— У тебя уже не первая премьера после эмиграции.

— Да. Сначала я выпустил уличный перформанс с Пашкой Семченко. Мы выступали в Дрездене, в спальном районе, между трамвайной остановкой и супермаркетом. Играли для бомжей и для детей. Потом мы ездили на театральный фестиваль. А потом это выросло в выставку, и мы сняли фильм. Еще я выпустил в школе Эрнста Буша спектакль по «Машине желаний», первому сценарию братьев Стругацких к «Сталкеру». После этого я выпустил «Последнее слово» в Театре Горького в Берлине с Алисой Хазановой. Потом я выпустил оперу «Воццек» в Карлсруэ. После была «Белая фабрика» в Лондоне по тексту Глуховского, и вот сейчас выпускаю «Кремулятор» в Берлине.

— В фильме «Дождя» про уехавших деятелей театра ты рассказывал, что всё плохо, тебе предлагали разгружать что-то…

— Я не говорил, что всё плохо, но разгружать действительно предложили.

— То есть это какой-то сервис?

— Да, если ты умрешь, твою квартиру разберут.

— А как это предложение поступило?

— По телеграму. Мой друг-художник Игорь Цветков предложил. Я жил в то время в квартире одного галериста, друг беспокоился обо мне и нашел мне работу. Он такой довольно мрачный тип, поэтому работу нашел соответствующую. Мы потом с ним поговорили и сделали выставку. Дело не в том, что всё плохо. Дело в том, что всё как есть. И в этом есть определенная красота, я считаю. Особенно в первое время после начала войны мне вообще не хотелось заниматься театром: казалось, что смысла в этом нет никакого, что это никому не нужно. Где-то полгода я в этом ощущении просуществовал.

— А что ты делал эти полгода?

— Занимался гуманитарной деятельностью, помогал людям с отъездом. Это была важная работа, мне кажется, и на тот момент она была важнее, чем что-то другое. Но режиссером в это время не работал: мне было не до того немного. А потом снова возникло ощущение, что театр — всё-таки дело важное и нужное. Когда мы в Дрездене сидели, мы там на улице закрывались: мы с Семченко сидели в клетке, а люди нам приносили сигареты, пиво и деньги. Это было очень симпатично. Я понял, что людям, кажется, важно, чтобы какой-то театр был всё-таки…

— Ты переосмыслил театр и свою роль в нём? Как все события тебя изменили?

— Я стал сильно спокойнее и терпимее к людям, сильно терпимее. А потом я понял, что театр — всё-таки важный механизм совместного переживания. Что там можно важное формулировать и обмениваться смыслами. И это важно сейчас, когда вообще непонятно, куда деться. Когда кажется, что мир переполнен ненавистью, недоверием и в высшей степени враждебен, и важно находить такие точки совместного покоя. Театр может создавать такие зоны, оказавшись в которых, можно на некоторое время выдохнуть. Вот этим я занимаюсь.

— Про премьеру «Кремулятора». Эта история возникла же уже после твоего переезда?

— Да, но замысел был, он образовался еще в Москве в довоенные, если можно так сказать, годы, и множество раз трансформировался.

— Кажется, что команду ты собирал по территориальному принципу.

— Ну да, это те, кто живет в Берлине. И это первый спектакль за два года, который я делаю на русском. На самом деле, эта история никак не складывалась, пока я не нашел главного героя. Им оказался Максим Суханов. Нас в Лондоне Глуховский познакомил.

— У вас есть два партнера — некоммерческие Kibbuz и International Cultural Foundation, но сам спектакль — ваше независимое производство?

— Да, мы открыли свой маленький ларек. Торгуем бубликами и кренделями (смеется). Это очень интересно, на самом деле. У нас появился кочевой театр. Прошлый блок мы репетировали на заброшенной шоколадной фабрике, и впервые так вышло, что вокруг были только русские люди. А это прямо на окраине Берлина, там только река и какая-то промзона. Выпал снег, и было ощущение, что мы на «Винозаводе» или на «Артплее». Мы обсуждали новости, восприятие реальности. Такой клуб анонимных эмигрантов.

— Ты ставишь спектакль по событиям российской истории на русском языке в Берлине. Возникает вопрос: для кого ты ее делаешь?

