Об альбоме «БОГРУКИНОГ» и планах на будущее

— Борис Борисович, я знаю, что совершенно бесполезно спрашивать вас о содержании песен и о том, что вы хотели сказать. Но можно спросить хотя бы о названии альбома? Как оно появилось и какой смысл вы вкладывали туда?

— Дим, я признаюсь как на духу. Это название появилось в какой-то момент, когда я о нем говорил еще в будущем времени. Я просто услышал его и понял, что, скорее всего, так он и должен называться. Никакого смысла я в него не вкладывал, потому что смысл в него пусть вкладывает Вселенная.

— Наверное, это и логично, потому что там упоминается «Крик тысячи тел», и это каким-то образом там присутствует. Да, нельзя, конечно, не поздравить, не порадоваться, потому что для меня этот альбом, как в свое время «Лошадь белая». Когда вышла песня «Еще один раз», у меня было ощущение, что огромный период моей жизни искуплен и описан этой песней. И вот сейчас у меня ровно такое же чувство. Просто я счастлив, что это есть. Я вчера сыну поставил послушать «Иванова». Скажите, вот с человеком, который писал эту песню, у вас есть хоть что-то общее?

— Абсолютно всё. Я не менялся вообще с тех пор. И значительно раньше: я не менялся с восьмого или с пятого класса.

— Я бы тоже очень хотел так думать, но поверить в это не могу. В «Черном Лебеде» упоминается ключ от дома, где вы жили. У вас есть надежда, что вы еще будете в Петербурге?

— Я по этому поводу совершенно не думаю. Я клянусь, мне можно не верить, но я об этом не думал ни разу. Я думаю, что, когда придет время, я там появлюсь, когда будет нужно. Пока у меня хватает дел везде, во всех остальных местах, я не успеваю вообще нигде. В Петербурге я провел так много времени, что я по нему не скучаю.

— По Москве никакой ностальгии у меня нет, а по Петербургу я скучаю иногда. Это город, к которому меня и тянет. У вас есть хотя бы внутри чувство, что вы появитесь там?

— Ничего по этому поводу не думаю. Учитывая, что я провел там всю свою жизнь, я его люблю, и этого достаточно.

— Не знаю, как остальным, но мне этот альбом очень помог. И знаете, сейчас слово «радость» будет звучать кощунственно, но я слушал этот альбом с радостным чувством определенности в той степени, в какой вообще может передаваться состояние автора слушателю. Вы тоже писали это с радостью? То есть какая-то внутренняя радость там есть. Радость от называния вещей своими именами.

— Я об этом не думал, потому что песни пишутся очень долго. Они сначала появляются, а потом еще несколько месяцев дописываются. Это слово встает на место, то слово встает на место. Это просто не то что радость, а скорее необходимость.

— Это радостные ощущения, хотя время не такое. Я опять-таки с радостью узнал, что вы не хотите сейчас ехать в Украину, потому что мне кажется, что Украине сейчас нужны не песни. И уж во всяком случае не наши песни. Но тем не менее какая-то реакция из Украины на этот альбом есть? Потому что все мои украинские друзья от него в восторге.

— Ну, пока те люди, которые мне писали и которые, вероятно, судя по фамилиям, из Украины, пишут очень много радостных и хороших слов по поводу альбома.

— Нет ли у вас ощущения, что этот цикл будет дописан, что этот альбом пока еще только превью?

— Нет, нет, нет. Альбомов я не собираюсь в ближайшее время писать, Потому что, по-моему, время другое — когда нужно, как только песня появляется, ее нужно срочно сразу выставлять. У меня, правда, всю жизнь такое ощущение. Но в данном случае я хочу выпускать такие EP (extended play) — такой короткий альбом. И вот следующий четырехместный альбом уже находится в работе.

— Песни к нему уже написаны?

— Некоторые, еще не все.

— Меня совершенно заворожил тот дудук, на котором играл Гаспарян в «Еще один раз». Тот человек, который играл на нем сейчас, — как вам после Гаспаряна? И вообще, что такое для вас дудук? Потому что это, в общем, голос и душа Армении. И привыкли думать, что это скорбный инструмент, а там он звучит почти, я бы сказал, как боевой клич.

