Некоторые моменты, отмеченные в ряде материалов, несомненны — нас никто не ждал и, по большому счету, бегущим из России людям не следует рассчитывать на сочувствие. Мы не сделали и толики того, что должны были сделать в противостоянии путинизму. В отличие от «белой эмиграции», мы не сражались с диктатурой, уходя на потрепанных кораблях после трех лет вооруженной борьбы. Мы долго находили оправдания сосуществования с режимом и пользовались удобствами жизни в России, а потом переместились в другие страны и стали (по большей части неумело) доказывать, что что-то из себя представляем, маршируя с разномастными флагами по улицам чужих городов или устраивая культурные перформансы.

При этом многим кажется (в том числе мне и моим коллегам), что русские релоканты профессиональны и предприимчивы — и потому могли бы много чего дать Европе, принеся задор российской конкуренции и способность к выживанию в любых обстоятельствах. Однако это приблизительно то же, что и рассказывать москвичам о выгодности привлечения очередного миллиона мигрантов: аргументировать ее можно, но очаровать такой перспективой нельзя. Поэтому наиболее вероятным результатом сегодняшней релокации я, как писал об этом больше года назад, назвал бы волну возвращения, которая начнется если и не немедленно, то вскоре после завершения острой фазы войны в Украине (скажу при этом, что даже приблизительно определить ее дату пока невозможно).

Если посмотреть на бесстрастные факты, то устойчивая экономическая миграция имеет сегодня место там, где подушевой ВВП в рыночных ценах между принимающей страной и регионами отъезда отличается в 10 и более раз. Так, если оценить пять стран — основных поставщиков новых жителей в США в 2023 году (Мексику, Индию, Филиппины, Доминиканскую Республику и Вьетнам), то их средний ВВП составит всего 8,6% от американского (разрыв в 11,6 раза), если провести такой же анализ по Великобритании (прибытия из Индии, Нигерии, Китая, Пакистана и Зимбабве), то показатель окажется равным 7,7% (разрыв в 13 раз), а если по Франции (прибытия из Алжира, Марокко, Сенегала, Сирии, Кот-д’Ивуара) — 6,2% (разрыв в 16,2 раза). Российская ситуация тут сильно отличается: разрыв между нашей страной и средним показателем для ЕС не превышает трех раз, и до войны в Европу уезжали прежде всего те, кто принадлежал в России к высшему среднему классу и кто не собирался на любых условиях встраиваться в европейскую экономику. Поэтому я считаю, что

Важным побудительным мотивом станет некомфортность жизни за границей и наличие в России родственников, жилья и привычной среды общения (в новых странах пребывания «своими» для местных стали немногие, а русские сообщества за рубежом не отличаются солидарностью). Россияне, и это легко заметить, являются в мире единственной диаспорой, которая финансируется из доходов, получаемых с родины, а не направляет домой заработанное за границей, как остальные мигранты.

Поэтому повторю: массовый исход из России большинства как граждан, так и бизнесов представляется мне делом временным.

Еще во второй половине 2010-х годов журнал Forbes с придыханием вел список олигархов, которые вывели значительную долю своих состояний за рубеж и которым потому «не страшна национализация».

Никто не допускал до 2022 года, что угроза сколачивавшимся десятилетиями состояниям проявится с Запада (где по состоянию на конец 2024-го арестовано частных российских активов более чем на 20 млрд евро), а не из Кремля, который обложил крупный бизнес всего лишь 10%-ным налогом «на сверхприбыль» и пока воздерживается от значимых национализаций. Кроме олигархов с их частными вложениями обратно потянулись и компании, ранее зарегистрированные в европейских офшорах типа Люксембурга, кантона Цуг или Кипра, которым власти «рекомендовали» редуцироваться в специально созданные российские «офшоры» (только с Кипра за последние два года ушли до 30 российских по происхождению компаний, а всего в страну вернулись ранее выведенные активы почти на 50 млрд долларов). Ряд предпринимателей, еще недавно стремившихся избавиться от российской собственности, поменяли свою точку зрения (например, Дмитрий Коробков, основатель коммуникационной группы АДВ, после полутора лет отсутствия в стране вознамерился отсудить ранее проданную своим партнерам долю в бизнесе и вернуться к руководству компанией, ранее работавшей со многими крупными западными фирмами, представленными в России). Этот случай, на мой взгляд, может оказаться как минимум в двух аспектах прецедентным. С одной стороны, это уникальный пример того, как крупный предприниматель пересматривает ранее принятое решение о выходе из российского бизнеса (вернувшиеся в страну олигархи типа Михаила Фридмана, Андрея Мельниченко, как и многие их коллеги, никогда на это не решались, лишь диверсифицируя свои инвестиции между «здесь» и «там»). С другой стороны, это первый случай, когда прежний совладелец бизнеса требует восстановления своих прав и утверждает, что при продаже своей доли партнерам был введен в заблуждение (заметим, что это обстоятельство, если оно будет принято во внимание судом, который должен состояться в ближайшее время, может быть использовано при пересмотре массы других подобных же кейсов).

