Меньше двух недель до Нового года. Площадь трех вокзалов, люди толпами разбредаются по платформам. Поезд до Великого Устюга: группа младшеклассников в яркой зимней одежде едет в гости к Деду Морозу — так мне сказала их классная руководительница. С соседней платформы отправляется мой состав: мне предстоит провести в пути трое суток. Мужчины в форме уже курят возле вагона.

Нахожу свою нижнюю полку в плацкарте. Мужчина в тельняшке бодро командует мне и соседям, как разложить сумки. Устроились.

— Фух! А теперь давайте знакомиться, — предлагает он. — Я Григорий Васильевич.

Куртка с нашивкой ВДВ, шапка-ушанка со звездой, серые усы и шершавые ладони.

— Я София.

— Какое имя! У меня так племянницу зовут. София… Скоро к нам в гости поедет в Баку, красоту смотреть. Вы видели Кавказ?

— Только в Армении была, а вы из Азербайджана?

— Там вырос.

— А я сибирская.

— Снежная королева! Вижу-вижу. С учебы?
— Да, к родителям домой.

— На кого учишься?

— Сценаристка.

С верхней полки свешивается второй мужчина, встревает в разговор.

— Ну, если талант есть, почему бы и нет, Батя?

— Ага, а потом про поезд сценарий напишет.

— Да ладно вам. Григорий Васильевич, а вот если бы вы книгу писали, о чём бы она была?

Григорий Васильевич мечтательно смотрит в окно, хмурит брови.

— О несправедливости нашей армии. Мрак.

День первый. Знакомство 

Вахтовики на боковых полках. Они достают яйца, сильно пахнущую курицу и бутылку водки.

— Война войной, а обед по расписанию! — говорит один.

Приходит проводница, водка весело прячется. Проводница объясняет, что кипятильник в нашем вагоне не работает и нужно ходить в соседний.

— Настенька, как так? Чего это не работает? Как ты такое допустила?

— Не переживайте, у нас будет чайник и, если что, можно набрать воду в любом из соседних вагонов.

— А у нас есть свой чайник!

— Его нельзя использовать в розетках вагона, напряжение не рассчитано.

— Настенька, ты чего, родная? Договоримся?

Трогают за руки, плечи, локти. Анастасия ни капли не удивлена и почти не реагирует: повторяет запрет, уходит.

— А они еще спрашивают, почему мы пьем? Ну, если в поезде воды нормальной нет, как не пить?

Все устраиваются на своих местах. Поезд тронулся, но из Москвы мы пока не выехали. Накануне я спала час, нужно поспать: ложусь на незастеленную койку, накрываюсь пледом. Слышу возмущенный окрик Бати:

— Софиииия, ты чего творишь, а?! София.

— Что такое, Григорий Васильевич? Спать очень хочется.

— Вставай давай, кровать застелить надо тебе.

— Еще чего.

Батя повышает голос, встает надо мной.

— Я тебя расстреляю, расстреляю! Вставай!

Про расстрел это было в шутку, по привычке. Но на секунду даже стало страшновато: голос поставленный, командирский.

— Иди сюда, я тебе на ушко скажу, почему так нельзя делать.

Наклоняется надо мной, берет за голову.

— Надо расстелить, а то лежишь, — говорит на ухо, — просто как нищеебка.

Встаю и заправляю кровать.

— Я посмотрю, как ты заправляешь. А ты на меня не обижайся только. Вижу, ты обиделась.

— Не переживайте, я умею.

На удивление мой метод проходит проверку:

— О, красота! Теперь ложись отдыхай, королевна.

Ложусь, обдумываю. Дедовщина установилась быстро. Все слушают Батю: он самый старший, еще и генерал. У нас вместо окна аварийный выход, даже не проветрить. От запаха водки не могу уснуть, есть смутное предчувствие, что всё это добром не закончится. Или у меня просто подвижная психика и недосып.

В этот момент Батя щелкает металлическим ножом на уровне моего лица, под столом.

— Ножик мне солдатик подарил перед отпуском. Отпуск! Пятнадцать дней на дорогу, пятнадцать дней на отдых, потом сразу обратно.

