Алла бросается в спор как оглашенная. Не так, как дети ныряют в озеро с обрыва, — те всё же боятся, переминаются с ноги на ногу. Перед озером Алла тоже вряд ли стала бы задираться. Несмотря на бесстрашие. Но, думаю, сперва оглянулась бы, крест на себя поклала — и прыгнула.

Но спор — это разговор, а не озеро. Туда не прыгают, а вступают — и по-другому. Принято как бы в тапочках, деликатно, с очками на носу и с гражданской застенчивостью. Как профессора учили.

Но это не про нее.

Алла Боссарт слушает оппонента секунд десять, профессионально, снисходительно, с ухмылкой Моны Лизы. И если дальше мысль ее не устраивает или просто вторична — стоп! Это вы, батенька, о чем? Это как?.. Не-ет!.. Ну-ка давайте разберемся!

1.

Я побаиваюсь умных женщин. Алла умна и памятлива.

— «Прощание» снял не Панфилов, ваша честь, а Элем Климов с Ларисой Шепитько! И не в 79-м, а в 81-м!

Много ее журналистики посвящено кино и театру. И если она приходит в газету, а на той же грядке уже трудятся другие кинокритикессы, то Алла выдерживает конкуренцию. В «Новой газете» девяностых так и произошло! Только надо, чтобы твои тексты появлялись на полосе не потому, что главный редактор — друг: он всей редакции друг. А потому что текст такого качества, что не поставить его — значит, сделать хуже не автору, а газете.

За каким чертом, спрашивается, я сам не пошел в «Новую»? Когда звали. Ее делали друзья. Там работал братишка Щекоч — Юра Щекочихин, Аня Политковская, Лена Дьякова. Там бывший стажер «Комсомолки», а теперь нобелевский лауреат Митя Муратов называл Юрку Роста «папой». Там вытаскивали людей из плена, называли вещи своими именами. Про суку и подлеца писали, что он сука и подлец. Про вора — что вор. Там догорала искренняя и честная журналистика России.

Ее убивали натурально: избивали до смерти, стреляли в спину, травили изотопами. Выжила.

Ну ладно, простите...

Боссарт нежна с друзьями. Врагов не боится. Кроме мышей. А недрузья иногда говорят: не подступишься. Поклонники и ученики мечтают, как бы это с Аллой Борисовной поближе познакомиться. Удивить, добиться похвалы. Или просто чтоб заметила. Ведь даже за розу можно ухватиться — а вот за Аллу вряд ли: сплошные шипы.

Но что странно: те же черты ее характера, которые производят впечатление неприступности, помогают излагать мысли на бумаге не по-женски жестко. Давать разумные, продуманные оценки. И при этом — не подставляться.

Такая вот натура, такие качества из журналистики естественным образом перетекают в прозу.

2.

Как-то еще в Москве я слышал о ней: еврейки — они такие!

Но Боссарт не еврейка, она русская. Родители-переводчики воспитывали Алку в московской коммуналке в духе любви к англо-саксонской культуре. И пытались закачать в девочку немецкий и английский. Ничего не вышло, она не заговорила по-иностранному. Зато прочла родительскую библиотеку. Стала своим человеком в читалке Ленинки.

Красивая, дерзкая, непредсказуемая, она весьма быстро определилась с предпочтениями. И некоторых принципов держится до сих пор.

Не любит неточности. Ненавидит, когда врут. А порой не врут даже. А вот пытаются выдать желаемое за действительное: еще хуже.

...И это что, спросите вы, и есть рецензия на новую книгу Аллы Боссарт «Многа букофф»? Конечно! Ибо ничего не остается, как залезть в арсенал госпожи Боссарт, подобрать ее средства обороны и ответить текстом. В котором, возможно, не так много «букофф». Ну, сколько осилит газета.

Взъерошенный стиль жизни и перо Аллы были подмечены мною давно. Еще на летучках «Огонька» Коротича, где мы вместе служили лет семь. Если она просила слова на летучке, вставала — все знали, будет точный и краткий разнос всеобщего одобрямса.

В «Огоньке» я спускался от себя на этаж ниже. Сначала к международникам. Где обмывали афганскую медаль Тёмы Боровика. Где в отделе литературы сиживали то Карякин, то Вознесенский, то Саша Соколов. Потом в отдел культуры.

Там перед горой рукописей восседал Володя Чернов.

Там сердечно откупоривали, дымили, галдели.

Там правила свои заметки в номер Алла. Многие из них потом легли в книжку «Кино, вино и домино».

Туда же, между прочим, заглянул однажды «правдоруб» Игорь Моисеевич Иртеньев со стихами под мышкой, увидел Аллу Борисовну и онемел.

Говорят, дар речи вернулся к нему в самолете на Одессу: их обоих позвали на очередную юморину. Над облаками Игорь Моисеевич впервые и заморочил голову Алле Борисовне.

