Вадим Жук написал самое сильное, на мой взгляд, стихотворение этой войны. По крайней мере, я не понимаю, как можно над ним не плакать, — при том, что никакого «давления коленом на слезные железы» тут нет. Просто любой нормальный родитель периодически представляет: что будет делать его ребенок, в особенности дошкольный, если вдруг останется один, если нас всех убьют, например? Этот страх всё равно в нас живет, и когда мы думаем об украинских детях — мы представляем прежде всего ребенка под завалами: у него всех убили, и он не понимает, что делать.

Когда задвигалось и загремело,
И на столе запрыгал суп в кастрюле,
Попрыгал, а потом упал,
Игрушки сразу лица отвернули —
Не их это игрушечное дело.
Тогда он в шкаф залез.
Он в нём лежал и спал.
Потом проснулся, покричал, поплакал,
Поел размякшую картошку с пола
И, взяв с собою синюю собаку,
Вернулся в шкаф.
Теперь его на свете нет.
Среди истлевших пиджаков, подолов
Когда-нибудь найдут его скелет.
Нашедшие могли бы засмеяться —
Скелет в шкафу!
Никто не засмеется.
Достанут этот маленький скелет,
Вцепившийся в бесцветную собаку,
И вынесут на страшный белый свет.

Если бы от русской поэзии последних пяти лет ничего больше не осталось, то и тогда ее честь была бы защищена.

Генезис Жука как поэта не имеет никакого отношения к его актерской профессии, к замечательным театральным пародиям и капустникам, к легендарному конферансу — примерно так же, как пронзительные, психологически точные, исповедальные детские рассказы и взрослые повести Виктора Драгунского никак не соотносились с его «Синей птичкой» и эстрадными песнями. То есть связь несомненно наличествовала — именно врожденный вкус и мгновенное распознавание пошлости позволили ему выдумать (и вырастить) такого Дениса, безошибочный индикатор любой фальши во взрослом поведении.

Я больше всего ценю это вечно осмеиваемое качество: сентиментальность, чувствительность, даже слезливость — основа всякой доброты и сострадания. Мы привыкли, что слезливые люди в повседневности обычно жестоки, нам Сэлинджер это объяснил, описывая женщину, которая рыдает над фильмом и беспощадна к собственному ребенку; но и Сэлинджер написал «Посвящается Эсме» — самый сентиментальный военный рассказ всех времен и народов. Если говорить о происхождении литературной манеры Жука и в каком-то смысле о его психотипе, первым вспоминается Лев Лосев и даже скорее его отец Владимир Лившиц, крупный поэт и бесстрашный солдат, опубликовавший свои военные стихи под маской Джеймса Клиффорда. Современники знали его в основном как автора текста «Пять минут». Лосев благородно старался использовать свою позднюю славу, чтобы напомнить об отце, которого тоже знали в основном как мастера эстрадных песен или скетчей, пародиста, сатирика, завсегдатая питерского дома литераторов, — а был он настоящим лириком, сентиментальным в высшем смысле слова.

Есть у него стихотворение, над которым тоже нельзя не плакать, — «Оловянный солдатик»:

К игрушкам проникла печальная весть —
Игрушки узнали о смерти.
А было хозяину от роду шесть…
Солдатик сказал им: «Не верьте!»
«Вернется!» — сказал им солдатик. И вот —
Совсем как боец настоящий —
Которые сутки стоит он и ждет,
Когда же придет разводящий?

Это почти так же невыносимо, как у Жука, и тоже во время войны (1940). И понятна главная эмоция поэзии Лосева, суховатого, застенчивого, ироничного — и при этом необыкновенно человечного, непосредственного, самого живого в своей генерации. Это ведь он сказал то самое, что чаще всего вспоминается именно при чтении Жука:

Как осточертела ирония, блядь!
Как хочется детские книжки читать!
Сжимается сердце, как мячик.
Прощай, гуттаперчевый мальчик!
Пусть нас попрекают сладчайшей слезой,
Но зайчика жалко и волка с лисой.
Промчались враждебные смерчи,
И нету нигде гуттаперчи.

