новый закон (теперь его называют «закон о фейках». — Прим. ред.), и ты его нарушаешь по сто раз на дню».

Подруга родом из Баку дала Наташе ключи от своей бакинской квартиры и предложила поехать туда и пересидеть некоторое время. Наташа вылетела в Баку первым же рейсом. Она не успела даже собрать вещи — просто схватила чемодан, который не успела разобрать после поездки в Париж. Потом в лагере она окажется с ворохом вечерних платьев, но без обычных «треников».

— Моя первая глупая мысль того времени: надо протестовать внутри страны, — говорит Наташа. — Вторая глупая мысль, уже в Баку: это скоро закончится, и я вернусь. Но пока я жила в бакинской квартире подруги, Россию отключили от SWIFT, а Украину начали бомбить люто. И я поняла, что ни фига не закончится и нужно ехать дальше. У меня истекал срок действия шенгенской визы, и решать нужно было быстро. Это когда ты сознательно переезжаешь, то можешь подготовиться, собрать вещи, выбрать страну, решить, чем ты будешь заниматься, когда вырастешь. А когда бежишь с одним чемоданом, потому что вчера приходила полиция, а сегодня принимается закон против таких, как ты, — это совсем не способствует принятию решения.

Ее карта была заблокирована, и билет покупали подписчики. Подруга вспомнила, что в Дрездене есть знакомый, который может помочь на первых порах. (Знакомый действительно был, но ничем не помог.) Маршрут поездки стал более понятным. Будущее оставалось таким же туманным.

— Я второй раз собиралась быстро, находилась в шоковом состоянии и просто не могла спокойно сесть и изучить миграционное законодательство, — рассказывает Наташа. — И для меня стало большой неожиданностью, что, подав ходатайство об убежище, нужно жить в лагере. Я думала, лагерь — это не обязанность, а право: тем, кому негде жить, предоставляется такая возможность. И это для них спасение: там накормят, выдадут одежду, предоставят кровать. Но нет, оказалось, что это обязательно для всех. И я оказалась в дрезденском лагере беженцев.

Выходить можно, конечно, но есть ограничения: не более 48 часов, иначе ты выпадаешь из системы. Мои друзья специально снимали комнату, чтобы я могла на эти 48 часов получить личное пространство, которое не нужно ни с кем делить. Я знаю, что есть лагеря, которые устроены как общежития, но у меня был стандартный лагерь: шесть человек в комнате, железные кровати, колючая проволока. На входе и выходе — обыск. Никаких ножей и вилок, только пластиковая одноразовая посуда. Это чтобы никто оружие не сделал. Но самым жестким для меня было то, что в лагере отсутствовали зеркала: вместо них там натянута фольгированная пленка — и в комнатах, и в душевом бараке. Понятно, что осколок зеркала может стать оружием, а беженцы все разные и безопасность превыше всего. Но именно эта фольгированная пленка стала триггером моей депрессии. У меня просто сорвало башню: я поняла, что не имею права ни на что, даже на отражение в зеркале.

Наташа была единственной россиянкой в дрезденском лагере. Администрация относилась к ней хорошо, а обитатели прозвали Russische Zarina (русской царицей) — впрочем, не только из-за того парижского чемодана, в котором были балетки и вечерние платья, а простого спортивного костюма и футболок не было. Тем не менее чемодан был единственным, других вещей не было, и

Покупала себе самый дешевый билет за 10 евро на самую верхотуру, а в антракте перебиралась в партер. И придумала себе альтер эго — баронесса Бомжеа фон Ницше-Брот.

