В феврале прошлого года во время официального обеда, данного в Киеве в честь министров культуры Франции и Украины, речь зашла о доме, где жил Булгаков, ставшем теперь известным музеем. Некоторые из присутствовавших украинских деятелей культуры выразили мнение, что он должен быть закрыт, — мнение, весьма распространенное в украинском обществе. В этом доме родился и вырос (в русской семье) Михаил Булгаков (1891–1940), великий автор «Мастера и Маргариты», подростком учившийся в элитной киевской гимназии. Он писал про Киев (укр. Київ): первое его значительное произведение, роман «Белая гвардия», в котором описываются дилеммы представителей киевской интеллигенции, попавших в водоворот гражданской войны, в подробностях передает политические хитросплетения в Украине после революции, когда после объявления независимости режимы в борьбе за власть сменялись один за другим. Однако Булгаков не мог принять идею независимости Украины и в своей пьесе «Дни Турбиных» он писал, имея в виду попытку гетмана Петлюры сделать украинский язык государственным: «Кто терроризировал русское население этим гнусным языком, которого и на свете не существует?»

Вопрос, кого считать украинским писателем, встал передо мной за несколько месяцев до того, уже после начала войны, когда я оглядывал свои полки с «русской» литературой, раздумывая, не отделить ли от нее украинскую. Я проделал подобную же процедуру с немецкой и австро-венгерской, и это было весьма познавательно: за исключением Клейста, все мои любимые немецкоязычные авторы оказались на австро-венгерских полках: само собой, Кафка, а также Рильке, Музиль и некоторые другие. Но если проделать то же самое с русскими, кого именно считать украинским писателем? Какой выбрать критерий? Будет недостаточно ограничиться либо языком, либо географией, либо, как в некоторых случаях, позицией самого писателя.

Попытка разобраться, кого можно считать украинским писателем, завела меня в лабиринт, разветвляющийся на множество личных историй, которые многое рассказывают о природе империи и ее разноязычных гражданах, о войнах и переделах границ, о строительстве наций и направленных на них репрессиях.

И всё же надо было с чего-то начать, и я уселся разглядывать корешки книг. Логично было бы начать со стихов и романов, написанных на украинском. Но к большому своему стыду я обнаружил, что у меня только одна такая книга — сборник стихов Тараса Шевченко (1814–1861), основателя современного литературного украинского языка, в переводе. А сколько еще не прочитано! Независимая Украина породила десятки великолепных писателей: это Юрий Андрухович (укр. Юрій Андрухович) (род. 1960), хорошо знакомый моему покойному каталонскому издателю, Жауме Валькорба, который много мне о нём рассказывал; Сергий Жадан (укр. Сергій Жадан) (род. 1974), на чьи поэтические чтения я ходил в Харькове в мае 2022-го, когда россияне всё еще бомбили город; или Виктория Амелина (укр. Вікторія Амеліна) (1986–2023), погибшая в прошлом году в результате прицельного ракетного удара по Краматорску, через несколько дней после киевского литературного фестиваля, на котором мы вместе выступали. С чего начать, если говорить о предыдущих эпохах? После Шевченко самые популярные авторы XIX века — это Иван Франко (укр. Іван Франко) (1856–1916) и Леся Украинка (укр. Леся Українка), урожденная Лариса Косач (1871–1913). Как получилось, что я никогда не держал в руках их книги ни в студенческие времена, ни в моей последующей жизни? С моей теперешней точки зрения, предвзятое отношение к украиноязычной литературе очевидно: чешских, польских или югославских писателей (вспомним Кундеру, Гомбровича, Андрича) переводят и преподают больше, чем любых украинских. В университетах — и тогда, когда я был студентом, и в наше время, — преподают русскую, возможно, даже восточноевропейскую литературу, но сколько факультетов в Америке или Европе включают в свой силлабус хотя бы одного украиноязычного автора?