Лосев, Лившиц, Жук, Шефнер, Гитович — все они питерские, и у них не принято было публично рыдать или шумно исповедаться, и вечная ирония надежно их защищала; но война пробила эту защиту, и в блокноты Жука, в его фейсбук потоком хлынули стихи, автор которых не стесняется оплакать нашу общую участь. Будем откровенны, родина обошлась с нами не очень хорошо, хотя с Украиной поступила еще хуже. Мы ничего плохого не делали, а между тем завистливые бездари, воспользовавшись кровожадной властью, примазались к этой власти и вытеснили из России людей профессиональных и сострадательных, которым элементарно негде стало работать. Об этом Жук написал одно из самых трогательных своих стихотворений — конечно, не такое сильное, как про синюю собаку; но ведь своих покинутых вещей, в том числе родительских и детских, тоже жалко. Относительно родины и русской идеи никакого чувства вины, никакого ощущения предательства не возникает ни на секунду, потому что скорее это она предала и себя, и нас; но вот насчет покинутых вещей и мест — да, такое чувство бывает.

Квартира пустовала, зимовала.
Поджалась от порога до окна.
И стулья, принесенные с развала,
И книгами заросшая стена
Помалкивали. Космодром дивана
Забыл про разгоняющийся взлет.
Томились жаждой кухонные краны,
И стол привык: никто не подойдет —
Не дрогнет блюдце и не звякнет вилка,
Не отразится в полировке свет,
И не оставит винная бутылка
Случайный круглый красноватый след
На скатерти. И пианино ребра
В себе, смирившись, сдерживали звук.
Весною быстротечной и недоброй
Всё, всё покинуто. Лишь маленький Самсунг
Забытый, иногда тянул худую шейку,
Ждал голоса, решительной руки.
Потом в растерянности села батарейка
И кончились ненужные звонки.

Когда людей убивают тысячами — кто будет жалеть о вещах? Но сердце не спрашивает. Жук не стеснялся детской жалости, это первый признак взрослого человека.

И не менее важное искусство — на фоне постоянного превышения болевого порога, хронически оскорбляемого достоинства всё-таки надо было уметь иногда оскорбиться, покраснеть не только от стыда, но и от негодования.

Ведь Жука не просто отстранили от ведения церемонии открытия анимационного фестиваля в Суздале: удар по самолюбию можно бы пережить (правильно написала одна из младших современниц Жука: все, кто думают такой ценой спасти фестиваль, ничего не спасут). Но вот что мне пишет один из его участников: «Фестиваль открылся бездарным по сути и по исполнению пропагандистским мультфильмом про маленький танк, который хочет стать большим. Некоторые люди в зале при этом снимали зрителей на телефоны, их реакцию, разговоры. А автор детища со сцены сказал, что у него нет красной кнопки, как у президента или министра обороны, поэтому он сделал мультфильм. Так что аниматоры прощаются, возможно, не только с Жуком, но и с фестивалем. Такое открытие было, конечно, навязано угрозами, судить никого не хочу».

Можно бы скаламбурить о том, что анимации потребуется реанимация, но проблема в том, что может и не потребоваться. Вадим Жук мечтал дожить до светлых времен — и не дожил. Трудно поверить, что в мире никогда уже дела не пойдут на лад, — из глубины реакции так всегда кажется, — но если время рано или поздно нейтрализуется, то насчет некоторых пространств есть серьезные сомнения. Они, может быть, навсегда уже перестали быть интересны верховной инстанции. Особенно если учесть, что праведников, ради которых стоит терпеть Содом, там с каждым днем всё меньше.

Мы покинуты. С этим чувством мы живем, и Вадим Жук выражал его лучше всех.