— Ты сидишь в партере потрясающей Дрезденской оперы, а потом садишься на трамвайчик и едешь в лагерь, — вспоминает «баронесса». — У нас, конечно, на въезде не было написано «Труд освобождает», но тяжелые железные ворота, над которыми колючая проволока, открываются медленно, со скрипом, и ты в своем красивом платье проходишь через рамку, твою маленькую сумочку обыскивают, и ты идешь в свой барак. Какой еще образ мог у меня родиться? Я долго думала, как могу себя называть на немецкий манер. Пыталась играть словами «бедная», «раскулаченная», а потом поняла: «нищеброд». Так появилась баронесса Бомжеа фон Ницше-Брот. А потом я наконец пошла в сетевой магазин и купила себе самые дешевые треники. И день, когда я упала, штаны порвались и изгваздались, а в кроссовки попала вода, стал самым счастливым в лагерной жизни. Я поняла, что теперь я наконец своя. Беженка. Не потому, что беженцы должны ходить в рванье, а потому, что мне хотелось адаптироваться к лагерной жизни и стать частью сообщества.

Соседками Наташи по комнате были беженки из Сирии, Афганистана, Мьянмы, Эритреи. Многие обитатели лагеря не знали, что беженцам открыт бесплатный доступ в музеи. Она водила в музеи своих соседок и других обитателей лагеря. Когда они пришли в Дрезденскую галерею и увидели полотна Рафаэля и Тициана, то не могли поверить, что это реальность, причем доступная всем. Соседки часто менялись, потому что в любой момент каждого беженца могли перевести в другой лагерь. Наташу тоже перевели — из Дрездена в Лейпциг. И это тоже было болезненно: она знала, куда какие трамваи идут, знала названия многих улиц, изучила город и привыкла к нему. И вдруг — теперь ты будешь жить в Лейпциге. А в каждом лагере — свое сообщество.

— Там дружба завязывается в секунду, — рассказывает Наташа. — Я приехала и сразу познакомилась с Мулан из Мьянмы. Мулан говорит: пойдем быстрее в обеденный барак! Я не понимала, зачем спешить, если до ужина еще 20 минут. Но она меня торопила. Мы пришли, взяли еду. Мулан сказала: занимаем лучший столик. Мы сели. Стол человек на десять, но к нам никто не подсаживается. В столовой ни одной женщины, только мужчины. Они сидят чуть ли не друг у друга на голове, но за наш большой стол не садятся. Мулан объясняет: тут в лагере законы шариата, женщины будут есть потом. И точно: выходим из барака и видим женщин, которые ждут, пока свой ужин закончат мужчины, чтобы зайти и поесть. Я говорила с социальными работниками об этом, но они сказали: это не наша ответственность, общество самоорганизуется. Я отвечала: и потом вы будете удивляться, что они выходят неадаптированными?

Однажды в комнату к Наташе подселили девушку из Дамаска по имени Наджад. Наджад посадил в самолет ее папа после того, как маму и младшего братика застрелили у нее на глазах. Девушка была будто мертвая. А потом спросила у Наташи, нет ли у той в телефоне красивой музыки. Наташа, фанатка оперы, включила ей Nessun Dorma в исполнении Лучано Паваротти. Девушка спрашивала: это русский язык? Нет? Тогда немецкий? А потом заплакала. Ей очень нужны были слезы, чтобы выйти из замороженного состояния. А вывести из него саму Наташу было некому. Депрессия продолжалась, и однажды она начала планировать самоубийство.

— В лагере меня в конце концов сильно накрыло ощущение безвыходности: мне 38 лет, я всю жизнь много работала, и вот итог: я беженка без документов, я в бараке с фольгированной пленкой вместо зеркала и не знаю, сколько всё это продлится. Плюс столкнулась с невероятной волной хейта с обеих сторон. Для одних — я сбежала и потому предатель родины. Для других — я россиянка, которая будто бы выбирала Путина всю жизнь. И я решила: если до конца года ничего не изменится, я отчаливаю. В лагере мне диагностировали диабет и выдали инсулин. Я прекрасно знала, что инсулином можно «передознуться». Ну что ж, у меня десять инсулиновых ручек, и я могу отчалить.