Жизнь и судьба украиноязычных писателей XX века тесно связаны с историей советской власти. Многие из них относятся к так называемому «Расстрелянному Возрождению»: удивительному расцвету украиноязычных прозы, поэзии и драмы, возникшему в 1920-е, когда Украинская Советская Социалистическая Республика некоторое время пользовалась политической и языковой автономией, пока этому не положили конец жестокие сталинские репрессии. Некоторых, как Павла Тычину (укр. Павло Тичина) (1891–1967) или Максима Рыльского (укр. Максим Рильський) (1895–1964), они не коснулись, благодаря их соглашательству и приспособлению к соцреалистическим лекалам, как того требовал режим; другие, как Остап Вишня (1889–1956), «украинский Марк Твен», прошли через годы каторжного труда в ГУЛАГе, но выжили. Третьим же повезло меньше. Мыкола Хвылевой (укр. Микола Хвильовий) (1893–1933), считающийся самым одаренным писателем своего поколения, покончил с собой на фоне усугублявшихся репрессий; Валерьян Пидмогильный (укр. Валер’ян Підмогильний) (1901–1937) был расстрелян в Карелии, в лесах Сандармоха, вместе с еще тремястами другими украинскими поэтами, романистами, драматургами, художниками и прочими представителями творческой интеллигенции; великий поэт Мыкола Зеров (укр. Микола Зеров) (1890–1937), ведущая фигура в группе «неоклассиков», был тоже расстрелян. Написанное ими было впервые опубликовано в конце 1950-х в Париже польским эмигрантским журналом «Культура» в томе, которому было суждено дать название этому злополучному поколению: «Расстрелянное Возрождение, антология 1917–1933».

Из позднесоветских украинских писателей самый знаменитый — Василь Стус (1938–1985), пожалуй, главный украиноязычный поэт XX-го века, который после нескольких отсидок в тюремных колониях умер, объявив голодовку, в печально известном лагере «Пермь-36». Леонид Киселёв (укр. Леонід Кисельов) (1946–1968), с большой вероятностью, мог бы соперничать со Стусом, если бы не преждевременная смерть от лейкемии. Он обратился к украинскому только на последнем году жизни; есть определенная ирония в том, что одно из самых известных его стихотворений написано по-русски: «Я постою у края бездны/ И вдруг пойму, сломясь в тоске,/ Что всё на свете — только песня/ На украинском языке».

Нам на Западе еще только предстоит открыть эти сокровища; вероятно, война и внимание, которое она привлекла к Украине, ускорят их распространение. Однако мне было очевидно, что украинскую литературу как целое невозможно свести к литературе, написанной на украинском языке. Сейчас Украина, как и во времена монгольского, российского, польско-литовского и австро-венгерского владычества, — это многоязычная страна, и это относится и к ее литературе. Между моими австро-венграми затесался уроженец Лемберга (теперь Львiва (рус. Львова)) Леопольд фон Захер-Мазох (1836–1895), писатель, чье творчество заходит на куда более интересную территорию, чем психологическое состояние, к сожалению, носящее его имя. Его мать, русинская дворянка (этническая украинка), принадлежала к шляхте; и многие его романы и рассказы, написанные на немецком, вдохновлены украинскими народными сказками, которые он ребенком слышал от служанок в родительском доме, и народной культурой украинского крестьянства, среди которой он вырос. Еще есть Грегор фон Реццори (1914–1998) и Пауль Целан (1920–1970), оба родом из города Чернівці (рус. Черновцы), которые были австрийским Черновицем, когда Реццори появился на свет, и румынским Чернаути, когда пришел черед Целана. У меня нет ни одной книги Шолом-Алейхема (1859–1916), великого писателя на идиш, родом из самого сердца Украины, а именно Переяславля, расположенного на левом берегу Днепра к югу от Киева. Но на своей польской полке я вижу замечательного Бруно Шульца (1892–1942), родившегося (как и Иван Франко, выбравший писать на украинском) в польском Дрохобыче, теперь украинском Дрогобич (рус. Дрогобыче), и убитого там во время немецкой оккупации. Как быть с ними?

