— Михаил, над чем вы сейчас работаете?

— Стараюсь продолжить карьеру кинорежиссера за пределами России. Написал новые сценарии на русском и английском. А помимо этого, снимаю клипы, в том числе на свои песни, которые исполняю один или с другими музыкантами, например, с Кастой — «Сказка Черная Краска», или недавно с Юрием Шевчуком — «Вышли мне строчку». Для меня это что-то вроде художественной самодеятельности, которая помогает находиться в творческом состоянии. Ну и вот сейчас выходит роман «Гуманное прощание». Родился он из нереализованного кино. Я долго работал над новым сценарием и закончил его в самом начале 2022-го. Стало понятно, что снять такой фильм можно будет либо через много лет, либо никогда. И я решил переделать историю в прозу, чтобы донести ее до людей.

— Как родилась идея «Гуманного прощания»?

— Вряд ли какой-нибудь автор скажет, с чего всё началось — с темы или с сюжетного хода. С одной стороны, в романе поднимается тема ценности человеческой жизни внутри тоталитарного государства. С другой — там есть авантюрный сюжет. И я не помню, что мне пришло в голову первым, чем я был больше увлечен. Да, с точки зрения гуманизма, мне хотелось поговорить о возможном возвращении смертной казни, тем более что это выглядит уже не так фантастично теперь. Но главное, на примере такой радикальной вещи можно было, в принципе, поговорить об отношении людей друг к другу.

— Смертная казнь в книжке упакована в псевдоцивилизованную оболочку. Вокруг звучит много слов про гуманность. Это как будто точно переданный оттенок времени, когда цивилизованность становится ширмой, сквозь которую проступают вполне первобытные и бесчеловечные вещи.

— Любую самую страшную вещь можно упаковать в приемлемую обертку, и страшное содержание уже не будет шокировать. Обыватель будет думать: «Есть мой мир, уют, пусть не далекие, но перспективы, круг людей, которых я люблю. А еще есть смертная казнь, которую мне показывают по телевизору в прямом эфире между новостями и вечерним фильмом. Ну… наверное, всё хорошо». Это становится нормой, и в моем романе люди так к этому и относятся. Казнь позиционируется как реалити-шоу. Ее показывают по телевизору, на нее продают билеты, их сложно достать. Это светская тусовка. Получается, что общество, которое, с одной стороны, тоталитарное, а с другой — общество потребления, может оправдать что угодно и прекрасно жить с этим.

— Объясните, зачем в «Гуманном прощании» сюжет про маньяка? Упоминаются ведь и популярные сериалы, и шоу про маньяков.

— Это прием, которым любил пользоваться в фильмах (например, в «Глубже» или в «Слоны могут играть в футбол»), когда истинная история спрятана в обертку другого жанра. Так и в «Гуманном прощании» сначала развивается детективный сюжет про следователя, ищущего маньяка, то есть абсолютное клише. Но потом становится ясно, что детектив тут — только авантюрный ход, нужный, чтобы поднять другую тему. Плюс ко всему обращение к «маньячной» теме — это еще и ироничный взгляд на штампы современной поп- и телекультуры. С этим забавно поиграться.

— Вы работаете с разными медиумами — кино, музыка, клипы, книги. В чем особенность книги как медиума и влияет ли на вашу литературу кинематографический опыт?

— Я стараюсь не тащить кино в литературу. Я не люблю, когда говорят, что у кого-то «очень кинематографическая» проза. Как правило, это произносят со знаком плюс и имеют в виду, что автор излагает историю с максимальными визуальными подробностями, как если бы читатель был зрителем и видел происходящее. Мне же нравится использовать как можно меньше слов, описывать как можно меньше деталей и запустить процесс фантазии в голове у читателя.

— Что для вас в итоге оказалось важно в языке, которым написано «Гуманное прощание»?

— Конечно, язык и интонация получаются сами собой. Мой роман — антиутопия пусть о недалеком, но будущем: там описывается общество России лет через 50. Главный герой — плоть от плоти этого общества, простоватый, верящий в те ценности, в которых рос: такой немножко Иванушка-дурачок. Герой и его мировосприятие задают литературный тон. Потом, когда происходят события, меняющие жизнь героя, он становится серьезнее и оказывается оппонентом режима. Вместе с его восприятием жизни трансформируется и тон книги, язык становится более серьезным. Изменение языка связано с изменениями персонажа.

— «Гуманное прощание» — антиутопия. Это связано с любовью к жанру или просто так получилось из-за ситуации в мире?

— Когда я писал эту историю как сценарий, она была не антиутопией, а драмой про наше время. Она должна была стать фильмом в той стране и в том обществе, которое изнутри распирает огромная энергия противоречий, но самого взрыва еще не произошло. Когда же этот взрыв произошел, говорить о возможности возобновления смертной казни как о большой проблеме стало смешно при таком количестве смертей и разрушений из-за войны. Поэтому в книге я перенес действие в конец XXI века, придумал Россию будущего и таким образом вернул себе право на свой сюжет. Так возникла антиутопия. Ну и потом, это просто очень благодарный жанр, люди его любят, а писатель сразу выглядит умным и многозначительным, способным на предвидение. В общем, не знаешь, что писать, — пиши антиутопию.

— В вашем фильме «Глубже!» центральная тема — противостояние художника и государства. Почему вам в тот момент, в 2020-м, это показалось важным?

