— Олег Петрович, последние месяцы вы провели в тюрьме. Расскажите об этом опыте. Как это было?
— В разных местах всё по-разному. Разные СИЗО, разные хаты. В СИЗО «Водник» я сидел в разных камерах — «хатах», если по-арестантски. Где-то было очень тяжело, а где-то даже хорошо: ровно так, как и должны сидеть люди. Когда их не унижают, не заставляют страдать. Потом я был в Сызранском Централе (СИЗО № 2), и там тоже всё происходило по-разному. Один из главных бичей в тюрьме — это «перелимит», когда в следственных изоляторах людей значительно больше, чем спальных мест. Моя первая хата в СИЗО «Водник», куда меня отправили после карантина, выглядела так: комната пять на пять метров, стол, санузел, 10 шконок и 12 человек. Другое дело, когда меня перевели в так называемые «спецы». Это специальный блок, который есть в каждом СИЗО, где людей держат под особым контролем. Но в спецах № 5 «Водника» было значительно лучше: больше места, нет перелимита, каждый спит на своем месте, всё легче. Хотя «на спецах» уже нет «дороги» (тюремная почта, посредством отправления разными способами передаются из камеры в камеру. — Прим. ред.).
«Дорога» позволяет общаться с арестантами из других камер, передавать малявы, передавать грузы — будем говорить о самых безобидных, хотя бы кофе и чай. Иногда удается передать телефон и другие вещи. «Дорога» — это важная вещь в арестантской жизни, которая объединяет людей из многих разных камер. И подчас даже помогает защищать свои права. Но «на спецах» никакой «дороги» нет. И это плохо. Зато остальная жизнь легче. Замечательные прогулки и возможность закупок в хороших магазинах. И вообще жить можно.
Владимир Кара-Мурза опубликовал фото с сотрудниками «Мемориала», среди которых выписавшийся из больницы в Кельне Олег Орлов и его коллеги Ирина Щербакова и Елена Жемкова. Фото: Владимир Кара-Мурза
— Вам случалось попадать в пресс-хаты?
— Ни разу за всё время моего пребывания в неволе я не сталкивался с «беспределом» (физическое насилие одних заключенных над другими по собственному желанию или по указанию силовиков. — Прим. ред.). Сам не сталкивался, и при мне по отношению к другим людям такого не было. Бог миловал, хотя это не значит, что этого нет. Есть. И о некоторых плохих случаях я слышал. В Сызранском Централе может быть очень тяжело, но беспредела нет.
— Что спасало в тюрьме?
— Вот люди говорят: «Ну как же в хате месяцами сидеть без холодильника и телевизора?» Когда меня сажали «на спецы», как раз в Сызранский Централ, там была хата на двух человек, небольшая хата, четыре на два метра. Стандарт «четыре метра на человека» был соблюден. Это восемь квадратных метров, включая столик, приваренный к стене, две шконки и санузел. По камере можно сделать четыре шага вперед и четыре шага назад. Там просто нет места для холодильника или телевизора, даже если бы они и были. Может, библиотека? А там библиотеки нет, она была раньше, но погибла из-за дырявой крыши. На час выводят на прогулку, и то с другими зэками не пересекаешься. Можно только перекрикиваться через высокий забор этого дворика. И казалось, а как жить-то?
Оказалось, что жить можно. Можно обмениваться книгами, хотя книги дефицит. То есть библиотеки нет, а обмен книгами идет. И это даже не столько обмен.
Ты даешь то, что у тебя есть, зная, что другие арестанты «тасанут» то, что у них есть. Помогут тебе. Ты подаришь в соседнюю хату книгу — значит, рано или поздно тебе придет обратка.
Тебе подарят хорошую книгу почитать, которую ты передашь дальше. Ровно так же, если ты поделишься чаем с хатой, которая испытывает нужду, то будь уверен, что, когда тебе будет нужна помощь, тебе пожертвуют. Вот такая арестантская солидарность. Это очень важная вещь, которая выручает и помогает. И, знаете, жили без телевизора, без библиотеки, вдвоем в этой маленькой камере. Выжили. Мне очень помогало писание писем. Важно знать, что на воле тебя не забыли. Пишут знакомые люди, незнакомые. И это очень занимает тебя, твой ум, твои мысли. Ты начинаешь вести переписку с одним человеком, с другим. Это важнейшая вещь в жизни. Вообще для арестантов, тем более для политзеков.
Олег Орлов после оглашения приговора на судебном заседании в Головинском районном суде Москвы, Россия, 27 февраля 2024 года. Фото: Сергей Ильницкий / EPA-EFE
— Что было в этих письмах?