Крым — часть Украины, а следовательно, и тюркоязычная литература крымских татар. Она берет начало в 1883 году, когда политик пантюркистского толка и интеллектуал Исмаил бей Гаспринский (1851–1914) основал «Терджиман», газету, воспитавшую целое поколение таких крымско-татарских писателей, как Шевки Бекторе (1888–1961), который создал упрощенное арабское письмо, приспособленное для нужд его родного языка, и провел большую часть жизни в ГУЛАГе, или Бекир Ваап-оглу Чобан-заде (1893–1937) и Абдулла Лятиф-заде (1890–1938), которые оба были расстреляны во время «Большого террора». В 1944 весь крымско-татарский народ, огульно обвиненный в коллаборационизме с нацистами, депортировали в Центральную Азию; большинство смогло вернуться в Крым только в 1991 году, когда Украина получила независимость. Такие современные писатели, как Дженгиз Дагджи (1919–2011) и Шакир Селим (1942–2008), принадлежат к поколению, на чью долю выпала и депортация, и возвращение на родину, однако оба умерли до того, как аннексия Крыма Россией вынудила большую часть татарских писателей и интеллектуалов бежать на территорию материковой Украины.

Разумеется, многие украинские писатели писали по-русски. Андрий Курков (укр. Андрій Курков) (род. 1961), самый известный и широко переведенный современный украинский романист, продолжает это делать, несмотря на негативную реакцию на язык захватчиков из-за ужасов войны. Так же делало и большинство украинско-еврейских писателей. Евреи, очевидным образом, никогда не считались русскими (или, если уж на то пошло, украинцами) — ни в царской, ни в советской империях. Но так же, как в случае с Шолом-Алейхемом, это не мешает большинству энциклопедий и университетских программ наклеивать ярлык «русского» или «русско-еврейского» писателя на Исаака Бабеля (1894–1940), одесского еврея, расстрелянного при Сталине, Мориса Симашко (1924–2000), еще одного одесского еврея, который провел почти всю жизнь в Казахстане, или Василия Гроссмана (1905–1964), еврея из Бердичева (где его мать была убита нацистами), которого я считаю самым выдающимся писателем, порожденным Советским Союзом, — ярлык, который показался бы им довольно странным. Было бы точнее называть их советскими писателями. Хотя все они родились на территории Украины, Украина во всём своем удивительном разнообразии питала их творчество, и в 2024 году нет никакого основания не считать их украинскими писателями.

Всё становится более запутанным, когда мы добираемся до сердцевины «русского» канона. Действительно, в запутанном клубке идентичности российской империи — и до, и после революции, — великое множество русскоязычных писателей, рожденных в Украине, независимо от своего происхождения (чисто украинского, казацкого или же, как часто случалось, смешанного), видели и позиционировали себя как русских и, соответственно, как русских писателей. Что это — «чувство вины» колонизированных интеллектуалов? Желание подняться над провинциальным статусом благодаря идентификации с доминирующей группой? К этому, в числе прочих, точно можно отнести случай Николая Гоголя (или, по-украински, Миколи Гоголя, 1809–1852), бесспорно самого прославленного и любимого писателя родом из Украины. Его отец был стихотворцем-любителем, писавшим и на русском, и на украинском языках; и у себя дома, в маленьком казацком городке в Полтавской губернии, их семья использовала оба языка в равной мере. Но стремление молодого Гоголя к литературной славе побудило его выбрать для своего творчества русский язык. Его ранние украинские повести, такие как «Вечера на хуторе близ Диканьки», несравнимо менее известны на Западе, чем его поздние петербургские повести вроде «Носа» или «Шинели», или же его шедевра «Мертвые души»; до поры до времени из-за украинских повестей коллеги по цеху снисходительно считали его региональным писателем, «малороссом», как тогда называли украинцев, пусть и очень талантливым. Несмотря на это Гоголь вскоре стал пламенным славянофилом, одержимым божественной миссией царя и русской православной церкви; и Россия, в свою очередь, приняла его как своего. Однако это не повод оставлять его на русской стороне полки, и украинцы должны решительно предъявить на него права.