Поспать не выйдет.

Голос с верхней полки:

— Софья, тебе повезло, что ты с нами едешь. Мы тебе в отцы и деды годимся, да… А так, когда демобили и вахтовики более молодые едут, то тут в вагоне такое… что мама не горюй! Даже проводник кричит «помогите»!

— Вот-вот. Всегда нужно знать, что пьешь, с кем пьешь и откуда.

— И за что пьешь.

— Да и дети такое дело… В ломбард не сдашь.

С верхней полки спускается контрактник, которого все зовут Саней. Мужчина спортивного телосложения лет 45, лысый, в кожаной куртке и перчатках, штаны хаки и говнодавы — есть в нём что-то от скинхедов. Служил в 90-е, где — не признается, хоть Батя и допытывался.

— Ты меня послушай, я 25 лет в браке всё-таки, — советует мне. — Вам, молодым девочкам, голову забивают.

Объясняет, что нужно родить троих детей, чтобы муж не ушел. Потому что «мужчина — как кот: гуляет сам по себе, но нужно приучить кота к лотку, чтобы гадил в одном месте».

— Знаешь, моя племянница твоего возраста, может, чуть старше, лет 25, — рассказывает. — Мы сидели с ее родителями, а ногти вот такие, губы сделаны, ресницы нарощены! Ну, и она начинает… Борщи варить не буду, тоси-боси. Я взял этот ремень, снял и отодрал ее. По хребту ремнем, хорошенько так.

И добавляет радостно:

— Ну, а ее родители сидят в шоке, глазами хлопают! А я-то ей мозги вправил.

Тишина. Не знаю, что сказать.

— Помогло?

— Конечно, помогло! У нее сейчас муж и ребенок.

Скоро Киров.

— Может, нам там молодых парней подсадят, и мы тебя замуж выдадим, — обещает мне Саня.

Повторяю, что у меня есть жених, — уже раз в третий.

— Выдадим-выдадим! — Саня настаивает. — Или прям тут, за молодых орлят! — это о двух военных помоложе в нашем вагоне.

Вечер первый. Попойка 

Они напиваются. Батя сначала кокетничает — говорит, что возраст и статус не позволяют, но потом соглашается. Вахтовики знают, как на станциях купить алкоголь из-под полы. Все собираются именно в нашем плацкарте. Батя болтает с мужчиной, который возвращается после службы по контракту в Донецке.

— А я сейчас уезжаю оттуда в отпуск, — говорит ему.

— Вы просто весь ряженный, в полной форме. А со звездами никто не ездит в отпуск, — контрактник возражает.

— Я отпускник. У меня гражданки (гражданской одежды. — Прим. авт.) с собой нихера нету, вон везу с собой всю военку.

— Понял. Туплю просто, сплю на ногах. Да, сплю. Там-то не выспишься нихуя, так спать хочу.

Мне всё равно некуда деться, остается только присоединиться к разговору.

— Как сейчас на вашем направлении?

— Ну… По русски выражаясь… Сказал бы тебе матом. Как у нас говорят, в армии женщины хуже, чем мужики ругаются. Ты меня поняла? Проще говоря… Херово. Хе-ро-во!

— Думаете, не получится ничего.

Сосед беспокоится.

— Не хочешь сладкого, Софья? Чего ты конфеты не ешь?

— А вы вернетесь после отпуска? Или вас отправят обратно?

— Нет, я сам поеду обратно. Девочка, у меня то есть, за что я могу потребовать возвращения. Ладно, покажу тебе!

Он наклоняется, ищет что-то в рюкзаке. Достает карманные иконки и молитвенники.

— Некоторые на фронте нашел. Бог меня любит.

Рядом белая салфетка. В нее завернута медаль героя СССР. Внизу триколор. Молчит, держит медаль в руках и выжидающе смотрит на меня.

— Ваша?

Кивает и улыбается. Я задаю вопросы про медаль: как называется, за что дали. Молчит и улыбается. Не отвечает. Прячет обратно в белую салфетку.

День второй. Похмелье

Пять утра. Киров. Саня будит меня.