— Меня спрашивали, как я живу, иногда люди рассказывали о просмотренных фильмах и театральных постановках, рассказывали о своих поездках. Задавали вопросы о том, какие фильмы я люблю, какие книги я могу посоветовать, спорили со мной о поэзии Маяковского. Я должен был доказывать, что стихи Маяковского — это очень хорошо, а человек удивлялся: «И как она может зацепить?» Мне присылали разные стихи, а я пытался их анализировать. Рассказывал, что мне нравится. И такая переписка занимает ум и душу человека, сидящего в маленькой камере. И это, конечно, уже не говоря о вопросах политики и прав человека. Я откровенно оттуда писал, что я думаю об этом режиме. Можем ли мы ожидать его падения? Как долго он продержится? Почему люди молчат и проснутся ли они? Что произойдет при малейшей демократизации режима?
— Сотрудники ФСИН читали ваши письма? Как они реагировали?
— Я пишу письмо, которое идет через некоторый черный ящик — цензора. И что там на выходе от этого цензора, я не знаю. Да, некоторые мои письма уничтожали по самым формальным причинам. Например, если в разговоре о книгах упоминался автор-иноагент, а тем более само словосочетание «иностранный агент», то такое письмо могло исчезнуть. Иногда цензор просто вычеркивал всю латиницу. Вычеркивался любой электронный адрес и даже пословица, написанная на латыни. Не то чтобы цензура зверствовала, но иногда пропадали письма, в которых я описывал просто размер моей камеры, сколько шагов, как далеко нас водят на прогулку. Это не допускается. Также не допускается, извините, обнаженная натура. А мне слали кучу разных изображений, фотографий картин из музеев или природы. Это сразу изымают.
Но большинство писем доходило. Я благодарен всем, кто писал мне письма. Шло огромное количество писем. К сожалению, я даже не на все успевал отвечать или отвечал с громадным опозданием. Несколько раз при этапах я был вынужден уничтожать письма. Когда [перед обменом] меня увезли из Сызранского Централа, я должен был просто оставить громадную пачку писем. Меня разбудили в шесть утра:
«С вещами на выход!» — «Куда? Воскресенье, какой этап может быть?» — «Мы вас в другую хату переводим». — «Ну ладно». — «Собирайтесь, у вас времени нет».
Я всё сметаю в какие-то пакеты, в сумку, в рюкзак. [Думаю], в конце концов, как-то дотяну до другой хаты. И вот я иду с вещами, с письмами. И понимаю: обманули, гады, какая другая хата? Меня на этап везут! Меня выводят к месту, где проходит «шмон» людей, приходящих с этапа, уходящих на этап. Я говорю: «Ну а куда письма-то?» На этап письма не попрешь, это громадная пачка. Мне говорят: «Оставляйте здесь!» — «Рвать надо. Чего я вам оставлю личные письма?» — «Га-га-га… личные письма… Они что, через цензуру не проходят? Зачем они мне нужны? Я их сейчас все сожгу», — говорит оперативник.
Таким образом, громадное количество писем, на которые я, к сожалению, не смог ответить, сгинули, пропали.
— Находясь в тюрьме, каким вы видели свое будущее?
— Я никак не видел свое будущее. Чем меньше думаешь о будущем, тем легче жить. Думать о своем будущем? А выйду ли я по УДО? А выйду ли я по амнистии? А может, меня обменяют? Это последнее дело. Я знал, что я арестант, мне еще два года сидеть, и мне нужно порядочную прожить жизнь арестанта. А что будет дальше, одному богу известно. Что будет, то будет. Вот и всё.
Обмен пленными между Россией и западными странами в аэропорту Анкары, Турция, 1 августа 2024 года. Фото: ФСБ России / EPA
— Когда вы узнали об обмене?
— Я ничего не знал про обмен до момента вывода меня из СИЗО Лефортово. Честно сказать, когда меня поместили в Лефортово, я думал, что против меня возбуждено новое уголовное дело. По оправданию терроризма или еще что-нибудь такое. Нас привезли из разных мест в СИЗО. Каждый из нас сидел в отдельной камере, один. Нас не выводили ни на прогулки, ни на помывку, что является злостным нарушением правил внутреннего распорядка. Нам не разрешали пользоваться библиотекой, и я не представлял, сколько времени мне там еще так сидеть. Я писал жалобу на имя Уполномоченной по правам человека, что мои права нарушают. Меня как засунули в эту камеру практически без вещей — так и не выпускали. Никто не заходил, никаких проверок. Только «кормушка» открывалась. В конце концов первого числа, когда всё было готово, открылась дверь, вошел человек в форме и показал документ о прекращении отбытия наказания в связи с помилованием. Потом нас просто посадили в автобус и повезли куда-то.
— Какая атмосфера была в автобусе?
