Масштаб преступлений
По обвинению в коллаборационизме за несколько недель февраля — марта 1944 года в Сибирь и в Центральную Азию выслали, по подсчетам историка Павла Поляна, более 478 тыс. чеченцев и ингушей. Их обвиняли в «массовом коллаборационизме».
Но они были не единственными народами, подвергшимися тотальным депортациям. Первыми стали карачаевцы: в ноябре 1943 года НКВД репрессировал весь народ — почти 70 тыс. человек. Даже 2,5 тыс. красноармейцев-карачаевцев были демобилизованы и отправлены в спецкомендатуры. Затем пришли за калмыками — 93 тыс. отправились в изгнание в декабре 1943 — январе 1944 года. Еще 4,1 тыс. человек собрали по другим областям России и тоже депортировали. В марте настала очередь балкарцев — 37 тыс. человек. А в мае 1944-го, после освобождения Крыма, в Центральную Азию отправили 191 тыс. крымских татар.
Однако, если добавить 905 тыс. «превентивно» депортированных немцев и вспомнить про финнов-ингерманландцев и греков, то всего получится 1,2 млн человек. Добавим сюда массовые депортации с этническим подтекстом с аннексированных территорий Польши, а затем — из оккупированных Балтийских государств и Молдавии: они проводились как «превентивно» (в 1940–1941 годах), так и после освобождения территорий от нацистов. А если выйти за рамки Второй мировой войны, вспомнив раскулачивание и другие принудительные переселения, то общее количество депортированных в 1920–1953 годах увеличится до 6 млн человек. И это — без ГУЛАГа и массовых расстрелов.
Как и в случае с нацистскими преступлениями, память об одних сталинских преступлениях тянет за собою другие. Но российские власти сделали всё, чтобы подобный разговор не состоялся.
«Депортированные навсегда»
В 1948 году Верховный Совет СССР постановил: все депортации в годы войны были навечно, за побег — 20 лет лагерей. Вслед за унижениями, издевательствами и голодом шли высокая смертность и дискриминация, порой растянувшаяся на целое десятилетие. В Казахстане и Киргизии, например, распускали слухи, что приехавшие чеченцы и ингуши — преступники и каннибалы. В июне 1950 года, накануне Рамадана, в Лениногорске распустили слух, что чеченцы используют кровь младенцев для своих ритуалов, что привело к чеченскому погрому. Таких случаев было немало.
Железнодорожные вагоны, использовавшиеся для депортации, фото: ViršuLF / Wikimedia (CC0 1.0 DEED)
Никита Хрущев реабилитировал чеченцев, ингушей, балкарцев, карачаевцев и калмыков. Де-факто — частично. Позволили вернуться, однако без полноценной реституции. Восстановили национальные автономии, но не в прежних границах.
Историк и антрополог Виктор Шнирельман достаточно подробно проанализировал конфликты между вернувшимися и «местными»: стигматизация первых вела к их социальной и экономической дискриминации. Порою доходило даже до столкновений. Так, в 1958 году разъяренная толпа штурмом взяла грозненский обком, избила работавших там чеченцев и ингушей, а также требовала новой депортации.
А между ингушами и осетинами конфликт возник из-за Пригородного района Северо-Осетинской АССР: ранее он был полностью заселен ингушами, после депортации передан в Осетию, и по возвращении ингуши требовали вернуть его. Конфликт тлел несколько десятилетий. В 1981 году после нескольких случаев убийств осетин, совершенных преступниками ингушского происхождения, в Орджоникидзе прошел митинг под лозунгом «Осетия без ингушей». Погром тогда предотвратили бронетранспортеры.
Опыт изгнания был травмой, а непродуманность мер интеграции и компенсации усилила трения на местах.
Память о депортациях, выражение которой позволило бы проговорить тяжелый опыт и снизить уровень противоречий, оказалась под запретом.
