Единственное, что в сегодняшней Праге напоминает о вторжении советских войск в августе 1968 года, — это мемориал Яна Палаха. Ян, студент философского факультета Карлова университета, совершил самосожжение 16 января 1969 года, когда Чехословакия уже несколько месяцев находилась под советской оккупацией. На том самом месте, где пылающий Палах упал навечно, в землю вмурован крест. Тоже навечно.

Ни таблички с именем, ни стрелок, указывающих направление, ни мемориальной доски — ничего. Просто крест на оплавленной земле. Навигатор показывает, что я на месте, но по привычке пытаюсь искать указатель или мемориальную доску. Ничего не вижу — за спиной Вацлавская площадь, впереди — здание Национального музея. Охранник музея, у которого я спрашиваю про мемориал, говорит: «Он у вас под ногами». И правда, крест на земле можно и не заметить, если ищешь мемориал в привычном виде. На кресте лежит принесенная кем-то белая роза.

В этом квинтэссенция отношения чехов к введению советских войск в страну и последующей двадцатилетней оккупации. Они не кричат об этом, не навязывают потомкам собственную память, не требуют от других (и от себя тоже) безусловного знания. Хочешь — помни. Не хочешь — забудь. Хочешь — гордись бархатной революцией 1989 года. Не хочешь — живи будущим и не думай о прошлом. Хочешь — ненавидь и рефлексируй. Не хочешь — радуйся жизни. Никто не обязан хранить эту память, никто не должен жить прошлым, никто не пытается обвинять нынешнее поколение россиян в событиях 55-летней давности.

Улица Политзаключенных

Мы идем по улице Политических заключенных в центре Праги. Мой спутник — преподаватель математики, логики и теории игр в Карловом университете Рене Левински.

— По этой улице мы бегали по понедельникам в знак протеста, — рассказывает он. — Политические заключенные — это узники фашизма, улица названа в их честь. Но при советской оккупации название улицы приобретало вполне определенный второй смысл. Поэтому мы ее специально и выбрали для забегов. Это был такой тихий протест: вроде как собираются по понедельникам бегуны, в кроссовках и спортивной одежде, и спокойно бегают. Будто бы обычные спортсмены, но все знают, что это акция протеста.

Рене — интеллектуал и хулиган, родившийся через два года после начала советской оккупации. Тем не менее в восьмидесятые он успел присоединиться к сопротивлению и стать диссидентом. А еще он пишет пьесы и ставит спектакли. (Прага вообще, наверное, самый театральный город Европы — театры тут на каждом шагу.)

— У нас в Праге есть Институт народной памяти. Его сотрудники, конечно, озабочены тем, чтобы молодежь помнила о том, что происходило в нашей стране раньше. Знаю, что они хотят издать учебники. У нас же предмет «история» преподается по принципу: восемь с половиной лет из девяти нужно изучать фараонов и пирамиды. Однажды нас пригласили в этот институт вместе с другими диссидентами. Сказали: давайте обсудим, как популяризировать знания о нашей недавней истории. Предлагали выступать с лекциями. Но я-то помню, что самым скучным временем в школе, когда я учился, были выступления партизан. Они приходили в школы и рассказывали про героизм. Это было невыносимо скучно. Я представил себе, как рассказываю школьникам про оккупацию и бархатную революцию, а им скучно. Нет, говорю, ребята, давайте будем заниматься проблемами современности. Есть более важные вещи, чем память о прошлом. Я, например, хочу говорить и распространять информацию о белорусских политзаключенных, о том, как их убивают в тюрьмах. Еще один приглашенный на эту встречу говорит: всё правильно, лично для меня репрессии в Иране важнее, чем события многолетней давности в нашей теперь уже благополучной стране.

На улице Политических заключенных нам попадается валютный обменник. Перед ним стоит рекламный щит, на котором в числе прочих и российский флаг.

— Как, в Чехии меняют российские рубли? — удивляюсь. — Я только что из Варшавы, там с первого дня войны российские рубли в обменных пунктах не принимаются.

— У нас тоже, — говорит Рене, — просто пойми, этим мы, чехи, отличаемся от тех же поляков. Поляки не поленятся и будут всю ночь рисовать плакаты, чтобы утром их выставить в витрине и каждый прохожий мог прочитать: «Пока Россия воюет с Украиной, ни единого российского рубля мы здесь не обменяем!» Мы другие: если стоит этот рекламный щит двадцать лет, зачем совершать лишние движения и вообще напрягаться? Пусть себе стоит, рубли-то всё равно не меняют.

Насчет поляков Рене, пусть и несколько гиперболизированно, но прав: в варшавском сетевом магазине в первые дни войны я видела пустые полки, на которых раньше была выставлена косметика популярного российского бренда. Теперь там написано: «Товары этого бренда исключены из нашего ассортимента!» В Чехии ничего демонстративного не было. Просто началась война — начали помогать. Рене, знающий русский язык, дежурил на главном вокзале Праги в качестве переводчика, встречая беженцев. А Магдалена Поспихалова, жена знаменитого чешского диссидента Петра Поспихала, на том вокзале почти как дома — она помогала беженцам из Африки, Ирака, Сирии с 2015 года. Тогда неравнодушные люди спонтанно собрались на вокзале, чтобы накормить беженцев, едущих поездом из Венгрии в Германию, согласившуюся их принять. Потом европейские страны договорились о квотах на прием беженцев, и та группа неравнодушных чехов постепенно превратилась в волонтерскую организацию Hlavak. Так что когда началась война, в Праге уже действовал опытный семитысячный отряд добровольцев, одним из командиров которого стала Магда.

