Казалось бы, ну какая может быть у человека посмертная биография, если он родился и умер в прошлом веке, прожив с 9 мая 1924 по 12 июня 1997 года всего 73 года? Счастливец, он ведь даже не застал следующую, путинскую, четверть века.

И тем не менее поздняя прижизненная, а потом и посмертная горькая биография Окуджавы — это реальность. Если только мы всерьез воспринимаем слова о бессмертии, например, некоторых стихов, а не только полков.

Ведь слава Окуджавы поднялась в оттепельной Москве, а потом и по всему Союзу ССР, а потом и по странам бывшего соцлагеря — ГДР и Польше — и докатилась до ФРГ и Франции, где у него были восторженные поклонники-переводчики благодаря пластинкам и магнитофонным пленкам, а потом и выступлениям живьем на Востоке и Западе Европы, а потом и в Америке. Ведь Окуджава был так называемым «выездным», до некоторой степени даже экспортным культурным товаром хрущевско-брежневской эпохи.

Могут спросить: как так вышло? У ответа две стороны. Одна — это его необыкновенный, захватывающий талант исполнителя, поклонники которого образовали почти религиозное сообщество. Преимущественно интеллигентское, но со временем и более общее, а потом, в поздние советские годы, — и всенародное, потому что одна его песня в какой-то момент объединила частного человека с позднесоветской государственной пропагандой. Но и здесь сыграл свою роль талант, соединившийся, однако, с тем статусом, которым — тоже до некоторой границы — мог защититься от советских репрессий человек, художник или актер, поэт или режиссер.

Но именно в эту точку сразу по миновании советской власти начали бить ненавистники Окуджавы. И воевал-то он, дескать, всего ничего, и о войне написал как-то странно, чуть ли не иронически, да и вообще был, если угодно, насквозь советским — левым таким, а левизну эту даже воспел в своей песенке о московском метро. Эти обвинения, как бы мелки ни были имена хулителей поэта, отравили последние годы жизни Окуджавы. Быть левым в европейском смысле слова и быть левым в позднесоветском (а по европейским меркам — либералом) — это были настолько разные вещи, что и до сих пор людям, выросшим в 1990-е, не понять, о чем поет Окуджава:

Впервые я услышал ее в нашей коммунальной квартире на Ломоносовском, может быть, на следующий день после того, как Б. Ш. ее сочинил, и ничего не понял, но почему-то сразу выучил наизусть, хотя мне было лет семь или восемь. Как же трудно объяснить смысл этой песни в день столетия Окуджавы тем, кому сегодня от двух до пятидесяти.

Но тогдашний левый Окуджава до наших дней не дожил. Он только-только выбирается из страшной всенародной славы певца Великой Победы.

«Одна на всех — мы за ценой не постоим…» Песня из фильма «Белорусский вокзал» пелась от имени всех погибших, и так, словно этот их выбор передается всем следующим войнам и только еще предстоявшим советским победам.

Фильм был снят в первые годы после вторжения СССР в Чехословакию и к четвертьвековой годовщине окончания Великой Отечественной войны. Двоякая задача — воспеть старый подвиг и оправдать новый позор армии и государства — не считывался буквально никем. Нечувствительно песня стала и народной, и, если можно так выразиться, десантной. Но все другие, прежние и последующие пацифистские песни Окуджавы она сумела затмить. Спустя три года после громкого успеха «Белорусского вокзала» Окуджава напишет новую песню, состарив ее названием «Старинная (в другом варианте — просто старая) солдатская песня»:

Широко разойдется эта песня только в начале Афганской войны, но написал ее Окуджава, возможно, чтобы отмежеваться от духа ложного восторга перед войной, закамуфлированного под оплакивание героических солдат Второй мировой и Великой Отечественной…

И всё-таки само обилие стихов и песен о войне, написанных фронтовиками после войны, не возбуждало в следующих поколениях ни отвращения к войне, ни даже страха перед войной. Окуджава уходил в середине 1970-х в историческую прозу, еще и прячась от всё более ложной героики той самой войны, участие в которой формально обеспечивало его идеологической защитой.

В 1977-м Окуджава пишет фантастическую песню, положенную на музыку и исполнявшуюся краснознаменным ансамблем имени Александрова, Кобзоном и Хилем, а фантастическую потому, что ни все эти исполнители, ни цензура не поняли смысла песни, приняли сюрреализм за соцреализм, не сообразили содрогнуться, и теперь эта песня из сорокапятилетнего далека достает до наших дней, помогает справить столетие Окуджавы так, как великий поэт того заслуживает.

Мне самому, мне одному, без тебя, другого, лежащего под фанерной звездой, никак нельзя вернуться домой. Что я скажу твоим домашним? Буду клясться вчерашним днем, иначе говоря — оправдываться, что «такое было время»? Но выжил-то я, а не ты. Какое у меня, живого, будет право говорить за убитых?

Самое поразительное, что эту песню в полной мере поняли немецкие исполнители — инди-рок-группа Juno17, спевшая ее с немецким акцентом к 95-летию Окуджавы.

Песня, отрицающая себя самое ради мира на земле, оказалась пророческой, потому что всего два года спустя после ее первого исполнения в СССР «войны шальные дети» двинутся походом на Афганистан — последним советским походом. «Без толку, зазря», как сказано в другой (анти)военной песне — «Охоте» Александра Галича.

Одно из поразительных свойств текущих — позднесоветских и постсоветских носителей русского языка — «неспособность практиковать сложность» (Мамардашвили). Эти люди и сейчас еще нередко поют и слушают песни Окуджавы, думая, что те всё равно о победе, о счастливой победной весне «со слезами на глазах». Но они совсем о другом. И здесь и сейчас столетний сегодня поэт, в жизни не доживший до 75-летия ветеран Великой Отечественной, задает нам загадку и задачку, с которыми не справляется нынешнее поколение, радостно кутая новых мертвых в ту самую шинель. Окуджава продолжает свой путь, сопровождая одичавших и утративших разум «шальных детей войны» старыми песнями. Может быть, понимание этих песен проклюнется у следующих поколений, которые научатся, наконец, проигрывать — как немцы в 1945-м, чтобы через поражение и покаяние обрести человеческое достоинство.