Власти предлагали принцип «дружбы народов»: ваши страдания не важны — лучше докажите, что вы достойны жить в СССР. И под покровом «вечно героических историй» шел рост этнонациональных нарративов. Риторика военной славы не ограничивалась 1941–1945 годами, а уходила в глубину веков.
Несмотря на развитие общего «героического мифа о единой борьбе всех народов», депортируемым не забывали напоминать об их «вине». Например, в 1981 году вышла расистская книга следователя В. Петухова «Следствием установлено», где все ингуши записывались в преступники, а ислам объявлялся преступной религией. Ставропольские власти постоянно объясняли карачаевцам с высоких трибун, что они пострадали за «массовый коллаборационизм». В конце 1970-х годов на туристической трассе около Нижней Теберды установили обелиск в память об убитых «бандитами и предателями Родины» эвакуированных детях-сиротах. Пресса называла национальность — карачаевцы. Поднялся шум — надпись поменяли. Теперь убивали «фашисты». А в перестройку выяснилось, что убитых вообще не было.
Ингушская семья Газдиевых у тела умершей дочери. Казахстан. Фото: Wikimedia Commons
Поддержать независимую журналистику
Минные поля
Память о сталинских репрессиях, в том числе и о депортациях народов, стала возрождаться во второй половине 1980-х. Однако использовалась она не только демократами, но и национальными и радикальными движениями в качестве обоснования для требования национальной автономии или полной независимости. На этом фоне депортации стали называть «геноцидом».
Рост этнонационализма в кавказском регионе стал прямым следствием сталинских депортаций и нежелания или неумения советских властей прорабатывать черные страницы истории. Во многом это верно и относительно чеченской войны.
Исследователь памяти Игорь Ушпаров так оценивает итоги политики памяти 1970–1980-х годов: «Государственный нарратив смог окончательно закрепить в массовом сознании советских граждан страх по отношению к вайнахской группе». Как обратил внимание Шнирельман, в перестройку в местной прессе сталинисты раскручивали тему вины чеченцев и пугали русское население республики чеченским восстанием, в то время как чеченские авторы, рассказывая о депортациях, пытались отличать советские репрессии и помощь русских. Августовский путч ГКЧП обострил страхи чеченцев перед новой депортацией, чем и воспользовался Джохар Дудаев.
Федеральная стратегия: от признания к огосударствлению
При Ельцине тема сталинских репрессий была востребована, поскольку позволяла противопоставить «свободную Россию» «коммунистической тирании». В 1994 году Ельцин публично извинился за все депортации. Отдельные слова извинения были сказаны в адрес балкарцев по случаю 50-й годовщины их трагедии. Другим депортированным повезло меньше. Например, греки так и не добились хотя бы формального признания от государства, что были жертвами депортаций.
Путин чествует память жертв сталинских репрессий 1944 года, 23 февраля 2000 года. Фото: Antoine Gyori / Sygma / Getty Images
При Путине подход к исторической памяти изменился: теперь она государствоцентричная, во многом героическая. Отношение к сталинским репрессиям — ситуативно-прагматическое. «Да» — той памяти, которая выгодна и подконтрольна. «Нет» — если она независима и может быть использована как инструмент для критики путинской России или подрывает ее мифы, включая нарратив о единении государства и народа в сталинские годы.
Сам Путин неоднократно критически высказывался против репрессий — это было частью имиджа. Аннексированный Крым должен стать «витриной» путинской системы — и вот он подписывает указ о реабилитации армянского, болгарского, греческого, итальянского, крымско-татарского и немецкого народов, пострадавших во время депортаций.
Региональные власти вполне могли — если хотели — инвестировать в инфраструктуру памяти о сталинских репрессиях. В случае проблем можно напомнить о федеральных дотациях. РПЦ, как и РВИО и РИО, тоже получили карт-бланш. В 2018 году в центре Москвы установили монумент жертвам сталинского террора. Главное, что быстро и эффективно это всё сделало государство, а не общественные группы, которым процесс диалога и осмысления важнее итоговых бронзовых скульптур.
