Наш «колхозный псевдорейх»

Алина Витухновская (род. 1973) — воплощенный вызов. Как автор она прославилась еще в первой половине 1990-х и с тех пор выпустила больше 15 книг поэзии, прозы и публицистики. Однако свой нонконформистский запал сохранила — и в текстах, и в медийном образе. Витухновская любит эпатировать «обывателя» радикальными высказываниями и приковывать к себе внимание готическим и изящным обликом, непривычно «звездным» для стандартного отечественного интеллектуала. Репутацию «человека бунтующего» подкрепляет и попытка Витухновской стать кандидатом в президенты в 2018-м. Тогда она представила более чем решительную либеральную программу — предлагала рефедерализацию (усиление местного самоуправления), отмену срочной службы в армии и евроинтеграцию, обещала разрешить ношение оружия и со временем ввести безусловный базовый доход — 500 евро на гражданина ежемесячно. С политическими идеями Витухновской можно спорить, но эстетикой ее предвыборных плакатов и лозунгов — только восхищаться.

В любое другое время поэтический мрак-морок Витухновской воспринимался бы как жесткая провокация. «Суздально-суицидальный» «город Моргоград», «Васнецовый Освенцим», «чикатилисто-клыкастая» «хохломская Русь», даже «колхозный псевдорейх» и «мавзолейный некрофил», который «смотрит взглядом соколиным», — эти хлесткие, сочные образы должны бить наотмашь и раздражать. Однако сейчас они выглядят не гиперболой, а скорее концептуальным, но вполне «реалистичным» описанием нашей действительности, сошедшей с ума и отринувшей всякую норму (кроме, простите, сорокинской).

Метафизика смешивается с новостями: пригожинский бунт, «легенда» о смерти Путина от «Генерала СВР», скандальное «белое пальто» Марголис, процессы Александры Скочиленко и Дарьи Треповой, самосуд над Евгением Нужиным и охлобыстинский клич «Гойда!» — всё это, пожалуй, не сильно контрастирует с «Моргоградом». На реализм работает и узнаваемость образов. Скажем, эпитет «суздально-суицидальный» легко считывается теми, кто видел еще недавнее запустение, провал в безвременье этого исторического города. «Хохломские» узоры в текстах Витухновской предстают как бы прорастающими из черного фона «цветами зла» — густым замесом непроработанных исторических травм и хронического страха. А «мавзолейный некрофил» в комментариях не нуждается.

По «Тихому дрону» разбросаны блестяще точные формулировки. Чего стоят хотя бы: «Здесь все глядят в Наполеоны, / Но превращаются в зайчат, / Где милицейские погоны…», «летний трафаретный расписной Левиафан» (навязчиво-позитивная ширма собянинской Москвы) или «Ничему здесь старики не учат / Ведь они бессмысленно стары». Последний образ сопрягается с российской «сансарной петлей», «напоминающей бэд трип». Неспособность вырваться из этой спирали несколько раз проговаривается в сборнике. Сначала как воскрешение прошлого в настоящем: «Не нордический ли холод / Ты вдыхаешь на ходу? / Нет, походу серп и молот, / Серп и молот и звезду». А ближе к концу как предостережение: «Где-то бродит сероглазый / Нефтегазовый король. / Чтоб явиться по приказу / Вместо Ельцина два-ноль».

Вечный Чикатило

«Тихий дрон» — цельная книга о «русской смерти». Может, именно поэтому ей так к лицу черноземная густота образов и вязкость аллитераций («Чик-Атило — это кич Отелло»). Сборник Витухновской хочется сравнивать, хотя все сравнения натянуты. Это и актуально «некрушный» альбом «И никого не стало» электроклэш-группы «Убийцы» с контрастной поэзией Егора Древлянина. И андеграундная живопись Никиты Позднякова, которая в 2022–2024-м смотрится не страннее передвижников. Вспоминаются сами собой и бесчисленные паблики с «хтоническими» фото: советских «реликтов» в интерьерах, конвейерных панельных районов, руин и захолустья.

Образ царства смерти на земле перетекает из стиха в стих. Где-то мелькает отдельными знаками, вроде «будничной холеры», благодаря которой все стали «героями «Мертвых душ»», Смерти-матери или, наконец, Ваньки-голема, который «с византийских колоколен распыляет “Новичок”». А в других текстах оказывается главной темой, подчас раскрываясь в редкостно сильных по ритму и звучанию строках: «А народ бедней да злее, / Может, всё придумал ты, / Как аналог Мавзолея, Как прообраз пустоты? / Апология сверхвещи, / Некровещи ледяной. / Дремлет зло, где Русь-Освенцим / За кремлевскою стеной. / Жутковато, но и тупо / Этот дискурс зазвучал. / Будто правда возле трупа / Петя ел, Алёша спал, / Николай ногой качал. / Тупо, но и жутковато, / Всё статично. Мир молчал. / Всюду вата, вата, вата / Как начало всех начал».