— Родная, передашь Бате утром? На похмелье. Мне оно не надо, а ему пригодится.

Он отдает мне бутылочку коньяка, ставлю ее на стол.

— Куда-куда! Спрячь, проводник отберет.

Прячу и снова засыпаю.

— Доброе утро, Софья.

Григорий Васильевич укрыл меня ночью своим одеялом, пока я ворочалась. Я передаю коньяк, он смущается и говорит, что «таким не болеет».

Солнечный свет заливает плацкарт из окна — в окне снег и березы.

— А давайте я вас сфотографирую.

Позирует, щелкаю. Камера печатает кадр, проявляю и вручаю.

— Дянькую за фотографию!

— Вы польский знаете?

— Так я служил! Я ихний польский понимаю только так. Поляки это вообще… Особенно женщины. Ведешь солдат по Варшаве. И ты можешь поверить? Они в окнах раздеваются и в чём мама родила кричат: «Солдат, я тебя хочу!» У парней наших глаза и рот раскрытые. Говорят: «Товарищ прапорщик, чего она хочет?» А я говорю — вас хочет! Вот у нас солдаты…

— А что солдаты?

— Это, понимаешь, идет… Идет… Как бы тебе сказать-объяснить… Аморальное поведение русского солдата! Да… (повторяет медленнее) Аморальное поведение русского солдата. А зачем так аморалку приплюсовывать к российскому солдату? Ну, зачем? Нам тогда лицо нужно было держать. Вот я тебе популярно объяснил. Я, оказывается, еще и психолог. Каждый генерал в какой-то мере психолог.

Вахтовики опять ушли в вагон-ресторан. До этого они одаривали меня сладостями, купили тапочки, в какой-то момент вручили духи, купленные у старушек на перроне.

— Там в вагоне ресторане пиво по 450 рублей за бутылку, — недоумевает Батя.

— Ничего себе, так это же дорого, — удивляюсь цифре.

— Да им хорошо заплатили.

— Где?

— Как где, милая? В Мариуполе. На стройке там.

Вечер второй. Прямая линия 

День шел долго, а вечером была прямая линия с Путиным. Интернет тут не у всех, и я читала вслух вырезки из четырехчасовой трансляции.

— Тут дальше о Мариуполе… Что там теперь 1700 многоквартирных домов, уже 300000 россиян приехало.

Батя смотрит внимательно в одну точку, не отвлекается.

— Хорошо… А о пенсии? Что он сказал о пенсии?
— Так, о пенсии… Переговоры с Киевом, мобилизация, «Орешник», работа, ютуб… Нет, пенсии нет, видимо, ничего не говорил… Там было что-то про повышение цен. Сказал, это не цены растут, а доходы россиян повышаются быстрее производства товаров.

Батя хмурится:

— Это неинтересно… Это всё туфта.

— Ну-ка, там еще про «Орешник» было.

— А про «Орешник» мне вапще неинтересно!

— Неинтересно?

— Ты понимаешь… — Батя начинает злиться. — Если бы этот «Орешник» применяли бы против киевлян… И если бы наши «Орешник»ом ударили и полностью перебили бы все аэропорта, дороги и ЖД, то тогда всё! Киев был бы блокирован. Ни один американец, ни один француз, президенты эти туда бы не приехали. Ладно, извини, показали этот «Орешник». Ну и что? Одну точку сделали. Что с того? Ты сейчас покажи это полностью! Вот окружи его!!!

Он начинает быстро переставлять конфеты по столу, показывая, как надо окружить Киев.

— Дети были в подвалах! Сделать теперь так, чтобы киевские были в подвалах, и сам ихний президент был в подвале. Чтобы воды было у него по колено и чтобы спал он стоя.
— А детей не жалко? Которые в киевских подвалах.

Его глаза раскрываются в удивлении, брови поднимаются и он агрессивно спрашивает:

— А зачем жалеть-то? Девочка! Тебе, например, в 14-м году было мало лет, понимаешь? И ты живешь в подвале! С мамой, дедушкой, бабушкой. Из-за этого придурка президента. Тебе понравилось бы это?