Наташа Киселева провела в лагере беженцев девять месяцев. Затем получила статус беженца, и ее переселили в общежитие, где она прожила еще четыре месяца, пока искала жилье. Общежитие было обычной трехкомнатной квартирой на окраине Дрездена, где у Наташи была своя комната. И после лагеря общежитие показалось ей чем-то сродни «Ритц-Карлтон». В конце концов Наташа нашла квартиру, причем в доме довоенной постройки. Сейчас она пишет книгу о том, что пережила. Там будут и драматические, и веселые истории, и лайфхаки для тех, кому еще предстоит пройти через лагерь беженцев.

— Осенью 2021 года в Париже я говорила своему другу: «Меня никогда не издадут в Европе, потому для этого нужно быть какой-нибудь беженкой». И вот проходит полгода, и я беженка. Еще два года — и у меня есть издатель. Я хочу описать чувственный и психологический опыт человека, который убежал из своей страны, продолжает ее любить и не понимает, кто он теперь. А еще чтобы люди в тяжелой ситуации понимали, что они не одиноки в своих эмоциях и ощущениях, — им может стать легче. Мне бы такое помогло, когда я была в лагере. И я хочу это сделать с не слишком серьезным лицом.

ИСТОРИЯ ВТОРАЯ

«Афганцы и палестинцы пошли стенка на стенку»

Ольга Николайчик, режиссер документального кино из Беларуси, едва ли сможет сказать точно, сколько времени она провела в тюрьмах: ее задерживали после акций протеста, после показов фильмов, на разрешенных пикетах по сбору подписей. В 2020 году, в июне, еще до начала протестов, Ольга провела месяц в печально известной тюрьме на Окрестина. В 2021 году, когда репрессии начали усиливаться, а возле ее дома прочно прописалась машина с тонированными стеклами, Ольга поняла, что надо уезжать: административные сутки уходили в прошлое, им на смену пришли уголовные дела и приговоры.

Сначала Николайчик выехала с двумя собаками в безвизовую Черногорию. Там получила визу в посольстве Польши и задумалась о том, куда ехать. Решение подсказали друзья: в Бельгии, сказали они, живет хороший человек, врач, который недавно купил дом и может приютить. И Ольга поехала в Бельгию. Подала заявление о предоставлении защиты и приготовилась ждать.

— Сначала я приехала в Брюссель, в распределительный лагерь Petit Château («маленький замок»), — рассказывает Ольга. — Через него обязательно надо пройти, чтобы тебя распределили куда-то. На траве вокруг этого замка спят люди: очереди большие. По утрам привозят туда и кофе, и зубную пасту, и мыло, потому что очень много беженцев через него проходит. Одних, кстати, сразу депортируют, а других распределяют по разным лагерям в Бельгии. В этом замке мне сделали флюорографию и прививку против столбняка — это, кстати, хорошо, у меня со школьных лет той прививки не было. Там, как правило, проводят от нескольких дней до нескольких недель. Условия — как купе в поезде, только без двери, а со шторкой, которую можно задернуть. Через два дня меня перевели в лагерь в Антверпене. Там мне выдали временный документ, по которому через четыре месяца после подачи заявления можно работать.

Бегство Ольга сравнивает с нырянием в океан без спасательного жилета: ищешь хоть какую-нибудь палку, щепку, бревно, чтобы зацепиться и плыть дальше. Ее «плавание» в лагере заняло два года и два месяца — ровно столько времени она ждала решения властей Бельгии. Теперь она беженка с документами, снимает комнату и забрала собак от добрых людей, которые их приютили. Но больше двух лет она жила в комнатушке на четверых размером с купе и с таким же, как в купе, расположением коек — одна над другой. В это пространство вмещались еще четыре железных шкафчика. Соседки — из Сомали и Бурунди. С сомалийкой Ольга пела песню из сериала «Рабыня Изаура» — того первого бразильского сериала, который показали по советскому телевидению. В Сомали его тоже знают, оказывается. А еще навещала собак, ходила в униатскую церковь в Антверпене и работала.