А вот «Мемориал» и активисты «Последнего адреса» — нет, они слишком независимы, не «про бюджеты и мемориалы».
Региональная память
Память о репрессиях раздроблена регионально. А потому и история депортаций — это прежде всего вопрос пострадавших национальных республик. Во всех случаях речь идет о бедных регионах, где местные авторитарные элиты поддерживают спокойствие за счет федеральных дотаций. Общий подход — не отрицать депортации, но не акцентировать на них внимание, то есть делать сюжетом какой-нибудь позитивной истории: героизма, последующего восстановления и вековечной дружбы с русским народом.
В Калмыкии с начала 1990-х годов 28 декабря — ключевой день памяти о депортации. С 2004 года он официальный и нерабочий. Но и празднование 9 мая также трактуется как окончание тягот военных и послевоенных лет. Масштабный мемориал «Исход и возвращение», созданный Эрнстом Неизвестным, как раз и предполагал соучастную работу с трагедией: движение по спирали к вершине кургана — как прохождение по спирали страданий.
На уровне официальной риторики всё проще. По утверждению историка Эльзы-Баир Гучиновой, память о депортации преподносится как испытание, которое с достоинством выдержал калмыцкий народ, однако она же воспроизводит постоянные страхи о возможном лишении калмыков своей автономии. В 1993–2013 годы республиканские власти проводили примечательную акцию «Поезда памяти», шедшие по следам депортации, из Калмыкии в Сибирь: «Калмыкия — с благодарностью сибирякам», «Дети войны — дети Сибири» и прочее.
В Чечне сложилась традиция отмечать 23 февраля как день памяти о депортации, однако в 2011 году Рамзан Кадыров ввел альтернативную дату — 10 мая как День памяти и скорби народов Чеченской Республики. Она отсылает и к репрессиям, и к жертвам обеих чеченских войн. Выбор не случаен: в этот день погиб его отец.
В 2010-е годы президента Чечни постоянно критиковали за «стирание памяти о депортации», однако на рубеже 2020-х годов вектор поменялся: Кадыров стал всё чаще обращаться к теме депортации и критиковать Сталина.
Представители диаспоры Чеченской Республики Ичкерия, а также некоторые украинцы и грузины проводят демонстрацию на площади Альбертина 25 февраля 2023 года в Брюсселе, Бельгия. Около 70 человек протестуют по случаю годовщины депортации и геноцида чеченцев и ингушей 23 февраля 1944 года, также известной как операция «Чечевица». Фото: Thierry Monasse / Getty Images
В Ингушетии депортации не отмечены в региональном календаре памятных дат, однако сложилась развитая традиция поминовения 23 февраля. Основное место памяти — масштабный Мемориал памяти и славы, который включает в себя Мемориальный комплекс жертвам репрессий. В пространстве и камне героические и трагические события переплетены вместе: патриотический запрос из центра переработан в историю воинской славы ингушского народа, усиленную историями страданий. В 2017 году республиканский парламент даже попытался запретить увековечение Сталина, однако после одобрения в первом чтении законопроект был снят с повестки.
Музейный комплекс рассказывает и о депортации 1944 года, и о конфликте 1992 года. Как показало полевое исследование Дарьи Хлевнюк, несмотря на дипломатичность музейных формулировок, для местных культурных элит обе истории — это геноцид. Показательно, что во время ингушских протестов 2018 года, вызванных соглашениями глав Чечни и Ингушетии об обмене территориями, старейшины рассказывали на митингах об опыте депортации.
В Кабардино-Балкарии, где балкарцы составляют меньшинство по сравнению с кабардинцами и русскими, в 1994 году ввели 8 марта как День возрождения балкарского народа, то есть сместили внимание на позитивное событие. Как отмечала Хлевнюк, в 2010-е годы в этот день проходили два памятных митинга: один официальный, а другой — под эгидой Совета старейшин балкарского народа, где обсуждаются насущные проблемы, в том числе и невыполнение закона о реабилитации депортированных народов. Это контрастирует с общей идеей музейной экспозиции в Мемориале жертвам репрессий балкарского народа (2002 год, Нальчик): реабилитация здесь называется состоявшейся.