Она ему — тоже.

Но я вот вижу и слышу: через столько лет они морочат друг другу головы до сих пор.

И наблюдая их семейную жизнь, понимаешь понемногу, откуда что берется. И что на самом деле в их историях, одни из которых становятся стихами Игоря, другие — прозой Аллы, заключены их ежедневные диалоги, полемика длиной в жизнь. Повезло.

Последнее время Алла Борисовна пишет также стихи. Недавно вышла книжка, получившая одобрение у многих поэтов, которые вызывают у меня доверие. Считая и мужа Игоря.

Но я о прозе. Потому что до «Букофф» в 2007 году критика заметила ее роман «Google. Отражения», «роман-глюк». Странный, немного фантасмагоричный. Где наряду с античными героями вроде Антония и Клеопатры фигурируют и Блок с неверной женой, и Гоголь, и даже Сталин.

Не этот ли текст озарил Сокурова для его «Сказки»?

Яркой историей мне показалась ее «Холера» (2014). Еще один гротеск, в котором она уложила в инфекционную больницу одного Толика. Как сообщается, «русского интеллигента, холостого». Заставила его страдать, любить, удивляться и творить бог весть что.

Фейсбук стал для Аллы вторым дыханием и надолго — способом самовыражения. Как для многих из нас. В ежедневных постах — сотни историй. Только не у всех и не из всего получается сетевая проза.

В новой Аллиной книге есть раздел про них с Игорем. Называется «Одна сатана». Там рассказик «Чудо».

Вот он.

«Зову Иртеньева полюбоваться елочкой в темноте. “Смотри, — всплёскиваю ручками, — как мерцает... Сейчас красная, а сейчас зеленая... чудо!” Не отрываясь от планшета: “Чуда не вижу я тут, генерал-лейтенант Захаржевский установил там реле…”

Всё-таки хорошо, что я не вышла замуж за иностранца».

3.

И вот мы тут, «художнички», собрались в долине Бет-Керем. В городе Кармиэле. Среди гор Галилеи, по которым ходил с палкой Иисус. За которыми Хезболла долбает по нашим северным кибуцам ракетами. В получасе езды от моря. Куда не от хорошей жизни съехалась киношная и литературная братва: евреи, не очень-то евреи и вовсе не евреи — но израильтяне, в общем.

Одних сюда привели кровь и зов предков, других — стыд за бывшее государство, которое держит по тюрьмам друзей. За убеждения. Которое напало и продолжает разорять Украину.

Но раньше многих из нас — писателей, драматургов, киноведов, режиссеров — здесь поселилась эта супружеская чета из Москвы.

Которая шутливо называет себя «стариками Боссартами».

И занимается тем же, чем занималась у себя в России. Под Сходней, в Фирсановке. Только вне России, вне сугробов и яблонь Фирсановки. Сочиняет стихи, повести, романы.

И чтит, ревниво оберегает, защищает русскую речь. Язык, который остался родным.

Ну, то есть тот, который мы впервые услышали на руках матерей.

Шесть рассказиков из «Многа букофф»

Зимняя сказка

Дом мой снаруже по ступицу в снегу, изнутре же — срач по колено. Пыль не вытиралась месяцев семь. А собака Осип линяет, как заяц по весне, причем круглый год.

А я ведь неженка, белоручка. В коврах буквально утопаю.

И пошла я во садочек свой, занесенный годовой нормой осадков, чистить ковер самый главный, 3х4, украшающий гостиную комнату моего жилища (или, как многие выражаются, «залу»).

Собаки учинили на ковровом покрытии сущую оргию, будучи, подобно многим романтикам, в диком восторге от белого безмолвия. Но я, хотя и кусаемая за пятки Осей, пинками выпихивая с ковра разлегшегося Тимофея, его (ковер) триумфально вычистила, как троцкиста из партии.

Ковер № 2 из верхней светелки, где лично сплю, находчиво вниз не потащила, а выволокла на балкон. Где снегу тоже по пояс, и по-хорошему его надо как-то удалить, чтоб это архитектурное излишество (балкон) неожиданно не йобнулось кому-нибудь на голову.

Что я и сделала — в смысле и коврик обработала, и снег покидала, настоящая русская женщина-коневод.

Поскольку мы люди небедные, у нас есть еще два ковра, № 3 и № 4, и даже № 5, маленький, но бухарский. На них пороху не хватило, однако мною вымыты были полы, четыре штуки, вычищены унитазы, два, раковины, душ и прочие изобретения инородцев.

Теперь мне надо написать стишок, завершив таким образом день временно одинокой интеллигентной женщины на грани нервного срыва.

Шарада

Вот вы говорите — мужчины. Еще их называют «мужики».

Теперь смотрите.