И я знала, что мою хорошо. А в коридоре дети по полу ползают — уж лучше я вымою и буду уверена, что полы чистые. Вторая моя работа — в столовой: стоять на раздаче и потом мыть пол. И третья — на складе одежды. Там отличный секонд-хэнд, в отличном состоянии одежда, и каждый имеет право ее взять. Видела семьи, которые, уезжая из лагеря, по 20 чемоданов вещей с собой увозили. Да у меня и самой две сумки барахла. И вот за три работы я получала 30 евро в день. Неплохо, правда? По 500 евро в месяц зарабатывала легко. А с первого заработка пошла и купила себе французские духи.

Впрочем, не так уже легко давался тот заработок. Ольга рассказывает, что в лагере, как в детском саду, если кто-то заболел — подхватывают все. Ковид, ротавирусы, грипп — всё это часть лагерной жизни. А однажды у Николайчик воспалился нерв в зубе, щеку раздуло, но посещения дантиста нужно было ждать десять дней. За десять дней распухло всё лицо, губы были вывернуты, как у африканской маски, но ускорить она ничего не могла. Пришлось терпеть. Зато одной из соседок по бараку в лагере вылечили гепатит.

— Я подружилась с семьей цыган из Молдовы, — вспоминает Ольга. — И всё время агитировала их за Санду. Говорила: «Вот смотри, при твоем любимом Додоне тебя в больнице во время операции заразили гепатитом С, а в Европе вылечили». Они, конечно, получили отказ: Молдова — демократическая страна. И уехали. Теперь звонят мне из своих Сорок и говорят: «Если кому-то из ваших схорониться нужно, от Лукашенко скрыться, пусть в Молдову едут, мы их здесь в Сороках спрячем».

А вообще в лагере надо дружить, считает Ольга Николайчик. Там она встретила огромное количество интересных, умных, талантливых людей, которые бежали, чтобы спастись от преследования или выбраться из очень опасных ситуаций. Африканские страны, Афганистан, Сирия, бывшие советские республики — там настоящий ковчег. И далеко не все бегут по политическим причинам.

— Сегодняшняя Албания — прекрасная страна, — говорит Ольга. — Она в НАТО, кандидат в члены Евросоюза. Там свободные выборы, свобода слова и собраний. Но организованная преступность тоже есть. И у нас в лагере была албанка, которая сбежала от мужа-мафиози. Он ее преследовал, она обратилась в полицию, а полиция оказалась на его стороне, и этот изувер выбил ей глаз. Красивая женщина, но с одним глазом. Три года ждала решения, но получила отказ: Албания за три года изменилась. Здесь, в лагере, она встретила афганца, и они были вместе: у них настоящая любовь случилась. А потом, когда албанка уже получила отказ и находилась в процессе обжалования, в лагерь заселились палестинцы.

Я хотела бы сделать о ней документальное кино, когда вернусь в профессию.

Готовить в лагере запрещено, но соседки-сомалийки покупали в магазине рубец и готовили его поздно вечером, когда сотрудники уже расходились по домам. А бурундийка жарила рыбу до состояния чипсов. Запахи в комнате стояли убойные. Ольга говорит, что есть в Бельгии лагеря, где не кормят, зато есть общая кухня и выдают 300 евро в месяц на еду. И это лучше, чем столовая, потому что многие беженцы тоскуют по своей кухне, а в результате идут покупать рубец и готовят его поздно ночью, когда соседям от запахов не заснуть.

