— Историк Мэри Элиз Саротт в своей книге о падении Берлинской стены описывает этот процесс как почти случайный. Никто этого не планировал, все решили сами люди. Это действительно так?

Случайностью это точно не было. [Весь 1989 год] нарастал миграционный кризис, и правящий режим ГДР оказался в сложной ситуации.

Власти готовились к тому, чтобы открыть границу 10 ноября, но вышло так, что секретарь ЦК Социалистической единой партии Германии (СЕПГ) по агитации и пропаганде Гюнтер Шабовски сообщил об этом решении раньше, на пресс-конференции 9 ноября. Его спросили, когда начнут действовать новые правила передвижения, и он ответил: «Немедленно». Слова Шабовски тут же передали журналисты мировых изданий, а через некоторое время об этом было объявлено в эфире популярной новостной передачи Tagesschau, которую показывали в ФРГ, но смотрели и на востоке страны. Дальше все понеслось как снежный ком. Но думаю, если бы все случилось на следующее утро — ничего бы принципиально не изменилось.

— Почему никто из чиновников не попытался остановить происходящее? Ведь, на самом деле, для выезда нужны были визы, а люди просто пришли на КПП и потребовали их выпустить.

В тот момент в ГДР наблюдался паралич власти. В середине октября 1989 года члены ЦК СЕПГ сместили генсека Эриха Хонеккера, обвинив его во всех неудачах ГДР. К власти пришли чиновники второго ряда, очень долго ждавшие своей очереди. Но что делать дальше и как исправить ситуацию, они не знали.

— Но пограничники и Штази могли применить силу и начать, например, стрелять по людям?

Стрелять по людям — сложное решение. Кто-то должен отдать приказ, иначе никто не будет просто так стрелять в безоружных людей. В силовых структурах ГДР готовых к этому не нашлось. Силовики прекрасно понимали, что потом их могут за это судить и они окажутся крайними. Тем более в странах советского блока армия и спецслужбы не выступали как самостоятельные акторы. Единственное исключение — это диктатура Ярузельского в Польше.

— Почему люди начали массово уезжать, хотя никаких гарантий в ФРГ не было?

Никто не понимал, чем все закончится. Люди пытались покинуть ГДР, во-первых, в поисках лучшей жизни, а во-вторых, потому что думали, что это окно может в любой момент закрыться. Те, кто уезжал и не собирался возвращаться, также опасались нового витка репрессий. Например, многие помнили, что за либерализацией в Польше в начале 1980-х последовала жесткая диктатура. Хотя режим ГДР, видимо, исходил из того, что если «приоткрыть форточку», то все бузотеры сами уедут, и все будет хорошо. Это казалось изящным решением проблемы.

Помимо политической составляющей, было и много личного, человеческого. К тому моменту Германия была разделена уже довольно долго, но не критично долго. У многих, особенно в Берлине, были родственники на западной стороне, которых они не видели много лет. Было желание увидеть дорогих им людей или те места, где они выросли, где учились, где когда-то жили.

— Можно ли было сохранить стену и могла ли продолжить существовать ГДР?

Избежать падения стены было нереально, а вот с объединением Германии все сложнее.

Ради того, чтобы объединить Германию, тогдашний канцлер ФРГ Гельмут Коль согласился на План европейской экономической интеграции, который предполагал создание единой валюты. При этом на тот момент в ФРГ считали, что интегрироваться с более слабыми экономиками не выгодно, это приведет к падению уровня жизни в Германии, хотя в итоге все вышло наоборот.

Но для того, чтобы сохранить ГДР, нужно было, чтобы хоть кто-то этого хотел. А таких сил не нашлось, за исключением небольшого числа партийных функционеров, которые затем сформировали Партию демократического социализма (PDS), и, возможно, группы радикально мыслящих диссидентов (часть диссидентов была недовольна фактическим поглощением Восточной Германии Федеративной республикой. — Прим. ред.).

Однако диссиденты не имели большого влияния, а партработники были деморализованы.

— По итогам объединения многие восточные немцы остались недовольны и считают его несправедливым. Почему?

В детстве, то есть в девяностые, я иногда спрашивал свою бабушку, она у меня была коммунистка, которая на чем свет стоит ругала Ельцина: если все оказалось так легко развалить, то, может, проблема была не в настоящем, а в прошлом?

Для понимания того, что происходит с экономикой Германии после 1990 года, нужно посмотреть на два показателя. Первый — это темп роста ВВП на душу населения по федеральным землям. Там почти все восточные земли в лидерах. Второй — это актуальный уровень ВВП на душу населения, и там все восточные земли в аутсайдерах, потому что даже такого мощного экономического роста за 35 лет оказалось недостаточно для того, чтобы догнать западные регионы.