Жила-была старушка. И было у нее три мужа.

Два умных, а третий — шутил с эстрады.

Два еврея — а третий делал ракеты.

Два бездетных — а третий остался в Америке.

Вопросы:

1) Кто из них ушел к сотруднице Внешторга?

2) Кто принял православие?

3) У кого было две семьи?

4) Где и когда старушка встретила поэта Иртеньева, если известно, что он стал четвертым?

Победитель будет обласкан судьбой.

Плечом к плечу

— В чем дело?! — ИИ грозно вырастает в дверях. — Будем мы ставить елку или нет? Я ходил, тащил...

Замечу: елку заказала я. На террасу занес курьер. С террасы в комнату — опять же, я. Подставку в сарае разыскала я. Игрушки со шкафа — тоже я. Ладно, думаю. Мы привычные.

Распаковала, за сучкорезом сбегала, нижние ветки срезала. Этот перчатки нацепил, стоит такой, ладошкой помахивает... Медный всадник. Держит посередке: правее давай, левее, ну-ка подвинь, так, чуть назад...

Я, значица, под елкой на карачках ползаю, винты кручу, закрепляю дерево. Поставили.

— Воды налей. Да не сюда, вон большая бутылка из-под кваса. Так, аккуратно, смотри... Ну всё, хорош. Завтра наряди́м.

НарядИМ. Вот это множественное число меня всегда очаровывало. Еще с тех пор, как моя вторая свекровь говорила мне: «Алла, давай свари́м кашу».

Гендерный ответ

20 ноября 1998 года убили Галину Старовойтову. Сказать, что мы были знакомы, — конечно, преувеличение. Так, пару раз разговаривали. Уважение мое к ней зашкаливает. Думаю, что с Галиной Васильевной Россия потеряла самого крупного и честного политика.

Когда я вспоминаю ее, Валерию Ильиничну Новодворскую, Наталью Горбаневскую, Ларису Богораз, Аню Политковскую или думаю о тех немногих женщинах в политике, кто, как Ольга Романова, бесстрашно делают свое реальное дело, — становится до омерзения стыдно за тех прошмандовок, что торгуют мордами в телевизоре или изобретают идиотские законы в думе, озабоченные исключительно своими офшорами или брюликами — в широком смысле, конечно.

Когда-то Леонид Израилевич Лиходеев, великий фельетонист и мой учитель, сказал мне, что женщина-судья — это преступный нонсенс. Так как судьба человека, его жизнь в конечном счете зависят от месячных какой-нибудь истерички.

Сегодня налицо какая-то антропологическая ошибка. Эти политические макаки почему-то выбрали своим ареалом именно Россию. Нет этой гендерной проблемы ни в Англии, ни в Германии, ни в Израиле, ни в Скандинавии.

И почему-то чем дальше, тем страшнее русская баба, каким-то стихийным вывихом вознесенная во власть. Слово «родина» в ее устах звучит совершенно неприлично, гораздо хуже, чем «ебена мать».

Светлая память и низкий поклон — тем немногим, кто опроверг этот паскудный закон.

P. S. Да и сама Россия — из числа этих жутких баб, отнюдь без яиц, включая ее как бы мужских начальников.

Люди и птицы

Редкая птица не рождена для полета. Курица, пингвин. Страус там...

А вот что касается человека… Писатель Короленко, возможно, с вечера бехеровки принял излишне на грудь, встал с тяжелой головой да и брякнул: человек якобы рожден для счастья, как птица для полета. И даже поленился подкрепить этот сомнительный тезис хоть каким-нибудь мало-мальским рассуждением. Потом-то уж небось пожалел, потому что какое там счастье, когда кругом одни слепые дети подземелья. Но уж поздно. Фразочка облетела мыслящую Россию, да и притом ее стали почему-то приписывать Горькому, а тот и рад. Но лично я так с бухты-барахты тупо цитировать, где надо и не надо, эту хрень не стала бы.

Вот училась со мной в классе одна красава. И была совершенно уверена, что уж она-то создана для счастья. Замуж вышла за солиста балета, в Большой театр — как на работу. Встретишь ее где-нибудь в косметическом салоне — ну как живешь, то-сё. Одно твердит: зашибись! У меня всё тааак зашибись, это ваще.

И вот надо же, сталкиваемся нос к носу в троллейбусе. Каракулевая шляпа с полями, каракулевая шуба в пол и клатч лакированный с отделкой из каракуля. Овца овцой. Ну, говорю, Ляля, что да как? — Да зашибись! Вот из Большого еду. В партере сидела, это ваще зашибись. — А чего на троллейбусе-то, Ляль? В таком прикиде? Брюлики во дворе с ушами оторвут.

Тут у ней морда красивая куда-то поползла, тушь потекла...