— Я эти макароны с коричневым соусом тоже, честно говоря, уже видеть не могла, так что девчонок прекрасно понимаю. Зато на Новый год нам разрешали настрогать оливье, сдвинуть столы, открыть шампанское. И мы праздновали. Там ощущение праздника особенно важно. Мне 56 лет, и мне уже хватает мудрости воспринимать эти временные трудности философски. Тем, кто моложе, было сложнее. У них ощущение, что время остановилось. Бывали и суициды. И я всегда всем говорила: используйте возможности, которые открылись сейчас. Вход в музей — 10 евро, но раз в месяц вход бесплатный для всех. Постоянные концерты, фестивали, спектакли. Здесь нет проблем с тем, чтобы заниматься саморазвитием. Дети имеют право бесплатно ходить в музыкальную школу и в спортивные секции. То есть семья еще ждет решения, они всё еще формально не беженцы, но для детей уже открыты все двери. И взрослые хоть до 100 лет имеют право учиться в художественных, музыкальных, драматических школах. Ну так пользуйтесь!

ИСТОРИЯ ТРЕТЬЯ

«Мне кажется, что здесь даже водитель автобуса мне рад»

Россиянин Андрей Шалаев, основатель и главный редактор проекта «Бессмертный барак», не просил убежища, он въехал в Германию по гуманитарной визе. Гуманитарная виза выдается на основании параграфа 22.2 Закона о пребывании и не является аналогом статуса беженца. Она лишь позволяет въехать в Германию и получить там вид на жительство на три года. Особенность гуманитарной визы Германии в том, что ее можно получить в любой стране, не входящей в Евросоюз. После задержания в октябре 2023 года Андрей Шалаев решил уехать, чтобы сохранить «Бессмертный барак» и не сесть в тюрьму. Он уехал в Черногорию, где ждал визы больше полугода. Но, по крайней мере, ждал в безопасности, не ожидая ареста. В декабре прошлого года Шалаев уехал из Черногории в Германию. И ненадолго, но всё-таки попал в лагерь.

— В Германии приезжающих сейчас россиян можно условно разделить на три категории, — объясняет Андрей. — Первая — это так называемые поздние переселенцы. Те, кто после полномасштабного вторжения вспомнили, что у них прадедушки были немцами, и решили уехать в Германию. Вторая категория — собственно беженцы, то есть те, кто обратился за предоставлением международной защиты.

Андрей попал в лагерь Фридланд в Нижней Саксонии, на самой ее окраине, на границе с землями Гессен и Тюрингия, который появился там еще в 1945 году. Тогда это была граница не только земель, но и оккупационных зон. Через этот лагерь прошли и советские военнопленные, которым восстанавливали документы, и бежавшие из ГДР немцы, и албанцы, и венгры, и чилийцы, и иракцы — в общей сложности около четырех миллионов человек. А в последние годы Фридланд используется в основном для приема поздних переселенцев.

— Я приехал в лагерь 27 декабря. Прожил там недолго — две недели. И мне там очень понравилось. Пока я в Черногории ждал гуманитарную визу, я был в очень скверном моральном состоянии. И ехал в Германию, не имея никаких особых ожиданий, — исключительно ради безопасности. Я даже не знал, что, оказывается, мне будут платить какое-то пособие. Я не понимал, как тут всё устроено с документами, страховками, медицинской помощью. И никак не ожидал такого доброго отношения. Мне кажется, что здесь даже водитель автобуса мне рад. В лагере нас два раза в день кормили, а ужин давали с собой — яблоки, вареные яйца, что-то еще. Потом со мной связался куратор. Я объяснил, что жду, куда меня распределят дальше. Здесь действует схема «Кенигштайнский ключ», в соответствии с которой беженцы распределяются с учетом выделяемых денег и численности населения. Я объяснил куратору, что по медицинским показаниям не хотел бы уехать слишком далеко. Я знал, что в Нижней Саксонии распределяют в лагеря, из которых на «большую землю» добираются паромной переправой: три часа от лагеря до райцентра и с паромом, последний рейс которого в шесть вечера.

В лагере жили преимущественно поздние переселенцы из России, Казахстана и Беларуси. Туалет, душ, кухня — всё общее, но при этом у обитателей лагеря были отдельные комнаты, закрывающиеся на ключ. Кроме старых, там есть новые бараки, выстроенные недавно, с отличным ремонтом. Всё было в порядке: оформление документов идет своим чередом, люди относятся хорошо, комната закрывается на ключ. А потом наступила новогодняя ночь.