Одним из центральных героев книги оказывается Чикатило (он же «патриот онтологической родины смерти» и «герой вашего времени»). Витухновская превращает маньяка как агента иррационального насилия в радикального «иллюстратора» отношений из разряда повседневных — в семье, школе или, допустим, в метро.

Чикатило нужен Витухновской, чтобы показать это постоянное обесценивание живого и сведение субъекта к легко заменимому элементу толпы.

Поэтесса пишет и про дорогого гостя Ксении Собчак: «Вдруг поймешь: вот этот Мохов — это родина твоя». «Выравнивание» лица происходит в процессе пугливой маскировки, как в стихе «Нос»: «А когда-то в люди нёс / Что-то доброе, благое. Но теперь “это другое” — / Верно кто-то произнёс. / Романтическая связь, / Многолетнее общение, / Всё столкнулось с превращеньем / В хохломскую эту вязь <…> / Ведь, как гоголевский нос, / Ты пропал с лица майора — / Всё в традициях Мордóра, / Хорошо, хоть не донёс».

Массовое обезличивание войной — в тексте про казненного вагнеровцами Евгения Нужина: «Глотая жидкие жемчужины, / Рождая мальчиков-кувалд, / Родина-ад из рук натруженных / Не вынимает автомат. <…> / Всё было так во веки ватные. / Всё повторяется как встарь. / Шагают пленные кувалдные, / Жуки вплетаются в янтарь. / И от мистического ужаса / Сжимается толпа солдат. / Вы все здесь будущие Нужины, / Обмененные наугад…».

Бездна трафаретных левиафанов

Еще один ключевой для понимания «русской хтони» мотив — превращение зла в фарс, пренебрежение ценностями, жонглирование фейками. «Это ваши ценности — / Убивать за ценники», — пишет Витухновская в тексте про Александру Скочиленко. Дальше обращается к классическому сюжету с вопросом Понтия Пилата: «Нету истины без выгоды. / И зачем тебе она?» Еще шажок, и причудливо, жутко вырождается пушкинское стихотворение: «Здесь все привыкли понемногу / К чему-нибудь и как-нибудь. / И о маресьевскую ногу / Споткнувшись, продолжали путь. / И как лошадка, ад почуя, / Несётся рысью — в ад, так в ад. / <…> / К плохому быстро привыкаешь / И подчиняешься ему. / И больше нету отторженья, / Когда, постигнув сущность зла, / Ты с ним творишь одно движенье, / Вальсируя туда, где мгла…».

Но особенно важна для понимания этой сюжетной линии строка из упомянутого текста о Чикатило: «Реакция земли на сгнившую мечту».

Так поэтесса раскрывает два связанных процесса.

С одной стороны, постепенное вырождение модернистской утопии в нигилизм с правом сильного и «войной всех против всех». Надорвавшись в первой половине ХХ века и со временем раскусив партийный обман, вновь обманувшись и разочаровавшись в 1990-е, общество будто бы вообще разуверилось в категории ценностей. Но, с другой стороны, осталась привычка к жертве ради «общего» интереса, выученный за постсоветскими партами «героический надрыв», наконец, рефлекторное подчинение иерархии — готовность передать свои взгляды и этику в пользование «руко-водителю».

«Трафаретный расписной Левиафан» — емкая формула видимого благополучия («в Москве ничего не изменилось»), основанного на равнодушии. А оно, в свою очередь, естественная защитная реакция — симптом страха, засевшего в гражданах. В том же стихотворении читаем: «Кафкианские матрешки устремились, словно в сны. / Пало прошлое, топорщась, под кокошником вины. / Там в дыре сакральной бездны их глотает, словно скот, / Кто-то главный, кто разверзнул нутрь истории, как рот».

Смерть (бездна, пожирающий рот) оказывается не чем-то потусторонним, но проявляется прямо в жизни. Когда Чехов назвал равнодушие «преждевременной смертью», он говорил не метафорически. Именно она, в трактовке Витухновской, происходит с Россией. Обезличенность и заменяемость живого, разочарование в ценностях — всё это делает россиянина тотально беззащитным. Растущий отсюда страх оказывается трещиной, через которую внутрь жизни прорывается смерть. И ее постоянное присутствие взращивает равнодушие, покорность и недоверие, подталкивая человека к глухой самообороне (увы, иногда это «бить первым») и «выживанию» любой ценой.

Когда исторические травмы, идеологические призраки и порожденные ими модели отношений будут проработаны индивидуально, российское общество сумеет захлопнуть окна, через которые хтонь «преждевременно» проникает в реальность, отравляя ее и раскармливая новых левиафанов. «Тихий дрон» Витухновской — заунывный рок-н-ролльный «дроун», своего рода реквием. Но то, как многолюдно прошли в эту пятницу похороны Алексея Навального, убеждает: трагически выжженная земля ждет обновления.