— Ну, в общем, это самый скорбный инструмент на земле, с моей точки зрения. И я это узнал еще в году семьдесят седьмом, когда впервые услышал Дживана, поэтому так долго его пытался заучить. Потом выяснилось, что мы сошлись и провели вместе очень хорошее время. В данном случае мой флейтист-ирландец, прекрасный Брайан Финнеган, просто сказал, что у него есть человек, по-моему, британец. Мы застали в Британии эту песню, и он сразу откликнулся, сыграл. Получилось как раз то, что надо, потому что контраст песни и дудука дает именно то, что я чувствую.

О войне

— Вам не кажется, что мы вступили в эпоху войн? Каждый день приносит новые новости. По этому поводу у меня ощущение, что военное время настало во всем мире.

— Я согласен с этим, у меня тоже есть такое ощущение. Хотя, когда я смотрел статистику, сколько народу погибло по всему земному шару в разных войнах за последние, скажем, 20 лет с начала XXI века — очень приличное количество.

— То есть это не переставало?

— Нет, война идет всё время.

— Что сейчас от нас требуется? По вашим ощущениям, что требуется от вас, условно говоря? Что-то новое прибавилось?

— Когда прошли естественные мрак, тоска, печаль, возмущение от того, что всё это так повернулось и дым рассеялся, стало ясно, что сейчас еще важнее, чем раньше, просто стараться помочь всем людям, которым я могу помочь.

— У всех профессионалов я пытался узнать, почему в блюзе обязательно есть слово «мама». Думаю, что вы можете это объяснить.

— Далеко не во всех песнях. Есть же и блюз без «мамы» наверняка.

— Что она там означает? Зачем она там появляется, эта мама?

— А это произошло само по себе. Начало этой песни произошло приличное количество времени тому назад.

— Если уж напрямую спрашивать, зачем маме то, что она делает? Зачем ей всё то, что она делает с собой и с нами?

— Дело в том, что делает, в общем-то, не мама, а делают те люди, которые управляют от ее имени.

— Вы сказали тогда, что ваше отношение к Ленину — это отношение к человеку, который наступил вашей матери на грудь сапогом. Это я помню. У вас есть ощущение, что сейчас у мамы сапог на груди?

— Насколько я помню, прекрасная страна Россия всегда страдала от правителей, и народ в России страдал от правителей. Но я думаю, что в этом есть какой-то божественный умысел. Вы прекрасно это знаете, что у высокого дерева корни начинаются в аду, и только из глубокого колодца днем видны звезды. И поэтому весь ужас происходящего, вероятно, в итоге выковывает какое-то новое отношение к жизни, какое-то новое искусство, какую-то новую жизнь, в общем.

— Помните, «Изгоняющий дьявола» — это же фильм, который мы все смотрели, да? Нет у вас ощущения, что это тот священник, который впустил дьявола в себя, чтобы спасти остальной мир?

— Я боюсь, что весьма уважаемый мною Фридкин и его сценаристы чуть-чуть пережимают в этом смысле. Потому что когда впускаешь дьявола в себя, ты точно не спасаешь остальной мир, ты просто уничтожаешь себя.

— Золотые слова. Хотел бы, чтобы это было так. По-вашему, Украина имеет шанс не заразиться фашизмом от России, спастись, не впасть в национализм и сохранить в себе свет в этой войне?

— Вы знаете, я думаю, что в Украине национализма хватает, не меньше, чем в России. Я сталкивался с этим, и очень много моих друзей сталкивались. Но и это тоже естественно, потому что националисты есть везде: в Африке, в Азии, в Америке и у нас. Просто вопрос в том, насколько много силы им дается государством. В данном случае происходит довольно печальная история, потому что несколько поколений будут заражены этой чумой нелюбви, неприятия и вражды.

— С теми людьми, которые сейчас этим заражены, мы сможем когда-то общаться? Или это рак, который съест их целиком?