И тут я хочу перейти к настроениям, доминирующим в западном бизнесе. Как ни печально это признавать, за последний год они сильно изменились. В Европе — и прежде всего в Германии — зреет понимание того, что уход из России для многих стал весьма убыточным предприятием, моральные выгоды от которого никак не компенсируют материальные потери. Мое общение в Берлине (а также Париже и Брюсселе) говорит о явных расхождениях между позицией бизнеса и политиков: первый хочет постепенной отмены запретов на бизнес в России; вторые, напротив, — ужесточения ограничительных мер. Я замечу в связи с этим: несмотря на массу радикальных заявлений, из России ушло чуть более половины западных инвесторов — причем из покинувших Россию компаний 21% сохранили возможность обратного выкупа бизнеса, а еще некоторая часть (как, например, крупные сервисные компании в области нефтедобычи — Baker Hughes и Halliburton) «продали» свои подразделения российским менеджерам в ожидании нормализации ситуации. Мне кажется, что в случае прекращения активной фазы войны в Украине многие западные компании (даже несмотря на то, что формально продажа ими активов была осуществлена по взаимного согласию) могут обратиться в международные арбитражи, используя постановления правительства о 50–60%-ном дисконте при продаже активов и специальных удержаниях из полученных сумм как основания для признания сделок вынужденными или совершёнными под давлением.

Почему я обращаю так много внимания на поведение как российского, так и иностранного бизнеса? Потому что он в целом менее эмоционален, чем отдельные граждане и в нынешних условиях может подать пример начала «обратной релокации». В наступающем году, я полагаю, уехавшие россияне столкнутся с несколькими существенными вызовами. Во-первых, в Кремле будут приниматься все новые решения, существенно усложняющие условия их пребывания за рубежом: вполне реальными выглядят запрет на получение паспортов в российских консульствах; ограничения на перечисление средств в пользу граждан России, находящихся за пределами страны; ужесточение режима использования остающихся у граждан в собственности российских активов и т. д. — т. е. я практически убежден, что власти будут способствовать «выдавливанию» россиян обратно в страну. Во-вторых, в западных странах в условиях прекращения активных военных действий будут ограничены или закрыты многие программы помощи россиянам, которых пока власти часто рассматривают как политических эмигрантов, спасающихся от путинского режима, — и «нормализация» ситуации в Украине приведет к значительным изменениям в этой сфере. В-третьих, и это тоже немаловажно, прекращение прямой конфронтации Запада и России — к чему новые власти США будут, я полагаю, стремиться с первых дней — обусловит резкое сокращение помощи антипутинской оппозиции, что быстро окажет деморализующее влияние на всю российскую эмиграцию, политизированная часть которой без подобной поддержки выжить не сможет.

В этих условиях самым важным является поставленный Дмитрием Потапенко в последней части его статьи вопрос о том, будет ли «понауехавшим» куда вернуться или через несколько лет Россия окажется страной, окончательно непригодной для жизни? На мой взгляд, подобное утверждение пока кажется явным преувеличением.

Так как я давно исхожу из тезиса о том, что российское общество предельно индивидуализировано, где люди пытаются рационально реагировать на происходящие экономические перемены, я не вижу, что могло бы породить еще больший исход, чем случившийся в 2022 году. Открытые границы и прекращение массовой эмиграции указывают на появление некоего равновесия, когда отъезд из страны побуждается только лишь политическими мотивами и соображениями безопасности (в том числе особо обоснованными у представителей преследуемых групп), — а это значит, что смягчение действий (или даже просто риторики) властей в отношении эмигрантов легко может качнуть маятник в обратном направлении.

Устойчивость диаспор обусловливается, на мой взгляд, соответствием их положения представлениям эмигрантов об успешности. Если диаспорам в конечном счете удается интегрироваться в принимающие страны и добиться более высокого уровня благосостояния, чем дома, они получают возможность существовать десятилетиями (примером может служить турецкая община в Германии). Если диаспоры подпитываются ощущением мученичества (тем, что они вынуждены были релоцироваться из-за нестерпимого положения на родине) и потому предпочитают страдать, а не работать, общаться друг с другом, а не интегрироваться в новые общества, — шансы на долгое наличие подобных сообществ близки к нулю. Российские релоканты — об этом говорят и большинство опубликованных в «Новой-Европа» текстов — крайне редко считают свое положение устойчивым, а свой отъезд — жизненным достижением. Все это, на мой взгляд, говорит о том, что уже в ближайшее время «эмигрантский сепаратор» окончательно разделит покинувших Россию по экономическим и по политическим соображениям. Первые рано или поздно вернутся, вторые будут еще более интенсивно доказывать самим себе правильность своего выбора, пока не начнут растворяться в принимающих обществах, как это произошло с российской эмиграцией 1920-х или кубинской эмиграцией 1960-х годов.

Термин «релокация», придуманный самими релокантами, таким образом и определит их судьбу: в отличие от эмиграции, релокация окажется явлением сугубо временным.