— Сергей, расскажите, как вы осваиваетесь в Германии и над чем сейчас работаете?

— Я уже почти два года в Германии. Но летом мне пришлось сменить родной Штутгарт на неизвестный Кассель, где я год проведу в резиденции. Сейчас мы с Олегом Христолюбским заканчиваем короткометражный фильм про гей-самурая, как я его называю. Это история про парня, который вынужденно эмигрировал в Берлин и мечтает забрать своего любимого мальчика из России. Пытаемся делать полнометражный фильм. В октябре буду читать свои тексты на Франкфуртской книжной ярмарке. Часть из них написана на немецком, насколько я могу это сделать, — мой немецкий достаточно плох, всего лишь B1. А в марте в гамбургском издательстве Rawohlt выйдет наш коллективный сборник об опыте переживания всего, связанного с войной и репрессиями. Там будет моя поэма «Никто не хотел стать частью истории». Но это далеко не всё из того, что я делаю. Могу сказать, что очень скучаю по театральным проектам, которых сейчас почти нет.

— Правильно ли я понимаю, что вы начали «Спрингфилд» до 24.02, а закончили после?

— Да, «Спрингфилд» был моей магистерской работой в ВШЭ. Я начал писать его в конце 2021-го и до войны написал примерно половину.

— Наверняка ведь сместились какие-то акценты. Может быть, вы вообще задумывали одну книгу, а дописывали в итоге совсем другую. Как произошедшее повлияло на роман?

— Вообще я не хотел им заниматься. Просто моя подруга, литературовед Алеся Атрощенко всё время съедала мне мозги тем, что я должен написать роман. А я говорил, что драматургия намного прогрессивнее и намного быстрее, чем эта ваша проза. Но диплом обязательно должен был быть прозаическим. И я подумал, что если ввязываюсь в это дело, то нужно написать то, что считаю действительно важным.

Я не очень понимал, что получится. Концовки у меня не было. Но когда началась война, понял, что

На самом деле, мог не продолжать: для диплома текста было достаточно. Но решил, что допишу роман из принципа, — назло ситуации и всему злу, которое с нами творят. У меня не было надежд, что «Спрингфилд» будет издан. Я думал, что максимум получится история, которая ходит по рукам между друзьями. Публиковать ее за рубежом мне даже в голову не приходило, пока Георгий Урушадзе (основатель Freedom Letters. — Прим. ред.) не предложил это сделать.

— Сейчас много говорят о том, что в литературу вошли прозаики поколения тридцатилетних, к которому и вы принадлежите: Екатерина Манойло, Александра Шалашова или, например, Илья Мамаев-Найлз. Много книг молодых издают в России: от «Поляндрии» до «Редакции Шубиной». Вы следите за этой литературой?

— Я не человек прозы, но я в абсолютном восторге от тех, кого вы называете «поколением тридцатилетних». «Год порно» [Илья Мамаев-Найлз] — великолепный роман, как и книга Еганы Джаббаровой [«Руки женщин моей семьи были не для письма»]. Мне ужасно нравится их язык и стиль. Если в драматургии главное — структура, то в прозе, для меня лично, — стиль.

— Что, на ваш взгляд, роднит тексты этих авторов?

— Мне кажется, какая-то лексическая правда — точное отражение хода мысли. Еще, конечно, натурализм. Прозаики моего поколения не боятся телесности. Не пытаются делать женщин исключительно красивыми, а мужчин — исключительно храбрыми. Мужчины имеют право быть слабыми. Женщины — помятыми с утра. И третье, пожалуй, — совершенно новый этический подход, изменение отношения к гендерным стереотипам, облику семьи и т. д. Радует, когда читаешь про живых нормальных людей, а не про людей, «какими они хотят выглядеть».

— В язык «Спрингфилда» активно включен сленг. Это ради достоверности или вы чувствуете в нём поэтичность?