— Это рак, который съест их целиком. Только что мой сын рассказывал мне, что его старый друг, с которым они с младых ногтей проводили время вместе, с удовольствием написал ему: «Мы вас засыпем кассетными бомбами». Причем за что — не очень понятно. Я боюсь, что это рак.

— У вас есть ощущение живого присутствия Бога и его живого участия в истории?

— У меня всегда оно было.

— Сейчас, мне кажется, он просто объявился в полный рост.

— Ну, хорошо, если это стало заметным, потому что без него никогда не обходилось.

— Конечно, обстоятельства, которые его вызвали, довольно ужасны. Но у меня ощущение, что мы живем в действительно великие времена. Понимаете?

— Я убежден в этом.

— Есть у вас это чувство некоторой благодарности, что вы посетили мир именно в минуту роковую, что это хорошо?

— Учитывая, что, когда я был зачат, еще Сталин был жив, у меня и это ощущение не проходило.

— Вы уже говорили, что шторм — это вы. У вас есть это ощущение?

— Есть, у меня это есть.

— То есть ваше называние вещей своими именами тоже помогает разрушить этот рак?

— Я вчера нашел случайно замечательную фразу Толкина, который сказал, что нам не дано властвовать приливами и отливами мира.

— Это , конечно, большой шаг выкорчевывания этого всего. Почему люди сейчас так много пишут стихов и почему этот альбом написан, мне кажется, с таким порывом, такой страстью и таким восторгом? Грубо говоря, вот эти времена — поэтические? То есть когда вы присутствуете при великом, вам хочется писать стихи? Располагает время к этому или нет?

— Мне как-то всегда хотелось.

— Сейчас получается, несомненно.

— Ну, дай бог, дай бог. Это очень хорошо, если получается. Но если времена станут опять поэтическими, я только за. Потому что поэзия — это великая магия, дарованная нам.

— Можете ли вы повторить совет к остающимся там — бегите при первой возможности?

— Нет, советовать я никогда не буду никому, потому что у каждого человека свой путь, и считать, что я знаю все пути, с моей стороны было бы самонадеянно. То есть, может быть, какие-то люди должны быть именно там и что-то делать, что потом будет необходимо.

— Есть ли у вас в принципе ощущение, что бегство — это не так плохо, это возможность начать другую жизнь? Грубо говоря, что людям дали пинка и они решили, наконец, измениться к лучшему?

— Я всегда воспринимал мир с детства, еще до школы, именно как мир. Для меня он не ограничивался пределами одной страны, поэтому понятие «заграница» мне всегда казалось вызывающе пошлым и наглым. Нет никакой границы, поэтому нет «заграницы». Существует мир. Мы родились и всю жизнь прожили в России, и потом оказалось, что можно выезжать из России, и для меня это было счастьем, остается счастьем до сих пор. И счастье то, что я сегодня мог плавать по Гранд-каналу в Венеции и что-то делать, записывать. Счастье, что я сейчас сижу здесь, говорю. Счастье, что у меня есть свобода передвижения по миру. Но когда ее не было, честно скажу, что я был вполне счастлив в Петербурге, потому что всегда были занятия, которые делали меня счастливым и которые, дай бог, делали счастливыми и других тоже.

— Западный период русской истории закончился, сейчас уже говорят, что Петр I пытался бороться с Западом, а не подражать ему. Есть ли у вас ощущение разворота России на Восток, к Китаю, который вы тоже любите?

— Вы знаете, когда правители в Москве будут цитировать «Дао дэ цзин», тогда поговорим. Пока что разворот не к Китаю, а к дешевой кормушке.

— А «Дао дэ цзин» играет существенную роль в вашей жизни?

— Я бы сказал, что да, потому что это была первая книга, которая меня потрясла так, что я понимал: я не понимаю, что говорится, но чувствую, что это так. И когда я в итоге понял, выяснилось, что это одна из главных книг, вместе с Бхагавадгитой, вместе с Упанишадами, вместе с еще огромным количеством книг. И я счастлив этим.