Проблема и в том, что возникшее неравенство никто проблемой не считал. На востоке было очень много забастовок, протестов, связанных с экономическими изменениями, но политики на это никак не реагировали. Это было очень в духе [преобладающих в тот момент в Западных странах] идей «рейганомики» и «тэтчеризма».

Сейчас немецкие политики готовы вести переговоры с протестующими фермерами и с теми, кто выходит на демонстрации. А тогда считалось, что это не нужно, и этот коммуникационный провал был очень ощутим для людей. Один из его признаков — например, то, что опыт ГДР фактически вычеркнут из общей немецкой памяти. Сегодня история Германии описывается исключительно как история ФРГ. И это проблема, потому что даже социалистическая диктатура, существовавшая в Восточной Германии, представляется как нечто внешнее, а не как коллективный травматический опыт.

— Какие еще решения, на ваш взгляд, были ошибочными при объединении?

В Германии нет Конституции. Вместо нее есть «Основной закон» (Grundgesetz), принятый в 1949 году как документ, временно заменяющий конституцию на территории западных оккупационных зон. В нем написано: «Документ действует до того, как единое государство будет восстановлено. После этого мы принимаем полноценную конституцию». Германия объединилась, но конституция так и не была принята. И я не понимаю почему.

Второй момент — нужно было обсуждать демократические инициативы, которые существовали в самой ГДР. Там тогда была масса разных механизмов партиципаторной демократии: круглые столы и собрания.

Социолог Юрген Хабермас полагает, что восточные немцы должны были сами управлять на своей территории, но им не дали сделать это их собственные ошибки. Руководящие позиции заняли люди из ФРГ, что называется, пришлые элиты. Постфактум кажется, что это было бы правильно. Но как это должно было быть реализовано из позиции 1989 года? Где гарантии, что ГДР смогла бы развиваться дальше самостоятельно? Как удерживать там людей?

Я думаю, что идеального варианта объединения, при котором все чувствовали бы себя хорошо, просто не было. Есть известный модернизационный парадокс: когда ваша жизнь меняется и вы даже начинаете жить лучше с точки зрения цифр и метрик, вы все равно будете чувствовать себя не очень хорошо, потому что изменения — это всегда болезненно. Кроме того, мне кажется, что до конца не отрефлексировано, насколько тяжелым бывает переход от социалистической экономики к капиталистической. На практике интегрировать социалистическое хозяйство в рынок очень тяжело.

— Верно ли, что, несмотря на прошедшие 35 лет, Германия так и осталась разделенной?

Сейчас об это много говорят. Особенно после того, как на июньских выборах в Европарламент на всей территории бывшей ГДР победила «Альтернатива для Германии».

Есть много линий, где проходит этот раздел: между востоком и западом, Берлином и не Берлином, между католическим югом и некатолическим севером. С одной стороны, это разделение действительно есть, и оно постоянно подчеркивается. А с другой — если вы проедете по Германии, то можете этого разделения даже не увидеть, пока не начнете общаться с людьми.

— Но политики на востоке этой ситуацией активно пользуются и апеллируют к феномену ГДР и Берлинской стены?

Да, например, «Левые» (Die Linke) и «Союз Сары Вагенкнехт» (BSW) говорят об этом как об аннексии. Они считают, что это было несправедливо: элиты с запада обманули жителей ГДР.

У «Альтернативы для Германии» (AfD) более интересная позиция. С одной стороны, они явно эксплуатируют восточногерманский ресентимент, а с другой — часто используют лозунг «Wir sind das Volk» («Мы — народ»), который звучал на акциях протестов в ГДР.

AfD говорит, что нужно изучать наследие левой диктатуры и бороться с ней. При этом они убеждают всех, что к власти в сегодняшней Германии пришли леваки, которые, как утверждается, своими практиками восходят как раз к партийной диктатуре периода ГДР. Это не самая очевидная логика, которую так сразу и не поймешь, пока, что называется, не поверишь. Но вообще это довольно типично. AfD, как и другие партии с неоавторитарной, неопопулисткой повесткой, утверждает, что противостоит левым.

— Согласно опросам, десять лет назад около 16% немцев выступало за возвращение стены. Как вы думаете, почему?

С точки зрения западного немца, восточные немцы — это «вечно жалующиеся», в которых «вбухана куча денег». Части восточных немцев кажется, что с запада к ним пришли неравенство и мигранты. Люди думают, что когда была стена — у них не было тех проблем, которые есть сейчас.

Но надо понимать, что все-таки никакой реальной идеи вернуть стену и создать ГДР сегодня в Германии нет.