И еще многие и многие другие. Уроженец Киева Анатолий Кузнецов (1929–1979), чьему перу принадлежит «Бабий Яр: роман-документ», несомненно является украинским писателем. Но кто помнит, что поэтесса Анна Ахматова (1889–1966), чей отец Андрий Горенко происходил из украинско-казацкого дворянства, родилась в Одессе, училась в Киеве, и изучала право в киевском университете? И почему Владимир Маяковский (1893–1930), рожденный в Грузии под Кутаиси в семье, в которой отец имел русские и запорожско-казацкие корни, а у матери была девичья фамилия Павленко, должен считаться «русским»?

Показателен случай Константина Паустовского (1892–1968), который, вероятно, получил бы Нобелевскую премию в 1965 году, если бы не противодействие советского официоза, добившегося, чтобы премия досталась более лояльному Михаилу Шолохову. В своих мемуарах «Повесть о жизни» Паустовский превозносит красоту российских лесов и признается в глубоком сродстве с Россией, особенно с ее южными регионами в Брянщине, где частично прошло его детство. Наряду со многими другими уроженцами империи, он также был смешанного происхождения: его дед с отцовской стороны был запорожским казаком, чумаком, возившим товары между Днепром и югом, привезшим жену-турчанку с османской войны в Болгарии; бабка же по материнской линии была полькой. Родившись в Москве, где его отец получил место железнодорожного инженера, он вырос в Киеве и одинаково хорошо говорил на русском, украинском и польском. Когда царь Николай II в сентябре 1911 года, через два дня после убийства премьер-министра Петра Столыпина в киевской опере (которое Паустовский описал, будучи его свидетелем), посетил Первую киевскую гимназию, ту самую, в которой учился Булгаков, у него состоялся короткий разговор с будущим писателем: «Вы малоросс?» — «Да, ваше величество», — ответил юный Константин. На моих полках, кем бы он себя ни считал в дальнейшем, Паустовский также занял бы украинскую сторону.

После обеда, о котором шла речь в начале эссе, я обсудил (на русском) проблему музея Булгакова с Мирославом Лаюком, молодым украинским писателем, который уже опубликовал несколько романов и сборников стихов. Он также полагал, что музей нужно закрыть. «Булгаков был русским империалистом, — обосновывал он свою позицию. — Его творчество полно пренебрежения к украинцам, малороссам». «Неважно, что он думал, — ответил я, — неважно, был ли он негодяем с имперскими взглядами. Он ваш. Во Франции у нас тоже полно мерзавцев в литературе, расистов и имперцев, антисемитов, нацистских коллаборантов. Селин был абсолютный сукин сын, но никто не будет оспаривать тот факт, что он французский писатель».

Лаюк ответил, что ему понятна моя логика. «Но нам нужно дождаться конца войны, чтобы возобновить разговор о Булгакове». В этом есть резон. Сейчас это не первостепенный вопрос. Но война России с Украиной, как мы знаем по разграбленным музеям и массовому уничтожению украинского наследия, это и война с украинской культурой. И когда из этого конфликта родится новая Украина с идентичностью, принявшей брошенный ей вызов и закаленной годами войны, вопрос, какую Украину — а следовательно, и культурную, и литературную историю, — захотят иметь украинцы, будет самым насущным. Россия заявляет, что она “присоединила” большие куски украинской территории, — мы все надеемся, что эти заявления не долго будут актуальны. Почему бы Украине в ответ не присоединить большие части «русской литературы»?

Перевод: Михаил Цвиленев