— Если пытаться как-то определить, что такое Восток… Вы помните: «Каким ты хочешь быть Востоком: Востоком Ксеркса иль Христа?» Что такое Восток для вас? Что это за тонкое дело? Какая ваша первая ассоциация, когда вы слышите о нем?

— Если говорить о Востоке и сравнивать его с Западом, то Запад для меня значительно более логичен, что делает его сразу немножко картонным и неестественным, потому что жизнь значительно выше любой человеческой логики.

Поэтому западная логистика сердца мне всё время казалась смешной. Но на самом деле, если во всех западных странах, во всей западной цивилизации, по следам Греции и Рима, спускается логика сверху, то, простите меня, народ на нормальном уровне совершенно к ней относится непочтительно.

— Я помню, вы говорили, что рок-н-ролл сыграл свою историческую роль и поэтому ушел со сцены. У вас нет ощущения, что нарождается некая новая огромная волна, сравнимая с шестидесятыми в мировой культуре? И что скоро эта волна всех понесет?

— Знаете, пока нет. К сожалению, я, наоборот, вижу потрясающий возврат к пошлейшей эстраде. Поскольку я веду передачу «Аэростат», то я имею счастье каждый день перерывать всё, что выходит, и смотреть, не появляется ли что-нибудь потрясающее. И выясняется, что нет, не появляется. Но если смотреть через трещины, вдруг возникает значительно большая картина. Выясняется, что есть очень много музыки, о которой даже я не знаю. Какая-то музыка из Судана или музыка конца XIX — начала XX века какая-то, которая даже никогда не записывалась, не выпускалась на пластинках. Какие-то авангардисты что-то делали, что, оказывается, потрясающе совершенно. И очень много музыки неортодоксальной, непрямой, страннейшей. Она существует. И поэтому я совершенно не жду, что сегодняшний новый модный феномен меня унесет, потому что меня унесло давным-давно то, что происходит уже много, много, много лет. Всё время что-то меняется, поэтому мне страшно интересно не участвовать в этом процессе, а смотреть со стороны.

— Арестович недавно сказал: «Нет ничего прекраснее, чем быть врагом». Полезно ли для человека побыть врагом Отечества и желательным агентом в нем?

— Я, во-первых, не признаю право людей, которые мне дали этот титул, меня так называть. Я им этого права не давал. Если они хотят спорить, то пусть они сделают что-нибудь достойное для культуры и потом уже говорят. Кто они такие, чтобы меня так называть? Кто? Никто. Поэтому пусть сначала поработают, пусть заработают права. А во-вторых, врагом Отечества я быть совершенно не собираюсь, потому что… самое простое: когда я выходил из самолета, скажем, в Петербурге, я вдыхал вечером такой сумеречный, ночной, влажный воздух, и это полное, абсолютное счастье и растворение в этом счастье, потому что это то, что я люблю.

— К вопросу о местах на Земле. А какие места вам представляются оптимальными для работы? Там, где лучше всего пишется, где лучше всего думается, где вы более всего на месте?

— Опыт показывает, что пишется везде, где у меня есть возможность отойти от распорядка дня и просто пойти, взять гитару или клавиши, сесть в тихое место, где никого вокруг нет, и сидеть, и сидеть, и сидеть. День, два, три, четыре, пять, где угодно. Это может быть Россия, это может быть Англия, может быть Испания, может быть хоть даже Индия. Наверняка и в Индии что-нибудь писал, просто не помню. В Катманду писал, я помню, сидел в кафе около Ступы и писал «Кладбище».

— Кстати, песня могла бы быть и в этом альбоме. «Кладбище» — это, по-моему, то зерно, из которого этот альбом вырос.

