Когда-то преступников казнили публично, и народ собирался как на шоу. Потом люди поняли, что смерть даже самого последнего негодяя, тысячу раз заслужившего эшафот, не должна быть развлечением, потехой для толпы. На казнях стал присутствовать лишь очень ограниченный круг лиц — любопытствующих не пускают. Публичным остался лишь суд. Хотя сами казни еще долго практиковались, да и сейчас отменены далеко не везде.

Наказания — воздаяние за совершенное — необходимы. Я вовсе не за прощение всех и каждого. Будь моя воля, насильников я бы сажал пожизненно без права помилования. Я бы ужесточил наказания за преступления против личности: человек, поднявший руку на другого человека, должен быть изолирован от нормальных людей. Я бы подверг самому суровому наказанию российских военных преступников: тех, кто развязал и ведет эту войну, кто отдает и выполняет преступные приказы, кто финансирует и пропагандирует ее и наживается на ней. А если бы я был среди судей Нюрнберга, я бы без тени сомнений проголосовал за смертную казнь членам гитлеровской банды.

Я бы сделал всё это. Но я бы рассматривал это как обязанность, как тяжелую ношу, которая волею судеб оказалась возложенной на меня.

Хорошо бы мне ошибаться, но мне кажется, что в нашей среде всё больше людей, для которых наказание (преступников, конечно) — не необходимость, не долг перед жертвами и перед будущим, а что-то самоценное и даже радостное. Они на той самой площади, где казнят, да еще и стараются быть поближе к гильотине, чтобы ничего не упустить.

Да, формально люди соглашаются и с правом на защиту, и с презумпцией невиновности, и с тем, что сомнение должно толковаться в пользу обвиняемого, пусть он даже сам Путин. Но это на уровне когниций, а человек руководствуется эмоциями. А эмоции другие: карать, выявлять врагов, тайных и явных. По закону военного времени. И не поспоришь — время военное. Война ожесточила всех, это объяснимо, но всё равно разрушительно.

Ожесточение диктует пренебрежение нормами права. Тысячи людей, правда, в основном тех, кого это не касается лично (кто уехал из России давно и уже полностью легализовался на Западе, или тех, кто вообще не рассматривает для себя возможность отъезда), приветствуют разнообразные рестрикции по отношению к обладателям российских паспортов. А ведь неизбирательные санкции по паспорту ничем не отличаются от дискриминации по другим признакам: по цвету кожи, например, или по «неправильной» форме черепа. Когда разнообразные запреты и ограничения для граждан России приветствуют украинцы, это понятно: на фоне того ужаса, который устроила для них наша страна, наши неприятности — ерунда, а уж требовать от них разбираться, кто из нас кто, и вовсе неуместно. Но я про наших!

Ну а если про олигархов, то тут уже вообще никого ничего не интересует: виновен. Мало того, что это не сильно коррелирует с правовым сознанием, это еще и неконструктивно. Санкции — не только во имя справедливости, но и для того, чтобы заставить богатых и влиятельных людей задуматься: может быть, им выгоднее не хранить верность Путину, а тем или иным способом выступить против него? Но чтобы это сработало, необходимо, чтобы кто-то мог из-под санкций выходить, сделав что-то публичное или даже непубличное. И чтобы под них не попадали те, кто этого очевидно не заслужил. А это тоже бывает: я знаю публичного политика, сделавшего очень много для демократии в России, вынужденного в конце концов эмигрировать под страхом тюрьмы и попавшего под неприятности здесь. Не уполномочен называть имя, но поверьте: это не олигарх, а репутация его безупречна.

Поиск врагов — дело увлекательное. Но мировой опыт показывает, что выход из диктатуры требует раскола правящей элиты. Значит, надо не умножать число врагов, которым оказывается некуда деваться, — победа демократии не сулит им ничего хорошего, а искать среди враждебной, в целом, группы тех, кто может стать союзником.

Меня пугают злоба и нетерпимость среди нас. Многим недостаточно того, чтобы человек разделял самые важные сегодня позиции: был против Путина, против войны, за возвращение Крыма Украине, и так далее.

А если отошел — горе ему. Прежние заслуги — то, что в твоих же глазах было заслугами! — отметаются. И если он не участвует в общем улюлюкании, пусть даже он и согласен, что тот, кого сейчас преследует толпа, виновен, — просто не может он в стае — то он враг. Ну а если высказывает сочувствие объекту всеобщей ненависти, то он путинский холуй, а раньше просто маскировался. Сколько раз я это видел.

Возмездие кажется более важным, чем всё остальное. Снятие санкций с Григория Берёзкина вызвало справедливое возмущение — уж очень похоже на коррупцию. Но куда меньшее возмущение, меньшие эмоции в дни скандала с Берёзкиным вызывали продолжающиеся убийства российской армией украинцев — мы привыкли. Да и встреча двух людоедов на космодроме, сулящая, если они договорились, гибель десяткам тысяч людей, привлекла меньшее внимание, чем судьба конкретного и не самого виновного, вполне второразрядного — не Шойгу же и не Лавров — из путинской верхушки.

У нас произошло то, что в советской психологии называлось сдвигом мотива на цель: инструментальное действие, предпринимавшееся лишь для достижения какой-то другой цели, становится самоценным, а первоначальная цель либо совсем забывается, либо отодвигается на периферию сознания.

Вокруг последнего русского царя было много вполне отвратительных людей. После Февраля, а особенно после Октября им стало очень плохо. Но и большинству людей в империи тоже стало резко хуже, лучше не стало! О том, чтобы хорошим людям стало хорошо, сегодня в нашей среде говорится значительно меньше, чем о том, как сделать, чтобы стало плохо плохим.

И это бы полбеды. В конце концов делаем, что можем. Но ужасает — только меня? — та неподдельная радость, которую испытывают люди, узнав о возмездии, постигшем плохого человека: включении в санкционные списки или ранении, как это случилось с отвратительным и преступным, на мой взгляд, Рогозиным, или гибели. Да, всё справедливо. Только ведь радость от этого люди испытывают на фоне привычки и, в общем, равнодушия уже к посадкам и убийствам.

Огромное число людей, у которых нет возможности самим стать обвинителями, счастливы идентифицироваться с ними, заявить, что да, они тоже требуют наказывать, не забывать и не прощать. Это повышает самооценку, придает чувство собственной значимости: я с избранными, имеющими право решать, кто виновен, а кто — нет. Я — выше и лучше других!

И это не только по отношению к врагам — к обычным людям тоже. С каким высокомерием часто говорится о «ватниках», «мобиках», бюджетниках — о большинстве! А ведь если всё закончится хорошо (маловероятно, но вдруг), нам жить с ними. Но так приятно чувствовать себя над другими.

Всё объяснимо, конечно. Мы все — и те, кто уехали, и те, кто остались, — переживаем тяжелейшую фрустрацию. Нашим именем совершаются ужасные преступления, нашу страну ненавидят (за дело, но от этого только хуже), со всех сторон нам говорят, что у нас нет будущего. Уехавшие потеряли свой дом, оставшиеся живут под постоянной угрозой.

Это действительно помогает — как наркотик. Но лишь на время. А потом — расплата. И я боюсь, что, если вдруг после Путина будет не следующий диктатор, а что-то более или менее нормальное (нельзя же совсем исключать такой шанс), то новые комиссары — уже не из чекистов, а из нашей среды, — будут с упоением выявлять тайных сторонников Путина, выяснять: а чем ты занимался при старом режиме? И появится СМЕРШ, а может, и новые лагеря — только для плохих людей, естественно. И тогда неизбежен новый Путин — под антипутинским флагом, конечно. Всё уже было.