— Это была самая ужасная ночь моей эмиграции, — вспоминает Андрей. — Меня добавили в общий чат приехавших в Германию по гуманитарной визе. И я начал читать истории, которые там за два года накопились. И чем больше я читал, тем страшнее мне становилось. Я читал истории о лагерях с ужасными условиями, куда распределяли беженцев, смотрел видео, которые выкладывали люди, попавшие в те лагеря. Читал про этнические конфликты, читал о том, что даже полиция в таких случаях не помогает.

Андрей решил: если в Германии любят бюрократию, он подготовится заранее. И в начале января сел писать письма, ходатайства, заявления — он их никуда не отправлял, но заготовил себе стопку бумаг, с помощью которых собирался добиться возможности не ехать в лагерь за паромную переправу. Съездил в «Каритас», где сотрудница научила его важному правилу: никогда сам не отвечай на свои вопросы, дождись, пока тебе ответят те, кто должен это делать. Второе, что он усвоил, — не бывает глупых вопросов. Если человек приехал в другую страну, он имеет право задавать любые вопросы, и они никак не могут быть глупыми. А в середине января куратор сказал Андрею, что свободного социального жилья, к сожалению, сейчас нет ни в Брауншвейге, ни в Вольфсбурге. И предложил переехать в общежитие.

— Я переезжал в тот единственный день зимы, когда здесь пошел снег, — вспоминает Андрей Шалаев. — Выпало 20 сантиметров снега, и я со своими сумками, чемоданом на колесиках увязал в этом снегу. Настроение было унылое, я проклинал всё на свете. Но когда добрался до общежития, увидел, что на почтовом ящике — моя фамилия, на двери комнаты — моя фамилия. То есть меня ждали. В течение часа оформили все документы — пенсионное и медицинское страхование, прописку. Выдали ключи от комнаты и от почтового ящика и попросили их не терять. А через два месяца я получил вид на жительство. Сейчас жду начала языковых курсов. И могу точно сказать, что здесь очень много доброты по отношению к людям.

ИСТОРИЯ ЧЕТВЕРТАЯ

«Моя дочь, рожденная в лагере, — апатрид»

Белорусский активист Олег Корбан, лидер общественной инициативы «Альтернатива», был арестован с первой волной протестов — еще осенью 2020 года. После шести месяцев в СИЗО, в апреле 2021 года, суд приговорил его за участие в протестах к полутора годам лишения свободы, с отсрочкой исполнения наказания. Репрессии в Беларуси усиливались, меньше чем через год началась война России против Украины, и семья Корбанов поняла, что в ситуации, когда Олег может в любой момент из «условного» снова превратиться в реального заключенного, лучше уехать.

— Мы долго решали, куда ехать, — вспоминает Олег. — Сначала из Беларуси уехали жена с дочкой: в Грузии действовала программа для семей политзаключенных. Потом мне удалось вырваться к ним, и мы должны были наконец принять решение. Визы у нас были. Вопрос стоял лишь в пункте назначения. Мы считали, что нужно ехать подальше от Беларуси и России, то есть Польшу и Литву, куда чаще всего уезжали белорусы, мы не рассматривали. Нам в то время — в 2022 году — казалось, что эти страны уже не могут быть безопасными, как раньше. А потом подумали: Брюссель — центр европейской политики, Бельгия — витрина Европейского союза, так что, наверное, это именно то, что нам нужно. Да и власти Бельгии всегда относились к белорусам с пониманием. Мы пообщались с белорусами, которые уже проходили этот путь, — тогда, в 2020 и 2021 годах, всё вообще было достаточно быстро. В 2022 году замедлилось: сказалось большое количество новых беженцев, в том числе из Украины.