— Ну, можно смотреть так, наверное. Эта тема никогда не угасала, потому что мне очень забавно и даже интригует по-своему то, что все сейчас вдруг всплеснули руками и начали говорить: какая катастрофа, какой ужас. А у меня всё время вопрос: ребята, а где вы были раньше? Ведь, действительно, на главной площади страны стоит Мавзолей. В Мавзолее лежит искусственная мумия человека, который приказывал расстреливать сотни тысяч людей. Это главное сокровище. Если это главное сокровище, то, простите, ведь власти этой страны никогда не отрекались от сделанного, никогда не каялись в этом, что говорит об одной очень простой вещи: они согласны с тем, что было. И они просто ждут возможности продолжить. Простите, я как математик понимаю, что любая система заботится о том, чтобы сохранять саму себя. Но разница в разных культурах и странах в том, что некоторые культуры уважают человеческое достоинство и держатся на уважении законов. А некоторые страны не уважают человеческую жизнь, некоторые страны не уважают человеческое достоинство, некоторые страны считают, что люди — это, грубо говоря, шахматные фигуры, посредством которых они [власти] исполняют свои желания.

— В стране этого альбома они были во множестве песен до того, в плане строя ничего принципиально нового я не вижу, в том числе какой-то небывалой мрачности. Наоборот, я вижу какую-то келью, скрытое веселье от того, что многое можно сказать. По вашим ощущениям, когда вы были влюблены, вам лучше писалось или хуже? Вообще, состояние влюбленности вас делает глупее или умнее?

— По счастью, мой возраст позволяет мне смотреть на это немножко со стороны. И я замечаю, что каждый раз, когда я сижу на балконе, наблюдаю восход солнца и наблюдаю, как движутся облака, — это состояние самой большой влюбленности, которое у меня когда-либо было. Я помню его с детства.

Россия будущего

— У вас есть какие-то представления о том, как будет выглядеть Россия, когда этот морок спадет, и вообще, как будет выглядеть Россия, в которую мы все вернемся?

— Не могу себе этого представить и даже не трачу на это время, потому что мне кажется, что мое дело сейчас — сделать максимум того, чтобы людям, принадлежащим к русской культуре, русскому языку и в России, и вне России, чтобы помочь им всем, чем я могу им помочь. Навести все мосты, которые я могу попробовать навести в то время, когда в России принято мосты рубить.

— А у вас нет ощущения, что состояние рассеяния вообще для нации благотворно? Евреи стали большой силой после того, как им дали пинка из Иудеи и они рассеялись по миру. Вообще, когда не зависишь от крови и почвы, как-то лучше и пишется, и думается, и в зависимости от того, какую большую территорию я от этого сырого воздуха тоже не очень хорошо. В состоянии России нету же блага, нет у вас такого чувства?

— Понимаете, вот я сейчас сижу в Венеции, вот у меня Дворец дожей прямо в окне. Я не чувствую себя венецианцем, я чувствую себя вполне русским, и мы с вами говорим по-русски, и с семьей, и с группой мы говорим по-русски, и я не стесняюсь ходить по улице, говорить по-русски. Поэтому для меня всё это так или иначе Россия.

— И прекрасно, что Россия размазалась по земному шару.

— Так было, так было всегда.

— Согласитесь, сегодня слой, которым она размазана, потолще.

— Те люди, которые пытаются Россию отгородить, всё время забывают, что древнерусские храмы строились по образцу германских храмов, что Кремль, простите, построен как замок Сфорца — я вчера был в Милане. И поэтому, когда я вижу в центре Милана «ласточкины хвосты», которые потом стали украшать Кремль, я думаю: ребята, которые там правят, немножко забыли, кто они и откуда они взялись. Потому что весь мир существует именно за счет того, что всё время все делятся друг с другом.

К сожалению, люди, которые сейчас всем этим заправляют в России, они просто не настолько знают историю, они и не очень способны думать, судя по всему.

— Вот основной вопрос, на который у меня нет ответа. Одни люди этому сопротивляются, другие это радостно всегда впускают и наслаждаются происходящим. Где критерий? В чем разница между теми, кто готов на вражду со всем миром, и теми, кто не готов?

— По-моему, ответ очень простой. Люди, у которых недостаточно знаний в голове, они готовы на всё что угодно.

— У Дугина хватает знаний в голове.