— Я хотел сделать этот спектакль и на немецком, и на английском. Но возникло ощущение, что важно сделать его на русском. По-настоящему этот спектакль будет понятен только русскому человеку. Он основан на истории белогвардейца, прошедшего весь путь эмиграции. Он воевал в войсках Деникина и в итоге оказался в Константинополе, потом жил в Белграде, в Софии, в Берлине, в Париже. Потом поучаствовал в политическом убийстве, чтобы вернуться на родину. Там женился на дочке какого-то генерала, чтобы прикрыть тылы. Днем он официально сжигал трупы членов элиты, он сжег тело Маяковского, например, а ночью — трупы тайно расстрелянных заключенных, в течение почти 20 лет.

А происходило всё в церкви, крематорий — это храм, который сейчас действует на территории Донского монастыря. В 1926 году его переделали в крематорий, он проработал, был закрыт, а в конце 90-х вернулся в состояние храма. А напротив входа в этот храм находится могила Василия Михайловича Блохина. Палача, который лично расстрелял феноменальное количество людей. На его могиле каждый день свежие цветы — родственники ухаживают. Мне кажется, что важно по-русски такие вещи говорить. Ну а для кого? Довольно много россиян уехало в разные места, и мы собираемся этот спектакль возить. И с его помощью передать людям свое послание.

— То есть для тебя этот спектакль — некий политический жест?

— Для меня этот жест человеческий. Жест социального взаимодействия. Мне важно сегодня это сделать. И вообще об этом подумать. Подумать о смерти. О том, как колесо истории крутит человечество, как перемалывает его. Мы живем на рубеже, на цивилизационном сломе. Поэтому к мысли о смерти важно привыкать. И вообще в эту сторону думать. Но не унывать и не падать духом.

Сложно поверить, что повторяется абсолютно то, что происходило сто лет назад, в смешной и довольно жуткой форме одновременно. Когда два с половиной года назад я читал этот текст, у меня было одно ощущение совпадения реальности. Сейчас — другое. Страшно подумать, что же будет дальше.

— Не внушает оптимизма.

— Не внушает. Оптимизм — это персональная работа каждого человека. Тяжелая в наши времена, но необходимая. Потому что без оптимизма, к сожалению… Я делал в Лондоне спектакль о жизни еврейского гетто в Лодзи во время Второй мировой войны. И пришла бабушка, которая была ребенком в этом гетто и выжила. К ней после после спектакля подходит наш актер и говорит: «Ой, вам, наверное, было так тяжело смотреть это». А она говорит: «Да ты что, это же просто спектакль». Очень веселая бабулька 96 лет, до сих пор курит.

— Как ты тренируешь в себе оптимизм?

— Я плаваю в бассейне, езжу на велосипеде и очень много работаю. Надо жить, надо работать. У нас столько ответственности: огромная толпа людей пытается этот мир разрушить изо всех сил. А мы должны что-то делать в противовес. И я не делю людей на уехавших и оставшихся. Я думаю, что это общий труд — сохранить цивилизацию.

— Когда знакомишься с людьми сейчас, как ты о себе говоришь? «Я Максим, я режиссер из Москвы», или «Я Максим, я русскоязычный немецкий режиссер»?

— Я из Омска. Я говорю: «Я из Сибири». В Москве я жил и работал только лет семь. Но столько мест сменил: каждый театр, в котором я ставил, снимал для меня квартиру, и я раз 15 переезжал в Москве. Только последние четыре года у меня была прописка, и то в съемной квартире. Долгое время моя база была в Петербурге, 5 лет я жил в Дрездене и в Праге. Короче, говорю, что я русский режиссер в этом…

— В изгнании?

— Ну, это не в изгнании. Меня же никто не выгонял. Я такой беженец. Кочевник.

— Арт-номад? Есть диджитал-номады, а ты арт?

— Да у меня образ жизни особо не поменялся. Я всю жизнь ездил, ставил, в том числе в Европе. Ситуация поменялась, а стиль поведения остался тот же. Я вожу с собой команду свою. Создаю рабочие места для беженцев — своих друзей.

— Сколько времени ты не был в Москве?

— Скоро два года будет.

— Скучаешь?

— По местам не скучаю. По людям скучаю. А так — я же работал в театре «Дерево». Мы там очень много занимались обнулением личной истории и безумно много путешествовали. Поскольку я там провел пять лет, то натренировал в себе чувство свободы бродячего артиста и космополита безродного. Так что я нигде себя не ощущаю дома, но и нигде себя не ощущаю чужим. Я как улиточка, которая таскает дом с собой. А еще не так давно я сделал тест ДНК и внезапно узнал, что я на 80% татарин, — так что не просто так кочую.

