Выученики Орды и нюансы диктатуры

Исследования Акунина — не научная и даже не научно-популярная литература, но авторское изложение, пусть и стремящееся к объективности. Сам писатель говорил, что старался подойти к недавнему прошлому родной страны как к истории условного Урарту тысячелетней давности, то есть «закупорив» эмоциональное отношение. Задача сложная, но с ней автор справился. Он стремится избежать «очернения» даже там, где речь идет о вполне безоттеночных вещах, — и находит даже где похвалить Сталина.

«Разрушение и воскрешение» — прежде всего захватывающая и легко читающаяся книга. Она вряд ли удивит кого-то изобилием неизвестных фактов, но автору важнее дать понимание процесса и показать логику взаимоотношений государства и общества в наших широтах. Это «практичная история», которая помогает понять «склад характера и привычки» страны, чтобы корректировать собственную стратегию сегодня.

Во всей серии Акунин говорит об «ордынской архитектуре» как об «исторически сложившейся конструкции Российского государства». Так он смотрит и на советскую историю, где революция временно пошатнула привычную модель, а Сталин восстановил ее в невиданно жесткой форме.

«Ордынская архитектура» по Акунину подразумевает:

1. «сверхцентрализацию и тотальную вертикальность управления»,
2. «сакрализацию государства как некой сверхидеи, которой подчинено все»,
3. «обожествление фигуры правителя»,
4. «верховенство административной власти над законами».

В этой парадигме страна — отнюдь не люди, ее населяющие, но некое метафизическое тело, которое граждане призваны обслуживать — быть человеческим ресурсом. «Тело страны» и верховная власть оказываются неразличимы и вольны распоряжаться сугубо функциональными жителями.

«Ударостойкое» и «быстро мобилизуемое» «ордынское государство» имеет и стратегические недостатки. Оно тормозит частную инициативу, что замедляет развитие, и с трудом переносит реформирование. По мысли Акунина, это объясняет, с одной стороны, серьезное отставание Российской империи от других великих держав в XIX веке, а с другой — невозможность распутать клубок определивших его политических, социальных и экономических проблем. Это в конечном итоге и привело к февральской революции, триггером которой стала Первая мировая. «За две недели Россия стала самой свободной страной на свете», но быстро выяснилось, что удержать ситуацию новая власть не может, а выходить из опостылевшей всем войны не собирается (в силу союзнических обязательств с Антантой).

«Из хаоса, в который погрузилась революционная Россия, имелось только два выхода, и оба плохие. Либо крайне правый — с “белым” террором, либо крайне левый — с “красным”. Восстановить хоть какое-то подобие порядка можно было лишь посредством жестких и даже жестоких мер, через насилие и страх. Ни либералы, пришедшие к власти в марте, ни умеренные социалисты, вошедшие в правительство в мае, выполнить эту задачу не могли».

Писатель считает, что исследователям, знающим исторические последствия победы большевиков, свойственно идеализировать несбывшуюся альтернативу. Но этой альтернативой, считает Акунин, была «не демократия, а протофашистская диктатура». Успех именно левых радикалов он связывает с чередой относительно случайных событий и с человеческим фактором — личностными особенностями Ленина и Троцкого. Портрет второго революционного лидера здесь не слишком объемный. Зато ленинский — одно из самых ярких мест книги.

Вождь № 1

Владимир Ильич предстает человеком фанатичным — всесторонне подчинившим жизнь борьбе за идею. В то же время идеализм в нем сочетается с прагматизмом. «Лестница, по которой поднимался Владимир Ильич, вела в облака, но каждый шаг и каждая ступенька на этом пути были тщательно продуманы и рассчитаны». Ему были присущи крайняя целеустремленность и страстность в увлечениях.

Акунин рассказывает, что Ленин мог играть в шахматы с утра до глубокой ночи, а уснув после игры, продолжал партии во сне — так сильно вовлекался, что бредил. Любил состязательные досуги, при этом совершенно не умел проигрывать. Любопытно, что в ленинском портрете это неумение оборачивается достоинством: «проигрывая… в больших и важных политических делах (это случалось нередко), Ленин… немедленно начинал выискивать, какую пользу можно извлечь из неудачи».