В 2023 году Совет старейшин был ликвидирован и признан «экстремистским». О существовании диаметрально противоположных моделей памяти в республике говорят и низовые инициативы: если в 2016 году жители кабардинского села Озрек установили бюст Сталина, то в 2018 году жители балкарского села Псыгансу — мемориальную плиту в память жертв сталинских репрессий.
Схожим образом в 2001 году поступили и в Карачаево-Черкесии, объявив 3 мая днем возрождения карачаевского народа. Правда, как и в Кабардино-Балкарии, активисты сомневаются, что возрождение состоялось.
«Не за что каяться»
Федеральные и региональные власти убеждали репрессированных и их потомков, что их страдания — часть более крупной истории и сталинские преступления не исчерпываются отношениями с российским (русским) народом.
Однако со второй половины 2000-х годов на федеральном уровне стали всё громче раздаваться иные голоса. Сталинские преступления оправдывались как вынужденные для индустриализации и победы. Более того, они оживили более старые советские рассказы о том, что репрессированные народы пострадали «оправданно», за коллаборационизм. Уже в 2023 году эти идеи оформились в «едином учебнике» Мединского и Торкунова. Риторика «геноцида советского народа» открывает ящик Пандоры: с одной стороны, «тезис о коллаборационизме» может легко превратиться в обвинение в «соучастии в геноциде», с другой — если геноцид понимать широко, то почему этнические репрессии нельзя назвать им же?
Но ключевая проблема всё же не в терминологии.
В 2008 году вышел знаковый сборник, выдержавший несколько переизданий: «Великая оболганная война — 2. Нам не за что каяться!». Его редактором и составителем выступил тогда еще молодой историк Александр Дюков. Вместе с ним на обложке красовался известный публицист-сталинист Игорь Пыхалов. Сборник ставил задачей разоблачить ряд действительно «черных мифов» о Второй мировой, и в нем оказались вполне себе и качественные статьи. Однако название и введение однозначно убеждали читателя: тема преступлений своего государства не должна быть предметом критической рефлексии.
Сам Александр Дюков взялся за тему поствоенных депортаций и репрессий в Эстонии. Он справедливо критиковал тех, кто преследование эстонских коллаборационистов представлял геноцидом, но для этого сам все репрессии увязал исключительно с противостоянием «лесным братьям».
Он игнорировал два неудобных вопроса: почему же на территории Эстонии существовало стойкое сопротивление советской власти? И как оценивать факт, что в 1949 году депортациям подвергались целые семьи, включая женщин и детей? Отсюда и вывод: «Политика руководства СССР в послевоенной Эстонии была обоснованна и гуманна — особенно на фоне массовой коллаборации эстонцев с нацистскими оккупационными властями».
Схожей по смыслу была статья Игоря Пыхалова: он «доказывал», что чеченцы и ингуши сами виноваты в том, что их выселили, а сталинское руководство проявило неслыханный гуманизм. Массовую гибель людей в местах водворения публицист объяснял через откровенно расистскую риторику, напоминающую фантазии Гиммлера и Розенберга о том, как они будут управлять оккупированными советскими землями: «Дело в том, что сразу после войны СССР поразил жестокий голод. В этих условиях государство должно было в первую очередь заботиться о лояльных гражданах, а чеченцы и прочие поселенцы во многом оказались предоставлены сами себе. Естественно, традиционное отсутствие трудолюбия и привычка добывать пропитание разбоем и грабежом отнюдь не способствовали их выживанию».
После выхода сборника Александр Дюков возглавил аффилированный с администрацией президента фонд «Историческая память». А Игорь Пыхалов так и остался публицистом и в 2014 году добровольцем отправился воевать на Донбасс.