— Ну, я никогда лично этого джентльмена не встречал. Мне о нем Курёхин рассказывал.

— Курёхин был к нему близок одно время.

— Просто, к сожалению, наверное, все эти господа не очень знают, что Курёхин говорил про них мне. Серёжка очень веселился, и он восхищался коллекцией книг Дугина. И было понятно, что он вполне готов с ним общаться сколько угодно, потому что Серёжа тоже был страстным коллекционером. Он как-то раз ко мне с вязанкой книг пришел незадолго до смерти и как раз говорил, что он нашел потрясающего коллекционера, у которого всё это есть, но речи о философии совсем не было.

— Тем не менее что заставляет человека или сопротивляться этому, или радостно в это плюхаться?

— Напомню смешной эпизод из самого конца второй части романа «Понедельник начинается в субботу» братьев Стругацких. По-моему, когда профессор решил свернуть пространство, тут появился Роман Ойра-Ойра, швырнул бутылку с джинном, и в итоге пространство встало на место. Все его спрашивали, как он осмелился это сделать? Откуда он знал, что всё так будет? Он говорит: «Элементарно». Когда люди с ограниченным мозгом добиваются власти, всё, что они хотят, это украсть максимум того, что они могут украсть, и свернуть пространство. Вот то, что происходит сейчас, идеально соответствует образу из книги братьев Стругацких.

— Для того, чтобы сопротивляться этому, что должно быть внутри? Не только же список прочитанных книг.

— Нет, этому даже не нужно сопротивляться, потому что простое человеческое достоинство и уважение к себе и к другим людям делает вас невосприимчивым к этому вирусу.

О творчестве, водке и книгах 

— Для того, чтобы выступать, для того, чтобы петь, вам надо входить в какое-то состояние, настраиваться? Что вы вообще делаете перед концертом? Чего нельзя делать перед концертом?

— Я, скажем, очень, очень много лет не подхожу к алкоголю, потому что алкоголь меня только портит, мешает петь. Поэтому, когда я пою на чистую голову, у меня значительно сильнее получается то, что я делаю. Потому что сама магия пения, она значительно, бесконечно больше того, что может дать любой стимулятор. И она совсем настоящая. То есть источники всё равно одни и те же. Просто естественным путем получается лучше.

— Что происходит с живописью: рисуете ли вы сейчас? Мне многое в альбоме показалось визуально очень живописным. К каждой песне хочется сделать картину.

— Это забавно, это интересно, потому что я не то что рисую — каждое утро мне приходится выбирать: я сегодня буду писать маслом или я сегодня буду писать песни, или я буду писать книги, или я буду переводить. Потому что одно исключает другое: если я начинаю заниматься живописью, то сегодня мне уже музыки не видать. Я, собственно, только живописью оплачиваю все расходы на студию, музыка теперь денег не приносит, наоборот, она их уносит. Причем деньги, мягко говоря, достаточно большие, и занятия живописью помогают ее оплачивать.

— Вы продаете картины?

— Да еще как.

— Для меня «БГ+» — это не просто БГ с кем-то, для меня «БГ+» — это формула. Что вы в нее вкладываете? Потому что мне кажется, что эти песни — это именно БГ плюс что-то.

— Для меня разница между «Аквариумом», который существовал 50 лет практически, и теперешним коллективом, который вы назвали «БГ+», заключается в том, что «Аквариум» существовал именно как окно в вечность в Советском Союзе. Он так был задуман. Мы исходили из того, что существует огромное количество музыки, искусства, чего угодно, что в принципе нашим одноклассникам недоступно. Они не знают этого всего, они этого не хотят. И мы, когда начинали, исходили именно из того, что будем писать песни на русском языке и играть их так, как положено их играть, мы научимся это делать и создадим свою музыку, которая будет исполнять функцию того, что называлось рок-н-роллом. Но будет исполнять именно в России.

