Мы познакомились, страшно сказать, 18 лет назад, когда в 2005 году молодой, амбициозной студенткой я переехала в Москву из Питера и стала посещать его семинар «Теневое правительство» в Высшей школе экономики. Евгений Григорьевич, ЕГ, всегда входил в аудиторию бодрым шагом, всегда в костюме с яркой цветной (оранжевой, розовой, полосатой и т. д.) рубашкой. Даже стиль одежды его отличал — он и в этом не был бюрократом, сохранял индивидуальность.

Как мы подружились? У ЕГ была уникальная для российской системы черта — он не боялся критики, наоборот, приветствовал ее. Ценил оригинальных людей, которые не прогибаются под авторитеты. А авторитет у него был тогда огромный.

Семинар привлекал карьеристов, но такие не привлекали ЕГ. У меня же было свойство вышкинского символа — вороны. Как шутил ЕГ, «птицы умной, но вредной». И эта «вредность», несоглашательство с авторитетом, обоснование своей позиции, естественно, не нравились многим профессорам и доставляли мне кучу проблем, но ЕГ эти качества ценил. Эту его особенность отмечают многие: некосность ума, восприимчивость к критике, которую он считал необходимой для развития. В общем, ЕГ заметил меня, и через некоторое время, вернувшись со стажировки во Франции, я стала его научной ассистенткой.

На дворе был 2006 год, российская экономика бешено росла, всё развивалось, все были полны оптимизма и надежд (помню, как Париж на фоне такой бушующей расцветающей Москвы показался мне скучноватым). Джим О'Нил из Goldman Sachs только что ввел в оборот термин БРИК для описания самых быстрорастущих экономик мира, которые могли бы в перспективе оставить Запад далеко позади. Но ЕГ этот термин не нравился.

Хотя ЕГ не был конвенциональным экономистом в смысле публикаций в главных научных журналах мира, у него было качество, ключевое для ученого: интуиция. Он видел вглубь и понимал структуру, суть экономики, мог ее фактически пощупать. На мой взгляд, это свойство — свидетельство настоящего понимания экономических процессов. Оно важнее способности написать очередную абстрактную экономическую модель, которую возьмет крутой журнал, но которая не имеет отношения к реальности.

Мы начали работать над серией статей, а в итоге еще и над книгой, посвященной необходимости исследования фактора культуры (или неформальных институтов) в экономическом развитии. Тогда уже случилась жуткая история с Сергеем Магнитским, к тому моменту я уже давно ходила на протесты, и после прочтения «Архипелага ГУЛАГ» поняла, что монстр чудовищного тоталитарного государства никуда не делся. ЕГ был убежден, что экономический рост в России упрется в невидимый культурный барьер. Что экономика обречена, а выход на инновационную фазу экономического развития обречен вдвойне, если Россия не пройдет фазу культурной модернизации, не отбросит многие культурные стереотипы, которые препятствуют развитию. Наши статьи и книга тогда, когда ведущие мировые экономисты писали, что Россия — «нормальная страна», конечно, выглядели достаточно радикальными, а сейчас кажутся очевидностью. Эту способность ЕГ к инсайтам, его внутреннее чутье мне кажется очень важным отметить.

ЕГ умел мыслить масштабно. Прочтя о Гарвардском cимпозиуме 1999 года и последовавшую за ним книгу известнейших американских профессоров Самуэля Хантингтона и Лоуренса Харрисона, посвященную роли культуры в экономическом развитии обществе, он загорелся идеей сделать такой же симпозиум в России на базе Вышки. Я написала Лоуренсу Харрисону — тот отозвался, тоже загорелся идеей. В 2009 году я выиграла поездку в гарвардский Центр Дэвиса (конечно же, рекомендация ЕГ сыграла роль), и мы сдружились с профессором Харрисоном. В итоге, в 2010 году вместе с ЕГ и Харрисоном мы организовали большой симпозиум в Москве с участием нобелевских лауреатов, бывших президентов разных стран, ведущих специалистов по исследованию роли культуры в экономике со всех континентов, а затем выпустили и книгу по его материалам.

Из-за стресса, связанного с организацией симпозиума (я была его исполнительным секретарем), я сбросила килограммов пять. Очень благодарна Игорю Разумову, чью помощь и работу бесконечно ценю. Меня, 25-летнюю, мало кто из серьезных дам в вышкинской бюрократии воспринимал всерьез, что бы я ни попискивала. Но после моих безуспешных попыток приходил Игорь, говорил «так сказал ЕГ», и задание исполнялось в указанные сроки.

