«В России закрыты университеты […] Но куда же вам деться, юноши, от которых заперли науку?.. Сказать вам куда? […] В народ! к народу! — вот ваше место, изгнанники науки», — с таким призывом Александр Герцен обратился к российским студентам осенью 1861 года. Тремя месяцами ранее назначенный министром просвещения адмирал и дипломат Евфимий Путятин, руководитель легендарной экспедиции к берегам Японии на фрегате «Паллада», запретил студенческие собрания, отменил стипендии для малоимущих и ввел плату за обучение, которая отсекла от университетской среды значительную часть разночинной молодежи. Тем самым он рассчитывал приструнить периодически волновавшееся студенчество, но в итоге спровоцировал настоящий взрыв. Масла в огонь подлило широко разошедшееся воззвание «К молодому поколению», авторы которого публицист Николай Шелгунов и поэт Михаил Михайлов требовали проведения более справедливой земельной реформы, замены царя на выборного старшину, освобождения политзаключенных и «совершенного изменения всех основных законов». Авторы письма призывали молодежь «создавать кружки единомыслящих людей» и разговаривать с народом напрямую, разъясняя важность и необходимость этой программы.

В сентябре-октябре 1861 года волнения вылились на улицы университетских городов, а в Петербурге дело дошло до столкновения с войсками. В результате Путятина отправили в отставку, но были отчислены и сотни студентов, многие из которых последовали призывам Герцена, Шелгунова и Михайлова и отправились «в народ» — работать сельскими учителями и фельдшерами, попутно занимаясь агитацией. Самые радикальные ушли в подпольные организации, вроде кружка Петра Заичневского или «Народной расправы» Сергея Нечаева.

«Мы стоим перед крепостью с голыми руками»

К началу 1870-х из многочисленных сторонников «хождения в народ» выделились две большие группы, объединенные социалистическими идеалами, но исповедующие разную стратегию их достижения. Вдохновителем первой был Пётр Лавров, отставной полковник старинного дворянского рода, профессор Артиллерийской академии в Санкт-Петербурге. С начала 1860-х он был «на карандаше» у Третьего отделения, в том числе за участие в студенческих волнениях и переписку с Герценом. После покушения на Александра II в 1866 году Лаврова уволили со службы, арестовали и отправили в вологодскую ссылку, из которой он сумел перебраться в Париж. В своих «Исторических письмах», серии очерков, которую Бердяев назвал «Библией народничества», Лавров доказывал: прогресс и само появление интеллигенции стали возможны в результате порабощения большей части народа, и теперь настала пора интеллигентам выплачивать этот долг — отправляться в деревню и заниматься образованием и развитием крестьян, постепенно готовя их к будущей социальной революции, которая не за горами.

Его оппонентом был Михаил Бакунин, сын тверского предводителя дворянства, избравший карьеру революционера. Бакунин впервые покинул Россию в 1840 году, стал активным участником европейского социалистического движения, был арестован за подготовку восстания в Дрездене и выдан российским властям. После семи лет тюрьмы и трех лет сибирской ссылки Бакунин бежал в США, чтобы вновь вернуться в Европу и окунуться в гущу революционной борьбы. Бакунин и его последователи уверяли: доведенные до отчаяния русские крестьяне давно созрели для революции, достаточно лишь призвать их к бунту и организовать.

В той и другой группе была своя доля скептиков.

«Мы стоим перед хорошо вооруженной крепостью с голыми руками. [...] Вот вы говорите мне: “Вперед! За нами стомиллионная армия народа”. А я вижу, что этот стомиллионный арьергард отстал на целое столетие от своего авангарда», — сокрушался один из героев романа «Булгаков», написанного революционером-народником Фёдором Юрковским в камере Шлиссельбургской крепости.

Но всё же общая тональность была оптимистически восторженная. Народники считали себя «крестоносцами социализма», подсчитывали, сколько крестьян нужно распропагандировать каждому для успеха общего дела (получалось около трех человек в месяц), и воспринимали как добрый знак, что они «уходят в народ» ровно через сто лет после восстания Пугачева и через двести — после восстания Разина.

Несколько тысяч молодых разночинцев и дворян, бывших и действующих студентов, переоделись в армяки и лапти, обзавелись поддельными документами — чтобы избежать лишних вопросов от приставов и земских старост, — и пошли по деревням и селам.

«Ничего подобного не было ни раньше, ни после. […] Точно какой-то могучий клик, исходивший неизвестно откуда, пронесся по стране, призывая всех, в ком была живая душа, на великое дело […]» — вспоминал о том времени Сергей Степняк-Кравчинский, отправившийся «в народ» одним из первых.