Будучи человеком авторитарным и конфликтным, он, в отличие от Сталина, не боялся окружать себя яркими и незаурядными людьми. Следуя за мечтой о мировой революции, Ленин ради «великой цели» мог пожертвовать всем и от других требовал того же. Для страны, устроенной по «ордынской модели», это было вполне привычно.

При том сам вождь был осторожным — не боевым, но «кабинетным революционером», который отлично умел «вырабатывать идеи», «собирать вокруг себя сильных соратников и удерживать их под контролем». К моменту захвата власти в октябре 1917-го большевики отнюдь не пользовались симпатиями большинства. У «крестьянской» партии эсеров имелось значительное преимущество в числе сторонников. Тактика Ленина строилась на сильной поддержке в Петрограде, а за столицей и страна подтянется. В этом смысле ему тоже помогла «ордынская архитектура» с ее централистским рефлексом.

Взяв власть, большевики принялись одной рукой безжалостно воплощать утопию (в частности, путем жестокой политики «продразверстки»), а другой — массово расправляться с потенциальными противниками (Акунин приводит слова сподвижника Ленина Григория Зиновьева: «Мы должны увлечь за собой 90 миллионов из ста, населяющих Советскую Россию. С остальными нельзя говорить — их надо уничтожать»).

Причину же поражения белых Акунин видит в провальной «внешней и внутренней политике»: «Никаких лозунгов, притягательных для основной массы населения, белые не выдвигали. Они не обещали оставить землю крестьянам, которые в результате из двух зол предпочли меньшее — красных… На занятых территориях колчаковцы и деникинцы вели себя так же жестоко, как большевики. Белый террор был не лучше красного… Установка на восстановление территориальной целостности («единой и неделимой России») не позволила белым армиям заключить союз с новыми антибольшевистскими государствами… Вряд ли можно сказать, что народ предпочел красных, но он точно не выбрал белых». Уже на излете Гражданской войны Петр Врангель сообща с главой правительства Юга России, раннее крупным царским чиновником Александром Кривошеиным, пытались проводить политику, реагирующую на реальный запрос общества. Но было поздно.

Личность, построившая культ

Сталин же у Акунина предстает совершенно безнравственным прагматиком, в отличие от Ленина начисто лишенным идеализма. Мечтам о мировой революции он предпочел реконструкцию империи и восстановление всех «столпов» «ордынской модели». Не случайно наиболее выраженные ее апологеты — Иван III и Иван IV, Петр I — были его политическими кумирами. Сталин — блестящий психолог и мастер манипуляций, умевший производить нужное впечатление и добиваться «правильного» отношения. При том он не любил проявления чувств и

Соратников выбирал из прагматичных соображений и так же легко менял их.

«Одинокий, овдовевший с 1931 года, после самоубийства жены, Сталин то ли испытывал черную зависть к людям ближнего круга, счастливым в личной жизни, то ли ревновал их к постороннему влиянию. Иначе трудно понять жестокость, с которой диктатор разрушал семьи своих соратников. Он приказал арестовать жен ближайшего своего помощника Вячеслава Молотова, “всесоюзного старосты” Михаила Калинина, личного секретаря Поскребышева — и все они, боясь Вождя, смиренно это стерпели».

Будучи хорошим стратегом, он оказался «довольно посредственным» тактиком и управленцем: формулируя рациональные цели, грубо ошибался на пути к ним. Что касается культа личности, то до последних, послевоенных лет, Сталин относился к нему сугубо утилитарно и даже испытывал дискомфорт. Любитель закулисных интриг, он полагал, что «народу нужен царь», и подыгрывал «в интересах государства». Столь же прагматично он выстроил и систему террора. С его помощью Сталин ротировал и дисциплинировал элиты, добился полной лояльности, пополнил «армию рабского труда», наконец, установил тотальный контроль над обществом.