— Когда ты жил в Москве, у тебя же наверняка была занятость на пару сезонов вперед расписана. На какой временной промежуток сейчас у тебя есть понимание своей жизни?

— Есть какие-то заделы даже на 2026-й. Но я отношусь к этому спокойно. Вот прямо сейчас я должен был репетировать в Тель-Авиве. Но случилась война. И все планы поменялись. А скоро я поеду в Дрезден ставить спектакль, который был задуман пять лет назад: он отложился сначала из-за ковида, потом из-за войны. Так что — после ковида и после войны тем более — я теперь отношусь к планам юмористически.

— Какой твой способ справляться с неопределенностью?

— Зачем с ней справляться? Так устроен мир, к сожалению. Идет война — уже две. Нужно как-то справляться с ежедневными проблемами, заботами, ответственностью. А с неопределенностью справиться невозможно. Это как бороться с ветряными мельницами. Спустя год, наверное, я сообразил, что мир, в котором мы живем, выглядит вот так. И можно испытывать чувство вины, посыпать голову пеплом, уйти в депрессию и лежать в углу. Сначала это было понятно и простительно. Но сколько можно переживать? От переживаний мир не изменится — только от поступков. Собственно, это мой рецепт. Я перестал переживать, и стал работать.

— Когда-то ты говорил, что у тебя был план уехать. То есть ты его реализовываешь в какой-то степени.

— Ну, я его в полнейшей степени реализовываю. План такой был, причем много лет назад. Но Москва была такая интенсивная, такая эффективная, такая красивая, такая удобная, что очень сложно было из нее уехать. Будучи востребованным человеком, уехать из Москвы практически невозможно.

— То есть ты получил пинок под зад, но в хорошем смысле?

— Пинок под зад, да. Причем очень мощный. Потому что всё последнее время как-то мирился: понимал, что это полицейское государство, но какая же Москва удобная, как транспорт ходит, как весело, сколько у тебя друзей, а можно и то, и это, и кино поснимать, и в кино посниматься, и такой проект, и сякой. Можно в «Мутаборе», а можно и в Театре Наций. Перспективы — теперь это нельзя, наверно, произносить, — радужные. А потом как-то пригляделся. Ну… Не буду продолжать фразу, там анекдот.

— Нет, ты расскажи.

— А материться можно?

— Можно. Мы поставим звездочки, но понятно будет.

— Полицейские опрашивают бабушку на тему уличного хулиганства. Она говорит: «Я иду домой. Смотрю, у подъезда машина припаркована. Гляжу. А там парочка е*****. Бабушке говорят: ну что вы, не (это самое слово), а сношаются! Бабушка соглашается: «Да, я думала, сношаются. Пригляделась. Е*****».

Весь мир в кризисе находится. Но, во всяком случае, тут я физически ощущаю свободу. Когда я жил то в Дрездене, то в Петербурге, всякий раз, когда я возвращался в Россию, у меня было чувство, что на меня надевают какую-то кольчугу. Все должны ходить в шлеме — и я тоже. Ощущение небезопасности было физическое. Ты боишься не только ментов, ты боишься чего-то собирательного, но в первую очередь — ментов.

У нас недавно на репетиции «Кремулятора» было обсуждение, что если больше 20 русских собирается Берлине в одном месте, то наверняка есть один информатор. У меня паранойя: я всё время думаю, кто же он из присутствующих. Интересно наблюдать за собой. Такое себе, честно говоря, развлечение. Но здесь мы в привилегированном положении находимся за границей, хотя, может, это чувство обманчивое.

— Невеселый финал получился.

— Сохранить эту цивилизацию, конечно, нелегко, но необходимо. Поэтому я и не хочу делить на уехавших и оставшихся. Деткам-то нашим надо где-то жить будет. Какое количество испытаний нас ждет, мы не знаем. Убежать от войны тяжело. Я скоро буду ставить спектакль по роману Ремарка, «Ночь в Лиссабоне». Там люди бежали от войны вдвоем. А потом просто жена главного героя умерла от рака. И он перестал бежать. Он не мог бежать. Потому что от себя не убежишь. Поэтому — не падать духом и наслаждаться жизнью. И работать много.