Кульминацией Симпозиума была встреча с тогдашним президентом Дмитрием Медведевым в Горках. Организована она была, естественно, ЕГ. Со свойственным ему идеализмом ЕГ не учел, что выбранные им цвета Симпозиума — оранжевый и лиловый — не будут оценены в администрации президента, которая уже тогда боролась с украинским Майданом (цвета пришлось менять). В переписке с чиновниками администрации меня сначала спросили, кто такой Хантингтон, потом попросили выслать им краткое содержание его «Столкновения цивилизаций», а потом на встрече Медведев уже бодро цитировал оттуда куски текста. Поэтому не знаю, уж не мы ли ответственны за ввод «элементов цивилизационного дискурса» в путинскую риторику.

Изначально планировалось, что Медведев приедет в Вышку. Но ФСО потребовало перед этим переписать всех сотрудников и учащихся Школы, находившихся на тот момент в здании, предоставить личные данные с паспортами и свидетельствами о рождении, как о них, так и об их родителях. Это казалось безумием. В результате мы сами поехали к президенту. Я помню ярко-зеленую траву на газонах: такого цвета не бывает в реальности, он резал глаза. После серии проверок нас посадили в овальный зал. Медведев вошел в сопровождении Владислава Суркова (как старшего, следящего за учеником).

Явно сказывалось отсутствие опыта публичной политики. Еще и внешне он производил очень непрезентабельное впечатление. Было очевидно, что он не президент. После встречи я расплакалась, поскольку всё выглядело разводкой: фиктивный президент, фиктивная демократия. ЕГ меня утешал, повторяя, что «и президенты бывают глупыми». Но меня поразила реакция иностранных участников: многие не видели фиктивности происходящего, радовались как дети тому, что посмотрели на настоящего президента России. До сих пор стыжусь, что не смогла тогда не подать Медведеву руки. У меня и речь была заготовлена «У меня есть мечта» («I have a dream») о прекрасной России без арестов оппозиции и убийств журналистов, которую я хотела бы видеть. Но в последний момент меня — представителя молодого поколения ученых — вырезали из графика выступлений, а сил вырвать микрофон самой у меня не нашлось.

Потом еще было много чего, в том числе организация follow-up нашего симпозиума в Перми с одним из самых на тот момент либеральных губернаторов Олегом Чиркуновым. Бесконечные споры с ЕГ — «реакцию» мы наблюдаем в России или «реставрацию». Дискуссии о том, стоит ли оставаться в России молодым ученым (я, увы, по сути выиграла этот спор, но от этого сегодня не сильно легче).

Прекраснейшие встречи и публикации «Либеральной миссии», семинары «Я думаю» Ирины Евгеньевны Ясиной. Ирина Евгеньевна тогда первой в России начинала борьбу за пандусы, за права инвалидов-колясочников. И, конечно, моя кандидатская диссертация по экономике, идея которой пришла мне в Гарварде внезапно: писать про Украину! Безусловно, вдохновленная отчасти идеями ЕГ о факторе культуры, диссертация посвящена роли религии в различном развитии украинского востока и запада (хотя с экономикой работа связана косвенно, о чем напомнили рецензенты на защите).

ЕГ всегда верил в Россию, и всегда был идеалистом: «Россия вспрянет ото сна, и на обломках самовластья…» Он был в этом смысле абсолютным шестидесятником в лучшем смысле этого слова. Об этом говорят его книги, например, «Приживется ли демократия в России». Мне такая позиция всегда казалась слишком идеалистичной. Но, с другой стороны, мне кажется, через призму своих взглядов ЕГ видел мир лучше, чем этот мир был. И тем самым делал и нас, его окружавших, и этот мир, — немножко лучше, чем мы есть. А люди ему за это были благодарны.

Понятно, что при этом ЕГ был человеком своей эпохи, опытным царедворцем, сумевшим удержаться наверху в разные времена, достаточно гибким, поддерживающим знакомства с самыми разными людьми. Например, в число его любимых учениц входила и я, задержанная на антипутинских митингах, и Эльвира Набиуллина — часть кремлевской системы. Но он всегда всё делал как-то достойно, искал компромиссы так, что все оставались более-менее удовлетворены результатом. Он был добрым, поддерживал и вдохновлял огромное число людей. И его в ответ любили очень многие. При этом он не поступался ключевыми внутренними принципами. Всё это — редчайшие качества в нашем «террариуме единомышленников».

Мне лично ЕГ открыл Москву — ту бурлящую, энергичную, мечтающую Москву 2000-ых годов, где всё расцветало, обещало и манило, когда всё казалось возможным; эта память для меня навсегда связана с ЕГ. Помню, как мы часто ездили в его машине (он подкидывал меня до метро по дороге на свою дачу) по пустой ночной Москве, богатой, полной скрытых сокровищ, которая обещала безграничные возможности. Но это также был город обмана, увы. Город лживый, притворный, захлебывающийся в деньгах, наглый и при этом равнодушный, где любой встречный прохожий мог оказаться чекистом. За такие мысли ЕГ меня часто звал большевичкой и упрекал за чрезмерный радикализм.

Любимый Евгений Григорьевич, спасибо огромное Вам за всё. Я никогда Вас не забуду.