Когда насквозь театральный режиссер вдруг решается снять кино, можно как минимум ожидать события. Оно и произошло. И, как всё, что происходит с Крымовым, это событие оказалось чревато мощным выхлопом сопутствующих сюжетов.

Осенью 2021 года Крымов написал заявку не заявку, сочинение не сочинение… — некий текст о театре, который он в своем турбулентном мозгу увидел как фильм. В том же году вышла его книга (выдержала три переиздания) «Своими словами. Режиссерские экземпляры девяти спектаклей, записанные до того, как они были поставлены».

И вот прочитал он этот очередной, условно говоря, «режиссерский экземпляр» Павлу Лунгину у того в гостях. А Лунгин — продюсер с тонким нюхом и чутьем — понял, что такое кино может быть бомбой. И взял его под крыло в свою продюсерскую компанию. И даже добыл на него 55 миллионов рублей.

Замечу, что людей более разных и в творческом, и в житейском проявлении, чем Лунгин и Крымов, трудно придумать. Если свести к схеме, к архетипам — это Пьеро и Арлекин. Белый грустный клоун и рыжий веселый. Потому их сотрудничество и получилось на диво продуктивным. Жовиальный дипломат П. прекрасно знаком с лабиринтами, айсбергами и акулами кинопроизводства, сумрачный гений Д. представляет собой энергию искусства в чистом виде. Оба очень умны. Настолько, что доверились друг другу.

Почти все спектакли Крымова (а может, и все без исключения) — так или иначе о театре. «Моцарт. Генеральная репетиция», «Костик», «Все тут», «Двое», «Борис Годунов», «Евгений Онегин», поставленный им дважды: в 2015-м в Москве и спустя девять лет в Нью-Йорке.

Фильм «Всё нормально» задуман и сделан как спектакль — конечно, не просто механическим переносом театральной стилистики в стилистику как бы немого кино. Тут театр внедрен в жизнь артистов, слитых с героями настолько, что непонятно, кто кого играет: Анна ли Машу или Маша Смольникова — Анну. Каренин ли мужа Мишу или Толя Белый — Каренина.

И немое (хотя и заполненное голосом Анны-Марии) черно-белое кино, обогащенное театром и треком вальса Каравайчука, неожиданно обретает объем, цвет, запах и историю, сотканную из загадочных намеков.

История в фильме

В фильме «Всё нормально» Крымов (персонаж) репетирует свой спектакль «Сережа» по «Анне Карениной». Артистка (Смольникова) приходит в театр, вся такая прелестная, ее любят костюмеры, рабочие сцены, вахтеры-близнецы, бутафоры — но женская массовка уже смотрит волком. В общем, театр как он есть. Но и не тот бытовой театр, что у Моэма. Крымов вылущил некое метафизическое зерно театра, его душу — как Метерлинк отпустил на вольный выпас души хлеба, молока, насморка, воды и материнской любви.

Жизнь — «нормальная» жизнь Маши после работы, где она выворачивала себя наизнанку, — жизнь обычной жены и домохозяйки. Поликлиника (на мониторе надпись «Всё нормально»), аптека, магазины, сосиски и курица… с двумя головами. Нормальную жизнь Маши простегивают сдвиги по фазе. Собственно, она из них и состоит.

И главный сдвиг — муж. Капитан дальнего плавания Миша (Анатолий Белый). Он не произносит ни слова. Тайком скидывает кошке свой завтрак, Маша — никакая хозяйка. Молча терпит ее заботу. Эпизод снаряжения Миши куда-то (на работу? в плавание? на тот свет?) — высокая клоунада, минут пять экранного времени Маша поправляет на нем шарф, после чего обвязывает пуговицу красным шнуром, который опоясывает черно-белый фильм, тянется и тянется за немотствующим капитаном — уходящим, но не отпущенным.

Миша всегда возвращается до прихода жены и сидит истуканом в шинели и фуражке, никогда не раздевается, послушно ест и слушает Машины рассказы, которые она адресует вовсе не ему. А торшеру. С торшером же Маша и спит, и танцует…

И в какой-то момент я поняла. Прямо мороз продрал по коже. Никакого Миши нет. Он умер. Умер и живет только в любви и собачьей преданности Маши. И женщина, привязанная к своей потусторонней любви красной ниткой, потом канатом, играет в нормальную жизнь, в семью, в адюльтер и в театр. И эта нитка-канат и есть та красная нить Ариадны, которая проходит через все испытания Маши, Миши, Анны и Каренина — и приводит их всех прямиком в пасть Минотавра.

То, что делают Смольникова и Белый в сцене объяснения Анны с Карениным, — какое-то чудовище боли. Обнажение нервов и сосудов, кроваво открытые страсти, такое горе, такая безнадежно тихая, непоправимая человеческая мука, что не остается никаких вопросов, зачем, для чего живет большой артист и как он выживает на таком градусе. Живет он только для театра, а выживает потому, что вне театра впадает в анабиоз.

Когда Белый посреди монолога Каренина вдруг замолкает и трет двумя пальцами глаза, как очень усталый, измученный человек, Дима подсказывает ему реплику. «Не надо, Дим, я помню текст… Просто я…» Господи, как же их всех жалко. И никаких границ, никакой «четвертой стены», всё тут, под носом. Как у всех. Всё нормально.