— «Глубже!» снимался в 2018–2019 годах, это фильм о дороге конформизма, на которую может вступить умный, честный и изначально принципиальный человек. Он вроде и огонь прошел, и воду, и даже какие-то медные трубы… Но всё равно потом один за другим такие люди начинают «дружить» с государством. Я имею в виду, что

«Глубже!», кстати, построен по тому же принципу, что и «Гуманное прощание». Вначале идет комедия положений про симпатичных недотеп, которые снимают порноролики. А потом фильм превращается в сатиру о пути конформизма, на который вступил главный герой. Но «Глубже!» — фильм-мечта. Там ведь герою в конце удается вырваться. Побывав в коридорах власти и послужив ее интересам, он понимает, что это всё не очень хорошо, — сбегает и опять становится трубадуром со своими бременскими музыкантами, то есть с его друзьями из порнобизнеса, которые оказались чище и честнее, чем государственное порно, в которое он попал.

— Этот фильм как-то соотносится с тем, что вы наблюдали внутри киноиндустрии?

— Это не про других — скорее я снимал это кино как таблетку для самого себя. Я не хотел, чтобы со мной произошли такие вещи, — вот и пытался сформулировать и обнажить их.

— Мне в фильме еще очень понравился такой ход: художник усложняет порнографию, взгляд на нее, а авторитарная власть, наоборот, упрощает сложные вещи, превращая их в порно. Вам дорог прием этой обманки?

— Мне не дорог прием, просто я, к сожалению, повторяюсь. Увы, автор всегда создает примерно одно и то же… Кстати, в фильме «Слоны могут играть в футбол» у меня тоже в начале идет такая провокационная эротическая драма в духе «Лолиты». А потом оказывается, что у драмы совсем другое содержание.

Мне кажется, это бодрый и увлекательный прием.

— Когда вы смотрите в прошлое, какой из ваших фильмов вам кажется наиболее важным сегодня? Может быть, вы какой-то свой фильм по-новому увидели из нынешнего контекста?

— Я думаю, что могли бы быть очень актуальными мои сатирические фильмы «Рассказы» и «Глубже!». Многие вещи, которые там были описаны, сейчас сбылись. Мой первый фильм, «Franz+Polina», о Великой Отечественной войне, тоже, кажется, сейчас был бы актуальным. Там описываются отношения девушки из белорусской деревни, которую сожгли немцы, и одного из этих немцев — как они остались одни в белорусских лесах, скитались, полюбили друг друга и вместе выживали. Это ситуация, когда два человека, оторванные от своих миров и идеологий, становятся просто людьми. В состоянии ли они быть людьми или остаются членами своих стай в первобытном значении? Там тоже можно найти ответы на многие теперешние вопросы.

— На ваш взгляд, как киношники переживают то, что происходит? Я имею в виду, те ваши коллеги, за кем вы можете наблюдать.

— Те, кто снимает развлекательное кино и кого не сильно волнует вопрос человеческой и художественной позиции, чувствуют себя прекрасно: в России сейчас бум кинопроизводства, зарплаты выросли — живи и радуйся. А люди, которым важно что-то сказать, естественно, чувствуют себя не очень. Однако ко всему привыкают, и чем больше времени проходит, тем больше привыкают. Но я не имею права рассуждать об этом, и какие-то оргвыводы, какие-то моральные требования могу применять только к себе.

— С какими сложностями сталкивается российский режиссер, который стремится снимать кино вне России? Почему вы решились на этот шаг?

— Это прыжок в бездну. Но надо стараться.

— Но можно же работать и в России, можно на это посмотреть так, что режиссер своей работой реагирует на нынешнюю катастрофу, пытается понять ее причины и выработать противоядие, какие-то смыслы, которые будут необходимы в будущем.

— Вы знаете, я когда-то услышал прекрасную фразу: «Нет в мире большей силы, чем сила человеческого самооправдания». Да, можно себя оправдать тем, о чем вы говорите, художник или писатель могут позволить себе так думать. Но кинорежиссер в силу особенностей индустрии — это всегда человек, сотрудничающий с властью. Это такая «государева» профессия. Чтобы создать произведение и тем более представить его публике, ты должен быть встроен в систему. А система требует лояльности. Та профессия, которую я выбрал, не дает мне возможности себя оправдывать. Сколько ни пытайся, на втором, на третьем аргументе я сам рассмеюсь себе в лицо.

— Вы за карьеру сняли очень много клипов для российских рок-групп («Би-2», «Сплин», «Ночные снайперы» и так далее), вы сыграли значимую роль в рок-культуре. Поэтому не могу не спросить, как вы отреагировали на раскол русского рока? Одни группы, с которыми вы работали, активно выступили против войны. Другие, наоборот, поддержали агрессию, как, например, «СерьГа» (клип «Дорога в ночь», 1997).

— В ситуации штиля мы ведь толком не знаем людей, да и самих себя не знаем. Когда всё мирно и спокойно, все милые, приятные люди, все поют хорошие песни.

И от этого все войны на Земле — от борьбы добра с добром. И кто-то сейчас сидит и говорят про меня, про Шевчука, Макаревича или Покровского: «Кто мог думать, что они такие плохие люди и окажутся на стороне зла?» И будет задавать абсолютно тот же вопрос, который вы задаете мне. Но я думаю, что помимо этого еще все живут с пониманием, что государством контролируется всё: благосостояние, безопасность, возможность работать. И когда тебе уже не 20 и не 30 лет, когда ты понимаешь, что не будет второго шанса вне своей страны, а внутри своей ждать изменений не приходится, то решаешь, что между сумой, тюрьмой и комфортной жизнью, наверное, лучше выбрать комфортную жизнь. Особенно когда никто на тебя пристально не смотрит и не требует других решений — когда важно просто самому с собой договориться. Да и какая альтернатива? Прыгнуть в ад и сгореть? Кто это оценит? Никто — просто убьешь свою жизнь. И выбор в пользу конформизма происходит сам собой. Это даже не конформизм, это просто жизнь. И очень сложно поступить по-другому.