«Террор проводился так, чтобы никто, даже самый верный сталинист, не чувствовал себя в безопасности. Со стороны могло показаться, что механизм репрессий действует иррационально... Но в самой этой иррациональности была заложена ледяная рациональность. Террор был нужен прежде всего для внушения страха всем советским гражданам без исключения». Вождь эксплуатировал «тоталитарный туман», предельно затемняя правила игры и делая каждого априори виновным.

Акунин довольно подробно описывает и безжалостную коллективизацию с миллионами ее жертв, и мобилизацию для индустриального рывка. Но милитаризацию жизни он объясняет не только властолюбием вождя, но и его прозорливостью. Задолго до войны Сталин осознал угрозу Второй мировой — и полную неготовность к ней СССР. В той ситуации положение «осажденной крепости» было достаточно трезвым восприятием реальности. Другой вопрос, что укрепление страны проводилось бесчеловечными средствами, а во время подготовки к войне власть допустила много преступных ошибок (начиная с репрессий против ценных армейских кадров, продолжая территориальной экспансией 1939–1940 гг. и заканчивая репрессиями в армии во время ВОВ, «победами к датам» и т. п.). В то же время, по мысли Акунина, Сталин учился на своих ошибках лучше, чем Гитлер. Это тоже сыграло свою роль в победе.

«1. Факт то, что царская Россия войну с Германией проиграла, а сталинская Россия войну выиграла. 2. Факт то, что под руководством Сталина разрушенная гражданской войной, отсталая Россия (теперь называющая себя СССР) превратилась в индустриальную и технологическую сверхдержаву… первый и второй пункты безусловно являлись выдающимися достижениями… исторический вклад Сталина здесь неоспорим».

Хотя есть и более спорные достижения: «3. Факт то, что вместо обанкротившейся империи возникла новая, намного более сильная. 4. Факт то, что эта империя опять, как в первой половине XIX века, стала претендовать на мировое лидерство». Спорные, потому что имперскость едва ли способствует благополучию граждан страны. «Дальними последствиями сталинского государствостроительства» писатель считает развал СССР и войну в Украине.

Орда (бес)смертна

«Разрушение и воскрешение империи» — книга про живучесть модели, пошатнувшейся в революционные времена, но быстро вернувшейся. В 1990-е она опять зашаталась, но и на этот раз Россию не отпустила. Перемены лиц и идеологий, как видно, роли не играют. В самом начале Акунин пишет: «Ни один правитель не может совершить со своим народом такого, против чего народ категорически возражает».

Такое жесткое обесценивание и объективация граждан, присущие российской власти в разные исторические периоды, возможны лишь при условии, что у самих граждан нет твердой уверенности в ценности собственной жизни в отрыве от государства. В ином случае мобилизация на бессмысленную войну, преследование одной и выдавливание другой части жителей, наконец, циничная эксплуатация людей из бедных регионов, которых буквально сами условия жизни подталкивают подписать контракт, — все это вызвало бы куда более массовое и решительное несогласие.

Из этого можно сделать два взаимосвязанных вывода.

Во-первых, «Прекрасную Россию будущего» — очаровательный призрак, на который возлагается столько надежд, — едва ли возможно построить сверху. Любое, даже изначально либеральное, правительство непременно будет подвергаться давлению моделей — поведения и элит, и общества. Инерция такого рода легко может вовлечь даже нынешних оппозиционных лидеров в прежнюю колею.

Во-вторых, ощущение ценности человеческой жизни должно вернуться на уровне социума. Авторитарные модели пронизывают общество, начиная с семьи, школы, заканчивая вузом и армией, а часто и работой. Акунинское «ордынство» укрепляется обесцениванием, подспудно присутствующим в повседневной коммуникации. «Прекрасная Россия будущего» не превратится в новую вариацию «орды», только если от него удастся избавиться, и новое общество вырастет лоскутно. Большая «ордынская» модель исчезнет тогда, когда перестанет подпитываться частными. Плохая новость в том, что привычки трудно меняются. Но есть и хорошая. Работой со своими собственными моделями можно заниматься прямо сейчас: в сообществе, семье или даже наедине с собой. Если так посмотреть, «Прекрасная Россия будущего» перестает быть чем-то чужим, тонущим в неопределенности. Она уже начала прорастать.