— Это, в первую очередь, про то, как люди говорят и думают. Но народное — всегда поэтическое. Присказки, прибаутки, сленг очень поэтичны. Я обожаю, коллекционировать всякие прикольные фразочки. Например, недавно услышал в Берлине, как какая-то тетя сказала: «Мыло не мыло, деньги платила — надо есть». Или: «Кривая доебка покажет уебка». Тоже смешно! «Би, не би, поймал — еби». Это всё, на самом деле, очень красиво. Но всегда видно, если автор использует сленг искусственно. Например, в диалоги подростков неуместно вставляют «лол» и «кек». Учительница: «А голову ты дома не забыл?» Такие вещи показывают, что автор понятия не имеет, кто его герой, что он делает и как думает. Вообще в прозаическом письме проблемы обычно начинаются, когда появляются черточки — диалоги. Прозаики редко умеют переходить с одного языкового регистра на другой. А «Спрингфилд» написан просто так, как человек этого времени и поколения думает.

— В «Спрингфилде» бросается в глаза тема конфликта поколений — довольно типичная для молодой литературы, о которой мы говорили.

— Это незаживающая история. Я приведу пример. У меня с матерью всегда были трудные отношения. Она 1959 года, я — 1992-го. И мы совершенно по-разному мыслим. Мама примерно раз в месяц мне пишет: «А может быть, ты приедешь ко мне на недельку?» Ты объясняешь 20–30 раз, почему не можешь приехать в Россию, но эта информация отменяется. В ответ я слышу безумные вещи из серии: «Слушай, ты позвони в Следственный комитет, узнай, есть на тебя дело или нет» или «Я сама позвоню в МИД и узнаю». И когда ты ей говоришь: «Не давай никому подсказки, пожалуйста», она всё равно не может понять. Мама как будто даже не осознает, насколько эти слова каждый раз ранят, потому что я ужасно скучаю по ней и по стране.

Но когда я ей говорю, что мы могли бы встретиться за пределами России, она находит 200 оправданий, чтобы не ехать. Раньше она много путешествовала, объехала половину мира. Но когда началась война, как будто прибилась гвоздями к этой своей границе Белгородской области. Я много раз спрашивал: «Ну почему?» Потом она всё-таки объяснила: «Я считаю, что все нас ненавидят, и мы для всех враги». Этот страх просто невозможно преодолеть. При том, что она очень смелая женщина вообще-то.

По моему опыту, те, кому тридцать и побольше, практически всегда имеют ценностный разрыв и огромные проблемы во взаимоотношениях с ними.

— Если говорить про ценности, то какие, на ваш взгляд, общие ценности у тридцатилетних?

— У меня всегда очень большая проблема с абстракциями. Я люблю мыслить конкретными историями, а абстракции не люблю, потому что когда мы слишком уходим в них, мы уходим от милосердия. Оно всегда про конкретного человека. Но я попробую — с оговоркой, что это сильное обобщение.

Ценность раскрытия личностного потенциала очень важна. Ценность свободы. Поколение моей матери нацелено на то, чтобы выживать и нахапать столько бабла, сколько сможешь. Речь, конечно, не обо всех, но думаю, что беспринципность свойственна многим из тех, кто складывались на излете советской власти. Я считаю, что топ-менеджмент России — в основном, люди 60+, — не имеет абсолютно никаких ценностных ориентиров. Наше поколение всё-таки более склонно верить в ценности, потому что формировалось в достаточно сытое и относительно свободное время.

Они всё время пытаются найти, в чём же здесь выгода. А ее нет. Мне кажется, это еще одно значимое различие.

Для нашего поколения характерна какая-то попытка поиска себя и своего призвания. Это то, что так или иначе скребет по сердцу у всех. Профессия по-хорошему должна соотноситься с призванием, давать возможность раскрыть себя. Ну и, конечно, совершенно другая этика. Мне кажется, даже те люди, которые совершенно вне дискурса, всё равно уже прекрасно понимают, что детей бить нехорошо, а «нет» значит «нет».