Я хотел научиться делать это. И так, как мы делаем в России, и так, как это делается в Англии, или в Америке, или где-то еще. Я хотел добиться лучшего. И «Аквариум», как только перестал существовать Советский Союз и начались 90-е годы, в течение 25 лет, с моей точки зрения, делал именно это. Мне хотелось создать музыку, песни, которые будут частью русской культуры, но записаны будут на самом высшем уровне, на котором только возможно, и при помощи людей, которые являются мировыми мастерами, таких как Дживан Гаспарян, например. И вот теперь БГ продолжает то же самое, просто мы потеряли порт приписки, и теперь мы пиратское судно.

— У вас есть какое-то представление о том, что делал бы Цой и на какой стороне был бы Цой?

— К сожалению, «если бы» — это вопрос, на который ответить невозможно. Я всё время, слава богу, общаюсь с Сашкой, с басистом, которого мы делим с группой «Кино». И у него никогда не возникало ни малейшего сомнения. И он такой же, как все мы. У Витьки, при всей его кажущейся простоте и всем остальном, было незаурядное восприятие мира. И когда парень в 20 с небольшим лет может обсуждать китайских философов, это говорит о том, что его необразованность была фикцией. У Витьки было и есть очень правильное сердце и очень большое достоинство. Мы сошлись с ним на том, что мы оба любили Брюса Ли, как пример человека, у которого чувство достоинства было развито максимально.

— Как пример служению в каком-то смысле, да?

— Да, потому что жизнь таких людей — это и есть служение. То есть он существует и показывает всей своей жизнью, каждым мгновением своей жизни, что жить нужно, уважая мир, уважая себя, уважая других. В то время как в известной нам стране с уважением ко всем остальным не очень хорошо.

— В какой момент вы поняли, что происходящее там бесповоротно, что этого нельзя изменить, что этот путь выбран и что дальше всё будет катиться туда? Или это так было с самого начала?

— Нет, у меня нет такого ощущения вообще.

— Можно ли надеяться, что опять будет «Аквариум» как группа, как коллектив единомышленников?

— Я абсолютно об этом не думаю по самой простой причине: потому что так много необходимо делать сейчас, что придумывать какие-то варианты будущего мне неинтересно совсем. Но, вообще говоря, в одну и ту же реку всё-таки дважды входить не удается.

— Можно ли сказать, что вы до сих пор продолжаете учиться играть на гитаре?

— Это абсолютно точно. И более того, даже какие-то успехи бывают раз в пять лет. Я что-то новое придумываю. Каждый раз, когда я беру в руки гитару, что-то новое появляется.

— А освоение новых инструментов, типа клавишных?

— Клавиши стоят, я так редко их беру и включаю. Просто физически не хватает времени, потому что и запись, и работа со всеми этими миксами, и перевод упанишад, и постоянное писание выпусков «Аэростата», и еще две-три книги, которые все ждут своего часа, и еще картины, и еще микс, и еще нужно записать. И времени не хватает совсем. Поэтому приходится вставать в пять утра.

— Зачем вы переводите упанишады? Они ведь уже существуют, и перевод им не добавит ничего.

— Никакого сравнения даже нет, потому что я сначала перевожу с какого-то приличного английского перевода, а потом начинаю слово за словом переводить, смотреть, проверять это, сравнивать с санскритским подлинником. То есть, может быть, люди, которые переводили упанишады раньше, они крайне благонравные, у них были очень хорошие намерения. Но похоже, что они просто пытаются воспроизвести стиль, не до конца понимая, что же там сказано. Поэтому я пытаюсь эту ошибку исправить.

— Было ли за последнее время такое, чтобы какая-то книга вас увлекла и на вас повлияла?

— Наверное, нет, потому что очень мало времени остается на чтение. И вот я сейчас одновременно читаю нового Муркока, которого я очень рекомендую, потом новый Витя Пелевин. «Путешествие в Элевсин» выходит, по-моему, на этой неделе.

— Расскажите хоть немножко, про что.

— Это не так просто. Это совмещение искусственного интеллекта с Древним Римом.

— Затронуты каким-то образом ныне происходящие события, или это совершенная абстракция?