Апостолы-пропагандисты

Летом 1873 года 22-летний студент Императорского лесного института и отставной офицер-артиллерист Сергей Кравчинский выехал из Петербурга в село Андрюшино Тверской губернии. Он поселился в доме своего сослуживца, помещика Александра Ярцева, также зараженного социалистическими идеями и страстно желавшего изменить жизнь крестьян к лучшему. Крепкий и рослый Кравчинский обзавелся крестьянской одеждой и начал работать в полях батраком, приноравливаться к простой сельской жизни. В ноябре к нему присоединился друг детства Дмитрий Рогачёв, тоже отставной артиллерист и действующий студент. Когда Ярцев уехал по делам в Петербург, Кравчинский и Рогачёв покинули барский дом и стали ходить по окрестным деревням, нанимаясь пилить дрова на зиму. До обеда они работали, а вечерами присоединялись к крестьянским сходкам.

Народники рассказывали о революциях в Америке и во Франции, убеждали, что России, гдё все устроено несправедливо, также нужна революция. Умеющим читать раздавали социалистические книги, особенно в ходу были запрещенные сочинения Фердинанда Лассаля, основателя немецкой социал-демократии. Но главным идеологическим оружием служило Евангелие, которое Кравчинский знал почти наизусть. Народники объясняли крестьянам, что, коль скоро земля сотворена богом, она общая и не может никому принадлежать, из чего делался вывод об абсурдности выкупных платежей, лежавших тогда на основной массе крестьян тяжелым бременем.

«Крестьяне слушали пропагандистов как настоящих апостолов, водили их из избы в избу и отказывались брать деньги за харчи», — писал Пётр Кропоткин со слов Кравчинского.

Агитаторы сталкивались в чуждой для них общинной среде с очевидными трудностями.

«Всякий, кто селится там, в качестве ли ремесленника, сельского ли учителя или писаря, тотчас же оказывается на виду у всех, точно он сидит в фонаре. Кроме того, крестьянин совершенно не способен хранить тайну перед своими односельчанами», — сетовал Кравчинский.

Через неделю на странных «шибко грамотных» пильщиков донесли властям. Кравчинского и Рогачёва арестовали и даже попытались доставить к становому приставу (примерный аналог начальника райотдела полиции), однако по дороге приставленный к ним сотский староста напился, так что арестанты спокойно ускользнули, железной дорогой добрались до Москвы и пропали из виду властей.

Миссия получилась непродолжительной, но, по мнению самих агитаторов, крайне успешной.

«Эта мысль быстро облетела все центры, и началась подготовка всех к непосредственному хождению в народ», — писал соратник Кравчинского и Рогачёва Михаил Фроленко.

Сказка о копейке

Примерно в трех сотнях верст к востоку от Андрюшино, в селе Потапово Ярославской губернии в апреле 1874 года открылся самый крупный пункт народнической агитации.

Его основателем стал местный помещик, 25-летний выпускник Петербургского университета Александр Иванчин-Писарев. В доставшемся ему по наследству селе он основал школу для крестьянских детей, книжную лавку и столярную мастерскую, которую превратил в подобие народнического кружка или штаба. В Потапово и соседнюю деревню Коптево, где у Иванчина-Писарева была кузница, стали съезжаться другие народники. У каждого была своя «легенда» и комплект поддельных документов. Например, помещичьему сыну Николаю Морозову, в будущем популярному публицисту и популяризатору науки, а тогда — двадцатилетнему гимназисту, пришлось выдавать себя за сына московского дворника. В праздники народники устраивали для крестьян настоящие гулянья с плясками, задушевными разговорами и пением антиправительственных песен, а в обычные дни читали им сказки, в том числе собственного сочинения. В «Сказке о копейке» речь шла о безысходности крестьянской доли при царском режиме: «Встанет солнце — мужик думает: где бы мне добыть копейку? Заходит солнце — мужик думает: где бы мне добыть копейку». В ней же содержался прямой призыв подниматься на борьбу с царем, помещиками и купцами: «Тогда всей землей, как один человек, поднимется вся Русь-матушка, и никакая сила вражья не устоит против нас!» В «Сказке о четырех братьях» четыре брата отправились в разные стороны света, посмотреть, где жить хорошо, но увидели, что «везде давят народ мироеды проклятые, дворяне, фабриканты и хозяева», и решили поднять народ на восстание.

О том, какое воздействие оказывала на крестьян эта литература, Иванчин-Писарев рассказал в своих мемуарах «Хождение в народ».