— В «Спрингфилде» бросается в глаза постоянный конфликт между «нормой» и «инаковостью». Герои пытаются вырваться из угнетающей среды — не важно, в иллюзорную Москву и идеалистическую НИУ ВШЭ или в «американские» фантазии. Все действие романа будто происходит в неком меж-пространстве, внутри этой попытки. Но откуда вообще берутся «норма» и «инаковость»?

— Глобально норму определяют политические элиты. У нас они транслируют гетеронормативные отношения, ранние браки, определенную эстетику, которую прекрасно понимают федеральные каналы. Но путинская эстетика находится в огромном разрыве с тем, чего хотят и во что верят миллионы молодых людей.

В романе я использовал автопсихологический метод письма. Это не автобиографичный текст и не автофикшн, но я писал про вещи, которые эмоционально хорошо понимаю. Я всё время находился в конфликте с окружением. Дома транслировались представления, что нет ничего важнее бабок, а принципы, дружба и так далее — это всё для лохов. Любовь и семья тоже, на самом-то деле. В школе все слушали рэпчик, и там опять же царил культ денег и силы. Я просто понимал, что я совершенно не встраиваюсь. Плюс, я достаточно рано понял свою гомосексуальность и то, что называется призванием. Естественно, я всё время находился в конфликте с нормативностью. Даже в Германии я чувствую этот конфликт, но, конечно, не в такой степени, как в России, где это вопрос жизни и смерти.

Моя подруга заканчивала бакалавриат Вышки в 2023 году. У нее дипломная работа про gender studies. Она начала разрабатывать тему до войны, а защищать ее должна была уже в условиях, когда ввели целую кучу запретов. Понимаете, у нее весь диплом — это слова «ЛГБТ», «квир», «гендер», «феминизм» и т. д. Она придумывала какие-то невероятные формулировки, чтобы не нарушить безумные законы. И с одной стороны, угорала, а с другой — плакала. Я это к тому, насколько не соответствуют реальные интересы и ценности людей действительности, в которой они вынуждены жить.

— В романе герои идеализируют Москву как альтернативу окружающей среде. Как по-вашему, действительно ли Москва ощущается «не Россией» или это сугубо пропагандистский шаблон, нацеленный на раскол общества?

— Я знаю людей, которые ненавидят Москву. Каждый регион думает, что столица забирает у них деньги, даже если регион дотационный. Но люди не хотят об этом вспоминать. Ненависть к Москве — в первую очередь индульгенция, попытка самооправдания. Но, конечно, мы не можем отрицать того, что в ней сидит большое федеральное зло. Я делал много театральных проектов в разных регионах, был везде — от Владивостока до Архангельска. Мне кажется, что в крупных городах отличия не такие серьезные. Но если возьмем условное Кемерово или Тольятти, то, конечно, в плане бытовой реальности очень мало общего с Москвой. У меня никогда не было какого-то особенного отношения: ни идеализации, ни ненависти. А мои герои мечтают о Москве просто потому, что не знают места, где могут быть счастливее. Там есть Вышка, которая выглядит как пространство свободы в их сознании.

— В текст романа активно вплетены образы американской поп-культуры, которые выражают переживания россиян. Для чего это сделано?

— Будем честны, люди моего поколения и младше в России формировались не столько на Толстом, Достоевском, народных песнях или романсах, сколько на американской популярной культуре. Кто-то любит мидвест-эмо, как мои герои, кто-то — рэп. Все мы выросли на американских фильмах, музыке, книжках. Плюс, жизнь моих героев для них достаточно невыносима. Единственный способ сделать ее более интересной (учитывая, что оба они достаточно мечтательные парни) — придумать какую-то дополнительную реальность. Они, например, представляют себя персонажами молодежной комедии про крутых парней. А куда еще деваться?