— А у Вити, по-моему, никогда не бывает совершенной абстракции. У него всё, что он описывает, всё коренится в том, что происходит сегодня. Я всегда восхищаюсь этим его талантом.

— И это будет в России напечатано в ближайшее время?

— Ну, так мне сказали.

— Вы с ним общаетесь или с издателями?

— Нет, просто один близкий друг по страшному секрету дал мне почитать.

— Когда о твоей новой книге рассказывает БГ — это лучшая реклама. Спасибо вам большое. А сами вы прозу будете писать? Потому что я помню «Федора и Максима», и многое мне оттуда дорого.

— У меня очень давно в работе книжка с рассказами из жизни пиратов. Ну и золотой век пиратства — начало XVII века. Тортуга, Карибы — всё вот это до Мадагаскара. Потом у меня книжка пития в работе очень давно, тоже лет десять. Сейчас я заканчиваю сборник стихов, которые я никогда не публиковал и вдруг у меня просто выманили их. И сейчас они, судя по всему, будут на сайте, который называется Babook, где публикуется Акунин, и там же еще, по-моему, Гуриев сейчас начал издаваться. И вот ребята просят, чтобы я тоже им дал это всё. Так что книга стихов будет.

— Вы когда-то сказали: «Я до стакана водки и я после стакана водки — это два разных человека». Что делает с вами стакан водки? Мне всегда хотелось понять, раз уж вы упомянули книгу пития. Что такое стакан водки, что он меняет в человеке?

— Это хороший вопрос. Я сошлюсь на то, что в Древнем Египте давным-давно, за много тысяч лет до нашей эры, было обычаем, чуть ли не законом, проводить массовое выпивание алкоголя, перерастающее в массовую оргию, для того, чтобы человек, придя в себя, вошел в соприкосновение с божеством. То есть, грубо говоря, они использовали алкоголь для отключения логического мышления и беспрепятственного истинного восприятия мира, не замутненного мыслями. Я думаю, если проанализировать мой почти 60-летний опыт использования алкоголя, я ищу в нем ровно то же самое. Когда я перестаю логически мыслить и знать: за этим последует вот это, а за этим последует вот это. А когда срывает просто резьбу, я начинаю всё воспринимать по-другому. На творчество это не действует никак, но иногда это очень большое облегчение.

— Мы пьем не ради опьянения, а ради похмелья, то есть до того состояния, когда мы начинаем понимать, что это было.

— Нет. Мне нравится состояние опьянения, потому что вдруг открываются такие вещи, вдруг во мне прорывается чтец. Я очень люблю читать какие-то прекрасные вещи вслух. Или пробуждается просто собеседник, и многие мои друзья радуются, когда это происходит. Потому что в жизни-то я не очень разговорчивый. Естественно, время от времени, иногда под воздействием алкоголя, я могу рассказывать часами какие-то вещи. И люди этому радуются.

— Это была трагедия, когда начинаешь звонить бывшим, но, к счастью, я перестал это делать.

— Ну, у меня нет, у меня такого никогда не бывало. Не знаю.

— У вас есть какие-то отношения с возрастом или он продолжает не меняться?

— Нет, мое внутреннее состояние не меняется.

Это слово не помню уже, этого имени не помню. И у тебя на это есть оправдание. Простите, мне почти 70 лет. Чего вы хотите? Я не обязан ничего помнить. Это мне очень нравится.

— А какое-то отмечание 70-летия будет, или вы планируете проигнорировать это обстоятельство?

— Нет, я окажусь в месте, где я никогда, скорее всего, не был, либо не был крайне давно, и никто не сможет меня там найти. С двумя-тремя близкими людьми.

— Гениально. Вопрос, который нельзя не задать, его задают многие в России. Что делать, когда нельзя ничего сделать? Некоторые говорят: делать себя. В принципе, людям, находящимся в России, что бы вы сейчас посоветовали, потому что дальше им самим протестовать было бы фарисейством и глупостью?

— Абсолютно согласен. Я думаю, что нужно продолжать делать что-то, чтобы помогать другим людям и сохранять свое достоинство, насколько это возможно.