Когда же сам Иванчин-Писарев стал делать крестьянам внушение, мол, так вы ничего не добьетесь кроме собственного ареста, те ответили: «Попадусь вот с этой книжкой («Сказкой о четырех братьях») — упрячут на каторгу. Я лучше станового или барина пришью — тот же расчет».

Подобный революционный энтузиазм разделяли не все. Когда Иванчин-Писарев попытался устроить в селе типографию, чтобы не возить агитационную литературу из столицы, один из крестьян — бывший раскольничий священник, помогавший разгружать тяжелые ящики, —заподозрил неладное и донес властям. Дело пришлось спешно сворачивать, а организатору — бежать из собственного имения. Иванчин-Писарев еще год скитался по России, скрываясь от полиции, а потом уехал в Европу.

Чьи будете?

Большая часть народников не имела такой роскоши, как собственное поместье или мастерская, и пополняла отряды летучих пропагандистов. Они бродили по деревням и селам, якобы пытаясь подрядиться на какую-то работу, но в реальности проводя время в разговорах с крестьянами. Как писал Михаил Фроленко, народники перебирались с ярмарки на ярмарку, раздавали книги, присматривались к мужикам, пытаясь выяснить, насколько они враждебны к правительству. С потенциальными бунтарями вступали в задушевные разговоры, подталкивая к мысли, что нужно бы установить более справедливый порядок.

«Если все эти стадии проходили удачно, пропагандист переходил к оценке верховной власти и доказывал, что она […] угнетает народ. В результате собеседники призывались к самодеятельности, к борьбе с кулаками, помещиками и чиновниками», — вспоминал выпускник Киевского университета Сергей Ковалик, который в 1874 году вел пропаганду в Херсонской губернии.

Должного эффекта такие разговоры достигали редко. Во-первых, потому что народники и пестуемый ими народ буквально говорили на разных языках. Юного студента, назубок знавшего труды Бакунина и Лассаля, вполне мог ввести в ступор простой вопрос: «Чьи будете?»

Во-вторых, друзья народа из высших сословий не умели ни запрячь лошадь, ни косить, ни правильно сложить стог сена и периодически попадали из-за этого в неловкие ситуации. В-третьих, в своих псевдокрестьянских нарядах они зачастую выглядели попросту комично.

«Крестьянский костюм шел ко мне как к корове седло, возбуждая у всех встречных подозрение», — писал много лет спустя Николай Бух, внук датского посла при Екатерине II, бросивший ради «хождения в народ» учебу в Медико-хирургической академии.

Наконец, крестьяне, даже будучи возмущены притеснениями, не разделяли базовых для народников принципов. Когда социалист Николай Морозов пытался убедить крестьян, что раз земля божья, значит она общая, те отвечали: «Божия она там, где никто не живет, а где люди — там она человеческая».

Дело «О пропаганде в империи»

«Масштаб «хождения в народ» в 1874 году был для России беспрецедентным», — пишет историк Николай Троицкий. Это явление охватило более 50 губерний Российской империи — всю ее европейскую часть, включая Украину и Поволжье. Общее число участников достигло трех тысяч человек, сочувствующих и помощников было в несколько раз больше.

Ответ власти был соразмерен размаху движения. В июле 1874 года дознание по делу «О пропаганде в империи», заведенному после раскрытия Саратовского кружка народников, было указом Александра II централизовано в руках начальника московских жандармов Ивана Слезкина и прокурора Сергея Жихарева. За несколько месяцев по всей стране приставы арестовали около восьми тысяч человек, которых три года продержали в предварительном заключении. К суду, длившемуся с октября 1877 по январь 1878 года и ставшему самым крупным политическим процессом в дореволюционной России, было привлечено 197 человек, четверо из которых умерли до начала заседаний. 28 народников отправились на каторгу, 150 — в ссылку. Значительная часть организаторов скрылась, избежав наказания. Многие, разочаровавшись в народничестве, избрали тактику прямого террора против властей. В их числе были Александр Иванчин-Писарев и Сергей Кравчинский, в августе 1878 года заколовший кинжалом в центре Петербурга шефа жандармов, генерала Николая Мезенцова. В очередной раз скрывшись от полиции, он выпустил прокламацию «Смерть за смерть», в которой писал:

«Господа правительствующие жандармы, администраторы, вот вам наше последнее слово: Вы — представители власти; мы — противники всякого порабощения человека человеком, поэтому вы наши враги и между нами не может быть примирения. Вы должны быть уничтожены и будете уничтожены!»