А если бы без света, без бензина, без газа, без всего… Они бы давно сдались… А ты говоришь — жалко!

Он задумался и затих. Добавляет:

— Правильно, что жалко… Мы всё равно… Мы Днепропетровск освободили, мы всё равно будем строить дома. Мы же разрушили это, мы всё равно построим.
— От кого освободили? — уточняю.

Он не обращает внимания на мои вопросы.

— Херсонщину разбили — мы всё равно строим там. Вот видишь, строим же всё везде! Правильно?

— Зачем разрушать, чтобы строить?

— Я тебе просто говорю! Дома строим.

— Но там уже были дома.

— Мы их все разбили.

— А зачем их разбивать?

— Война шла, война! Я просто тебе говорю. Украина разбила это, мы всё равно восстанавливаем.

— Сама себя разбила, что ли?

— В общем ты… тебе надо туда съездить… Просто-напросто много воды утекло… Много воды утекло… Просто такую воду, чтобы не мутить, ты попробуй сама испить, той воды, которая там течет. Ты попробуй в той шкуре понаходиться хотя бы 5 минут.

Снова затих и задумался.

— Знаешь, его бы взять в плен, этого Зеленского и привести в Донецкую и Луганскую области. В клетку его! И люди местные, чтобы приехали со всех этих областей. И ты посмотришь, что они с ним сделают. Именно такую клетку, чтобы он не мог ни лежать, ни сидеть. Приварить эту клетку и всё равно разломают ее. Понимаешь?

— А почему они тогда его не свергли до сих пор?

— Это политика-политика-политика… Большие деньги, большие деньги… Вот в чём дело. Вот ты ребенок, например, президента США. Вот всех этих детей набрать в кучу и отправить на Украину.

— И детей президента России тоже?

— Да! Они же тоже богатые. Всех туда. Депутатских детей. Всех детей родителей, которые делают эту войну, собрать и туда отправить. Ты можешь поверить, минуты не пройдет — война закончится. Минуты даже не будет! Если бы мы хотели, то к 29 декабря уже закончили бы.

День третий. Споры

На третьи сутки попойка продолжилась. К тому моменту меня назначили дочкой роты, завалили подарками, вниманием и советами. Контрактник из Донецка попросил, чтобы я сфотографировала его на пленку на Новосибирском вокзале на память: он оттуда уезжал на фронт. Показывал свои жетоны, которые даже сейчас носит на груди.

За спрятанной под стол бутылкой водки гость из соседнего плацкарта рассказывает о своем путешествии.

— Я поехал в Вологду с Красноярского края контракт подписать. Там больше платят. Ну и меня не взяли.

— Чего это? — уточняет Батя.

— Алкаш я потомственный, таких не берут.

— Да только таких и берут, брат.

— У меня гепатит.

— Для таких отдельная рота есть. У нас отдельная рота еще ребят со СПИДом была, — встревает другой солдат.

— А ты в Москву поезжай! В таком виде тебе на вокзале милиция заберет и сразу отправит, — советует Батя.

— Ага, сейчас в Москве при подписании пять с копейкой платят.

Батя возмущенно возражает:

— А я не за деньги пошел! У меня из 900 бойцов только четверо не вернулись.

— Это ты их хорошо держишь. Мы уже три раза расформировались.

Батя уходит покурить в тамбур.

Контрактник из Донецка обращается к потомственному алкашу:

— Братан… Ты старого не слушай. Туда ехать не надо. Оттуда все волком пытаются съебаться. Волком! Кормежка — сплошная вода. Никакой гуманитарной помощи, нихуя нет. Люди звереют. А на передовую старый не идет. У него звание, он в штабе сидит и деньги получает.

— И что с того? Когда черепаха прилетает, она не спрашивает, элита ты или не элита.

Рано утром была моя станция. Генерал и вахтовики специально проснулись в пять утра, чтобы проводить и передать «из рук в руки». Пожелали напоследок найти хорошего мужчину. Батя сказал, что если он мой одногодка и не служил, то его точно надо выбросить: не сможет он меня защитить. От кого защищать — не уточнил, сказал, мол, всякое бывает.