«Калифорнизация» текста — это еще и прием остранения, нацеленный на то, чтобы некоторые наши особенности стали более явными. У меня есть пьеса «Республика» про развал СССР и бегство из Таджикистана этнических русских, которые там родились и жили поколениями. Это отчасти история моей семьи. Они приезжают в Россию и оказываются на правах таджиков, иммигрантов. Все им говорят: «Вы здесь не нужны, нам самим не хватает», «Понаехали и отнимаете у нас жилье и работу». Эта пьеса стала хитом, потому что я за счет войны, которую мало кто помнит и которая была десятки лет назад, показал то, что относится к сегодняшнему дню.

За счет этого остранения раскрывается мысль, что в России все — чужие, как бы эмигранты, лишенные прав.

— Вычеркнул вопрос про гражданскую войну в Таджикистане и вашу семью, а теперь хочу его задать. Понятно, что если в стране институт репатриации появился в 2024-м, спустя 32 года после распада СССР и через 24 года после прихода Путина к власти, то о заботе государства об этнических русских за рубежом можно больше ничего не говорить. И про «своих не бросаем» — тоже.

— Моя семья, потомки репрессированных, были сосланы и жили в Таджикистане поколениями. Мама видела Россию, только когда ехала в командировку в страны соцлагеря и пролетала через Москву. И она была уверена, что Россия — богатая, красивая, сильная. Она придумала себе историческую Родину. Когда мои родственники и знакомые в 1990-е приехали в Россию, они столкнулись с тем, что даже гражданство не могут получить. Получали его на общих основаниях, как если бы были казахами из Казахстана или таджиками из Таджикистана. Пять лет. Пропустишь свой приемный день — еще год ждешь.

У нас были с мамой конфликты и из-за этого. Она вообще-то женщина очень умная, и была всегда достаточно либеральных взглядов. Но в начале 2022-го поддалась пропаганде и стала говорить про защиту русских на Донбассе. Я говорю: «Мама, ты же сама знаешь прекрасно, что Россия никогда не защищала русских. Мы же сами из такой семьи». А она говорит: «Нет, это была другая Россия». Но потом всё-таки прозрела. Я помню, мы ехали в машине, обсуждали, и она вдруг очень серьезно говорит: «Серёж, я всё прекрасно понимаю, но я не могу смириться с тем, что моя страна — такая дрянь». И снова стала говорить о том, что на Донбассе всех защищают. В этот момент я ей всё простил.

В Германии есть такое явление «путинферштеер». Так называют тех, кто оправдывает Путина. Это и немцы, в основном из бывшего ГДР, и когда-то переехавшие русские. Они смотрят RT, постоянно рассуждают о том, как здесь плохо, но почему-то никогда не едут в Россию. Это я к тому, что очень приятно конструировать мифы и жить в них. Но на самом деле все как-то затылком понимают и чувствуют, что это неправда, сказки, в которые хочется верить.

— Последний вопрос. На ваш взгляд, нынешняя атака российской власти на «тамиздат» может привести к каким-то результатам, кроме роста внимания к неподцензурным издательствам и книгам?

— Я не знаю, как это влияет в смысле продаж. В пиаре тоже ничего не понимаю. Есть те, кто радуется, когда его книгу блокируют по решению Роскомнадзора, как мою. Но я тут ничего хорошего не вижу. Это поражение в правах и угроза для близких, неудобства для автора и вред для общества. Помешать «тамиздату» они не смогут, даже если замедлят весь интернет на свете. В СССР была тотальная цензура, но люди всё равно умудрялись передавать друг другу информацию, ловить «Голос Америки», привозить через страны Балтии какие-то джинсы, потому что такова потребность времени, поколения.

Когда я изучал немецкий, в моей группе были девушки из Ирана, и мы с ними общались. В Иране — как и в России, только более гипертрофировано, — есть две культуры: официальная и реальная. Люди приходят домой, надевают джинсы, пьют пиво и слушают западную музыку. Понятно, что российские власти пытаются сделать так, чтобы оппозиционно настроенные россияне уехали и не могли вернуться. Это специальная стратегия отрезания. Но они не смогут уничтожить запрос, который существует в реальности.