— Я обрадовался, когда увидел остальных. Завели Сашу Скочиленко, я не знаком с ней лично, но мы знали друг друга по фотографиям, по новостям. Я дико обрадовался, увидев ее. Потом увидел: сидит Андрей Пивоваров — «Привет! Привет!» Вижу, ФБК-шники сидят. Стало ясно: происходит обмен. Потрясающе. Увидел Володю Кара-Мурзу, хотя боялся, что его не освободят как личного врага Путина. Нет, вот он. А потом мы все начали спрашивать, а где Алексей Горинов? Начали перекриваться, оказалось, впереди сидит Яшин, а Алексея нет. Это ставило в недоумение. Правда, был такой вариант, что есть еще второй автобус. Дай бог, есть второй автобус, может быть, он там?
А так мы обсуждали, кто где сидел, что там было, какая на улице погода. Саша Скочиленко говорит: «Смотри, смотри, Петрович, какие замечательные облака, прямо 3D-облака!» А мы же не видели облаков, прогулки в закрытых дворах, и у кого они вообще есть? Поначалу спецназовцы, не знаю, кем они были, не представлялись, пытались нас заткнуть.
Один из них, видимо, начальник, на меня дико наехал: молчать, прекратить разговоры, а то я на тебя сейчас надену наручники, ты взвоешь. В ответ я ему сказал всё, что думаю. Он замолчал и больше не мешал. Они поняли, что мы больше не в их юрисдикции.
Они могут не дать нам обняться, но заставить нас замолчать они не в силах.
— Вы видели Красикова или кого-то еще во время обмена?
— Да, видели, когда нас высадили в Анкаре. Мы понимали, что ждем автобуса с теми, на кого нас меняют. Потом увидели, как подъехал тот автобус, идут какие-то люди, поднимаются по трапу. Было очевидно, что нас меняют на Красикова. Увидели этого якобы журналиста Гонсалеса, который на самом деле ГРУ-шник, Яшин знал его в лицо. После этого спецназ вышел из нашего автобуса, мы оказались в ведении германской стороны. Нас отвезли в какое-то помещение, я даже не знаю сейчас, что это за помещение. Там было организовано что-то похожее на прием. Были бутерброды, сок, к сожалению, выпивки не было. Там же мы, наконец, смогли покурить. Саша Скочиленко мне скрутила самокрутку, а я не курил с этапа, курить дико хотелось. Потом съели бутерброд и, наконец-то, смогли позвонить домой: нам дали телефон. Звонили родственникам и адвокатам. А следующий самолет уже доставил нас в Германию.
— Как вас приняли в Германии? Какие у вас планы ну будущее?
— В Германии нас приняли хорошо. У трапа нас встречал Шольц. И каждый, выходя из самолета, пожимал руку Шольцу. Потом была довольно долгая процедура нашего оформления. Из документов у нас были внутренние паспорта. Пока я остаюсь здесь и не могу выехать из Германии. Надеюсь вскоре получить документы, которые позволят мне ездить куда-то. Всё зависит от многих обстоятельств, и я пока не могу сказать, где я буду [жить]. Я еще хожу по улице и до конца себя не понимаю. Вчера стоял под дождем и был счастлив. Могу только сказать, у меня уже есть ностальгия по России. И всегда, когда в тюрьме я представлял себе свободу, она всегда была связана с Россией. Как только будет малейшая возможность, я собираюсь туда вернуться. Пока я собираюсь работать в «Мемориале». «Мемориал» жив и не уничтожен. Работает и будет работать.
— В тюрьме появились какие-то новые идеи? Расскажете об этом?
— Неа, не расскажу. Идеи есть, но я не буду рассказывать.
— Что скажите вашим коллегам, которые остались в России и работают по Чечне?
— В Чечне мрак, даже по сравнению со всей остальной Россией. Но надежда всегда есть. Я не знаю ни одной организации, которая сейчас работает прямо в Чечне, но знаю тех, кто работает и помогает людям, которые в тяжелейших условиях находятся в Чечне. А что я им скажу? Работайте, братья и сестры. Эти люди работали и будут работать. Единственное, что могу сказать, берегите себя, друзья. Ваша работа очень нужна. И в новой свободной России вы тоже будете нужны.
Join us in rebuilding Novaya Gazeta Europe
The Russian government has banned independent media. We were forced to leave our country in order to keep doing our job, telling our readers about what is going on Russia, Ukraine and Europe.
We will continue fighting against warfare and dictatorship. We believe that freedom of speech is the most efficient antidote against tyranny. Support us financially to help us fight for peace and freedom.
Нажимая кнопку «Поддержать», вы соглашаетесь с правилами обработки персональных данных.
Если вы захотите отписаться от регулярного пожертвования, напишите нам на почту: [email protected]
Если вы находитесь в России или имеете российское гражданство и собираетесь посещать страну, законы запрещают вам делать пожертвования «Новой-Европа».