Около месяца Корбаны жили в лагере на окраине Брюсселя — это такой, как объяснил Олег, «карантинный» лагерь. Там люди находятся, пока им подыскивают место в другом лагере, где они будут ждать вынесения властями решения о предоставлении статуса. Украинцам сразу предоставляли социальные квартиры или общежития, а всех остальных распределяли по другим лагерям.

Олега с семьей отправили в провинцию Лимбург, в поселок возле ее главного города Хасселта. Там, на бывшей военной базе, находится лагерь беженцев. Сама база уже много лет закрыта, но ангары и другие постройки используются для размещения мигрантов. Тех, кто приехал один, селят в общие комнаты, но поскольку Олег Корбан был с женой Ольгой и трехлетней дочерью Эмилией, им дали отдельную комнату на семью в небольшом двухэтажном бараке.

— Когда-то это была комната побольше, а потом ее разделили на две части. В одной жили мы, в другой — семья из Афганистана. Между нами, как в общежитии, — небольшой коридорчик с умывальником. Конечно, слышимость стопроцентная, и приходилось подстраиваться под распорядок соседей, но семья была очень приветливая. Дочка Эмилия перенесла переезд и изменение условий на спартанские очень достойно. Сначала, когда ехали в Грузию, мы объясняли, что у нас отпуск, мы побудем на море, в горах, а потом просто сказали, что переезжаем в другую страну. Для нее было главное — детская площадка и другие дети рядом, чтобы было с кем играть.

Сейчас ей год и восемь месяцев. Камилла — апатрид. Она беженка с рождения. Родителям выдали бумагу с подтверждением, что такой человек появился на планете. (Впереди еще суд, который должен признать Олега отцом Камиллы, поскольку белорусское свидетельство о браке в Бельгии не значит ничего.) Никаких выплат в связи с рождением ребенка для ожидающих убежища не предусмотрено. Чем-то помог лагерь, что-то пришлось покупать самостоятельно. Вопрос заработка после рождения Камиллы стал актуальным, как никогда прежде.

— После подачи заявления спустя полгода можно получить разрешение на работу, — рассказывает Олег. — Один из наших соседей по лагерю, грузин, — профессиональный водитель. Так он сумел после получения разрешения на работу устроиться на почту. Ему выделили служебный микроавтобус, и он развозит посылки. Но он немного подучил язык, ему проще. Я не знал нидерландский язык, но меня очень впечатлила история одной нашей соседки. Она из Молдовы, из цыганской семьи, не умеет ни читать, ни писать, но начала зарабатывать деньги, подрядившись убирать.

Лет пять-десять назад я не поверил бы, если бы мне сказали, что я пойду убирать чужие дома: не мужское это дело. Но здесь нет ничего зазорного в любой работе. Если ты работаешь — тебя уважают. Минимальная ставка — 13,5 евро в час. Иногда 14. И ничего сложного в работе не оказалось. Я справился.

В клининге Олег проработал год. С заказчиками общался на английском — говорит, что во фламандской части Бельгии все знают нидерландский, французский и английский. Поскольку любят путешествовать, то часто еще и испанский, итальянский или немецкий. То есть любой иностранец, знающий английский, не пропадет. А потом семье Корбанов предоставили статус беженцев и перевели их в другой регион страны, на границу с Нидерландами, в поселок под Гентом. Семье дали социальное жилье на время, пока не найдут арендную квартиру. Корбанам понадобилось четыре месяца на поиск жилья. Квартира нашлась в Антверпене. Дальше — курсы нидерландского и поиск работы.

— Мы очень хотим вернуться в Беларусь, — говорит Олег. — Знаете, во время пригожинского мятежа я весь день сидел онлайн, слушал прогнозы, каких-то экспертов и думал: ну вот сейчас, совсем чуть-чуть — и всё рухнет, и мы вернемся в Беларусь. Но не рухнуло. Тем не менее я верю. А опыт жизни в Европе и понимание того, как там работает государство, очень даже пригодится, когда мы будем строить свободную Беларусь.