Крымов рассказывает, что сюжет фильма прост, как сказка: женщина привязывает мужчине к пуговице ниточку, чтоб знать, где он, а сама остается. «Фильм о том, как она остается». Что, в общем-то, довольно точная формулировка. Но Крымов любит казаться проще, чем он есть. Если всё так, зачем бы нам тут репетиции «Сережи»? Да еще такие мучительски-мучительные, как пробы встречи Анны с сыном — с тремя мальчиками, соискателями роли Сережи. Даже смотреть на это физически больно, ребра ноют от жалости. А каково играть-то? И в каждый момент действия воплощать разные проекции: артистка Смольникова, играющая артистку Машу, играющую Анну Каренину, играющую несчастную мать… Это китайские шары, а не простенькая вам сказка.

Разве «Анна Каренина» — о несовершенстве правовой системы в отношении брака в царской России? Был бы узаконен развод — и трагедии никакой бы не было, как сказала мне одна «жена литературоведа, сама литературовед».

Думаю, что Крымов и в спектакле, и в фильме исходил из мистичности романа, в основе которого — рок. Как высшая сила, как обреченность: от судеб защиты нет. Потому и мог продлить его по всем осям координат. До текста Рубинштейна в спектакле и до сказки Афанасьева в фильме.

Тема Анны и Сережи — тема сиротства, неизбежной разлуки, обреченности человека на страдание и гибель среди тотальной «нормальности» мира. Это тема продолжается и в проекции Маша — Миша. Маша входит в комнату, пряча на животе под пальто арбуз. Она вроде дурачится, но на лице Миши под этой дурацкой капитанской фуражкой такая буря жалости и сострадания, что драма потерянного за кадром ребенка не была бы понятней, сообщи нам об этом, как в немом кино, витиеватый титр.

На сцене — Анна, разлученная с сыном, и Каренин с ампутированной любовью. За сценой — Маша, разлученная с мужем, и Миша — ампутант по всем статьям: речи, любви, дыхания.

Мне рассказывали, как в одной психиатрической больнице пациентки за вечерним чаем пели: «Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались». Способ выживания. Создание своей персональной нормы.

В безумном мире обычна курица с двумя головами и муж-торшер.

Ужас в том, что и он уходит. С грохотом летит, вырвав из рук Маши красный канат, унесенный штормовым ветром, выламывая на пути двери и стены.

Маша пытается его удержать, но…

Крымов-персонаж объясняет за кадром, какой замышлял концовку фильма. Маша, израненная, бежит за изломанным торшером, они у набережной, миг — и торшер летит в черную воду. Маша, обезумев, прыгает за ним. И, говорит режиссер, я почему-то представлял себе, как из-под моста выплывает большая белая байдарка… Всё.

История фильма

Павильонные съемки сделали в конце 2021 года. И стали ждать лета, чтобы отснять финал на реке.

Но лета ни Дмитрий Крымов, ни Анатолий Белый, ни многие из нас не дождались. После 24 февраля 2022-го Крымовы уехали в США. Все его постановки в России изъяты из театрального контекста. Про «Сережу» спросили: что предпочитаете — оставить спектакль в репертуаре, но убрать отовсюду вашу фамилию или убрать сам спектакль? Крымов, конечно, высказался в пользу спектакля.

А фильм остался неоконченным. Но это тот случай, когда завершенность может и повредить. Слишком хрупки крылья этой черно-белой птицы с кровавой отметиной.

Гораздо хуже, что Дмитрий Анатольевич может стать автором не только неоконченного, но и неизвестного шедевра. Несколько десятков счастливцев посмотрели «Всё нормально» в Риге, полсотни критиков — в экспертном марафоне премии «Белый слон». Прокатного удостоверения фильм не получил (грубо говоря, дуракам полработы не показывают — это раз, плюс режиссер и актер релоканты — это два.) А не прокатали и не показали на фестивалях — нет легитимного доступа к платформам. На международные же фестивали не представишь — из-за шапки Минкульта РФ. Это тоже к вопросу о «всё нормально». Дима хотел выложить хотя бы на ютубе, да друзья отговорили: это всё равно, мол, что оставить бутерброд с колбасой на лестничной площадке. (Я-то считаю, что ничего плохого в таком щедром жесте нет.)

Мне кажется, дело вообще не в этих формальностях.

Вот ведь, например, никто не мешал экспертному совету Гильдии критиков отметить самую, по моему глубокому убеждению, талантливую, самую сильную работу в любой номинации: режиссер, сценарий, художник, музыка, актеры, не говоря уже о главной награде за лучший игровой фильм. Но решили подстраховаться и заявили на «событие года». Наряду, что очень дальновидно, с «Мастером и Маргаритой», безусловным событием, как к нему ни относись. Как бы в компенсацию номинировали Смольникову на главную женскую роль. В результате эксперты (не чиновники!) предпочли вовсе не заметить ни фильм, ни даже Марию.

Что это? Опасение быть слишком дерзкими? Слишком эстетически «перпендикулярными»? Вырваться за ограду «нормальных» оценок: поэт — Пушкин, фрукт — яблоко, город — Москва, лучший фильм — «М&М» Локшина?

Всё это очень печально, хотя, конечно, и нормально.

От Крымова не убудет, оставь он свой «бутерброд» хоть где — на лестнице, на ютюбе или на вахте Минкульта РФ.

А вот зрителей жалко. Не избалован зритель событиями. Если, конечно, не считать «Аноры», исполняющей обязанности каннского триумфатора.