— Муж, — говорит, — пидарасом оказался! Вольву мою мальчишке подарил, ситроен забрал, да укатили — автостопом по европам... — и всхрапнула. Я противный этот ее хохоток со школы помню: «Пхры... пхры».

Вот тебе и зашибись. И чего, создана она для счастья? Ага, как пингвин для полета.

Теперь взять мою соседку по даче. Цветов у ней — как на свежей могиле народного артиста. Овчарка Сюся с веселым лаем вдоль забора носится, ловит бабочек. Малина выперла — с кофейную чашку из сервиза «Мадонна». Кстати — и сам сервиз позвякивает в «Хельг» среди хрусталя, переливается бензиновой радугой. Мужа, пьяницу-майора, схоронила и в 58 лет вышла за полковника. Только и слышно: «Фаина Ивановна, детка, не хочешь ли кофейку? — Не сейчас, Игнат Макарыч, а вот как насчет малинки свеженькой со сливочками?»

Казалось бы — счастье!

Но однажды — звонок. «Катастрофа! — кричит Фаина Ивановна на грани нервного срыва. — Моя кошечка залезла к вам на дерево!» Так снимите ее, говорю. Нет, рыдает, вы снимите! Я упаду.

— Мне сейчас сложно. Я в поезде «Сапсан» еду со скоростью 200 км в час. Пусть Игнат ваш Макарыч снимет.

— О, вы черствая, черствая! Игнат Макарыч — инвалид по диабету!

Как, по-вашему, рождены такие люди для счастья?

Или вот. Один человек 30 лет проживал в Аргентине. «Умный» дом, четыре разноцветные любовницы: один звонок — шведка, два — японка, три — афроамериканка, четыре — скво, дочь индейского вождя. Лимоны с дерева в мартини прямо нарезанные падают. И в Москве недвижимости больше только у Михалкова.

Так что? Зашел в список Форбса, увидел, что с 11-го места опустился на 14-е, запустил айфоном за 250 тыщ евро в пуленепробиваемое стекло оранжереи и прямо тут же, на редком фикусе, что растет корнями вверх, и удавился.

А то еще, прикинь, — стоматолог. Мужик — Ричард Гир курит. Горный загар, легкая седина, зубы — сами понимаете, глаза синие. Кабинет — свой, в пентхаусе, с видом на Нескучный сад. Тихонько напевая: «Белой акации гроздья душистые ночь напролет нас сводили с ума...» — что-то там ковыряет у вас во рту, подобно метростроевцу.

Песня — показатель хорошего настроения и счастья. Кто ж этого не знает.

Вдруг вбегает сестричка с придушенным криком: «Сан Саныч, ваша жена!» — «Нет, нет! Нету меня!» — кричит доктор, швыряет инструменты вам в рот и мечется по кабинету.

Но Годзилла своими лапами 44 размера уже в дверях и завывает сиреной: «Все знаю! Квартиру для своей бляди снял?! Ну, берегись, гондон дырявый!»

Короче, куда ни кинь взгляд — счастья нет, и человек, хоть ты его озолоти, будет ходить по пыльному двору, словно курица, и клевать всякий мусор, для которого он рожден, а вовсе не для счастья.

Есть, правда, одна девочка. Фактически бомж. Всё бросила, покидала в рюкзачок шорты и шлепанцы, чтоб переодеться прямо в аэропорту прибытия, сунула телескопический сачок, псу своему Мартыну сказала: «Рядом», — и улетела с ним на Таиланд. Живет там в гамаке с одним скандинавом и охотится на жуков. Два открытых ею вида уже занесены в атлас «Козявки мира».

Но кроме нее — хоть об стенку убейся, не нашла я на свете никого, рожденного для счастья, как жук для полета.

Рассвет

Многие думают сейчас: что вы, Алборисна, как эта, торчите в ночи и нейдете спать? А завтра опять до двенадцати кошмары и пересохший рот. Потому что, дети, я старенькая старушка, и жизни этой осталось с гулькин, как говорится, клюв. И прожить ее надо так, чтоб не было мучительно скушно.

Сейчас 2:02. Это ли не повод порадоваться новому дню?

В книжном шкафу у Игоря — схрон виски. Он думает, я не знаю. Это ли не причина налить его на два пальца (имеется в виду мера толщины), высосать не торопясь и подумать как о бренном, так и о душе.

А там и рассвет.

В саду с глухим стуком падают яблоки.

Можно выйти на балкон и сорвать, которое побольше. Белый, белый, белый налив сочится на укусе жемчужным соком.

Собаки спят чутко. Вот встану — они, дурачки, тут же поскачут за мной, надеясь, что я их всё-таки покормлю.

Спите, дурашки. Теперь уж в завтрак.

Спите, дети. Спи, Игореша, бедный доверчивый абстинент.

Спи, внебрачная моя дочь Вера, пусть тебе будет счастье.