Крымские татары, прибывшие в Узбекистан, 1944 год. Фото: Wikimedia Commons
Сравнивать, а не уравнивать
В Европе движителями памяти о нацизме было, во-первых, преследование преступников и, во-вторых, болезненные дискуссии о собственной ответственности.
Россия пошла другим путем. Да, так или иначе шел процесс юридической реабилитации, выходили научные работы, ставились памятники и даже открывались музеи. Но власти делали всё, чтобы тяжелое прошлое оставалось лишь «голым фактом» истории и не стало той критической памятью, которая призывает ответить на вопрос, как этого не повторить.
Как отмечала исследователь Евгения Лезина, с момента перестройки по требованию КГБ разговор о жертвах не должен был превращаться в преследование еще живых преступников. В итоге общественный разговор о преступниках не состоялся, а с ним — о соучастии граждан и нашей моральной ответственности. Российское общество перешагнуло эти темные страницы прошлого. И вдруг оказалось: репрессии и депортации — не память, а окружающая реальность.
Для исправления возможны две стратегии.
Одна — взгляд «сверху», где на первый план выходит логика преследований и убийств. В отношении памяти о депортации ключевую позицию занимает взаимодействие этнического (культурного) и политического принципов: почему в стране «дружбы народов» именно народы подвергались гонениям? И ведь депортации — только один тип преступлений. Вспомним ту же политику расказачивания или «национальные кампании» в годы Большого террора. Катынь — это прежде всего военное преступление, но на фоне параллельно происходивших депортаций оно предстает и как убийство военной элиты поляков. И вопрос не столько о том, «что думал Сталин», сколько о том, что осуществилось реально, на практике.
Существует соблазн всё это называть «геноцидом». Однако вокруг самого понятия идут большие споры: Конвенция ООН 1948 года дает очень узкое определение: умышленное уничтожение народа за то, кто он есть, а не преследование по экономическим, военным или политическим причинам. Можно различать «геноцид народа» (армян в годы Первой мировой) и «акт геноцида» (Сребреница) — но легче не становится, поскольку в истории немало похожих отвратительных массовых преступлений.
Поэтому ученые решили отказаться от упоминаний геноцида всуе, поставив вопрос иначе — об истреблении / преследовании по категориям. Отсюда и понятие — категории жертв. Оно дает возможность не грести всех под одну гребенку, а адекватно сравнивать разные трагедии, чтобы понимать их особенности.
Но есть и другая стратегия — отталкиваться от личного опыта, индивидуального, частного, чтобы выйти на общие практики насилия, пусть и применяемые разными диктаторами в разных целях. Так, 27 ноября — 2 декабря 1942 года отряд НКВД в Черекском ущелье истребил несколько сотен балкарцев, включая женщин и детей. Почему НКВД в то же самое время прибегло к такому же насилию, что и отряды СС на оккупированных территориях? Так ли разнится между собою опыт депортируемых узников нацистских концлагерей («марши смерти» 1944–1945 годов), тотально изгнанных народов (1943–1944 годы) и выселяемых в Сибирь кулаков (1929–1930 годы)?
Сравнивать, дискутировать и спорить — нормальный процесс обсуждения любых исторических событий. Но в основе рефлексивной памяти — омытый кровью и слезами протест против желания государства распоряжаться человеческими жизнями по своему усмотрению.
Делайте «Новую» вместе с нами!
В России введена военная цензура. Независимая журналистика под запретом. В этих условиях делать расследования из России и о России становится не просто сложнее, но и опаснее. Но мы продолжаем работу, потому что знаем, что наши читатели остаются свободными людьми. «Новая газета Европа» отчитывается только перед вами и зависит только от вас. Помогите нам оставаться антидотом от диктатуры — поддержите нас деньгами.
Нажимая кнопку «Поддержать», вы соглашаетесь с правилами обработки персональных данных.
Если вы захотите отписаться от регулярного пожертвования, напишите нам на почту: [email protected]
Если вы находитесь в России или имеете российское гражданство и собираетесь посещать страну, законы запрещают вам делать пожертвования «Новой-Европа».