Правда за мешком картошки

Сейчас на этом вокзале тихо и спокойно. Я сажусь в электричку и еду в Челаковице, пригород Праги, где в небольшом доме с садом живут Петр и Магдалена. Петр со времен своих тюремных отсидок во время советской оккупации не любит сторожевых собак. Они вызывают у него ассоциации с тюрьмой. Поэтому в саду в качестве сторожа меня встречает черная вьетнамская свинья. Хозяевам она позволяет себя гладить. Я не рискую — мне для тактильных радостей вполне достаточно двух кошек в этом добром доме, в котором за последние восемь лет находили временный приют сотни беженцев из Ирака, Афганистана и Сирии. А с начала войны Петр и Магда, помимо волонтерской работы в Hlavak, за свои деньги купили 150 медицинских кроватей для украинских госпиталей.

— Вчера ко мне чешское телевидение приезжало, — говорит хозяин дома. — Пять часов записывали, обо всём расспрашивали. Наверное, думают, что скоро умру, и спешат обзавестись архивом.

Это Петр так шутит: ему 63 года. Когда в Чехословакию вошли советские войска, ему было восемь лет.

— Мы жили в Брно, — рассказывает Петр, — и летом 1968 года я впервые поехал с родителями на море в Болгарию. Когда мы возвращались, по дороге встречали колонны военных машин. Домой мы вернулись за три дня до оккупации. У родителей оставалось несколько дней отпуска, и они не уходили на работу. Помню, в этот день все соседи собрались в коридоре и слушали радио. Оно передавало странные сообщения: танки в 20 километрах от Брно, танки в пяти километрах от аэропорта Брно, танки входят в город. Помню, родители и соседи спорили: это театральную постановку передают или действительно идут танки, и вообще, что всё это значит? Потом все поняли, что это не радиоспектакль.

И тогда весь наш город вышел на улицы и начал снимать таблички с домов. Дело в том, что в Брно (в Праге, к примеру, такого не было) все таблички были монолитные. Если в Праге отдельно делались таблички с названиями улиц и отдельно с номерами домов, то в Брно каждая была оригинальной, с названием улицы и номера дома. И люди их снимали с домов, чтобы ввести в заблуждение войска, дезориентировать их. И когда военные ехали по улицам, за минуты ставшими безымянными, то обращались к нам и просили показать на карте, где они находятся. Тут уж жители города применяли всю фантазию и указывали им совершенно противоположные точки.

Последний год перед оккупацией был прекрасным. Даже я ребенком чувствовал, что люди стали более свободными и раскованными. Исчез послевоенный страх, они открыто разговаривали на любые темы, не боясь преследований. А после оккупации наступило оцепенение. Никто не понимал, что теперь будет и как жить дальше. Все боялись будущего, но еще несколько месяцев продолжали жить по инерции.

Только когда Ян Палах поджег себя на Вацлавской площади в Праге в январе 1969 года, это стало для всей Чехословакии не только трагедией, но и концом надежды. Стало понятно, что прежняя жизнь — иллюзия, а вот теперь нужно учиться жить под оккупацией. В школах теперь к учительнице вместо «госпожа» нужно было обращаться «товарищ». Родители предупредили, что если будут спрашивать, о чем говорят в семье, — нужно молчать. Люди перестали разговаривать, обсуждать события. С весны 1969-го страна просто застыла. В ней не происходило ничего. Как будто исчезли цвета и звуки. Единственное, чем можно было безопасно интересоваться, — это спорт.

С шестого класса я читал все газеты, пытаясь хотя бы между строк прочитать, понять, что на самом деле происходит. Газеты были, как вся жизнь, серые, бесцветные. А однажды я полез в погреб за картошкой. И заметил, что за мешком лежит связка старых газет. И начал их читать. Это были газеты «дооккупационные» — 1966–67 год выпуска. Контраст был невероятный.

Посол, не окончивший школу

Но за пределами погреба и той связки старых газет никаких чудес не было. Войска с улиц постепенно переместились в казармы, и чехословацкие улицы уже не выглядели так устрашающе. Все потихоньку привыкли жить под оккупацией, которую пропаганда называла «нормализацией». Сейчас наверняка назвали бы «спецоперацией» или «денацификацией». Это была та самая бесцветная жизнь, о которой говорил Петр. И когда после девяти классов все пытались поступить в гимназию, он спокойно пошел в полиграфическую школу, на среднее специальное образование. Потому что ему было всё равно.

Школу, к слову, Петр Поспихал так и не окончил. В 1976 году, когда ему было 16, Петр начал читать самиздат. В следующем году в Чехословакии группой диссидентов была подписана Хартия-77, и он понял, что будущее может быть иным. Петр нашел участников Хартии-77 и влился в диссидентское движение. Школу он должен был окончить в июне 1978 года, а в апреле ему исполнилось 18. Петра арестовали. Потом было еще два ареста.

Поспихал считает, что в тюрьму лучше садиться в зрелом возрасте, когда знаешь собственные пределы стойкости. В юности человек убежден в собственном всемогуществе, и столкновение с реальностью репрессий может оказаться фатальным. Но в любом случае оттуда, утверждает Петр, каждый выходит со своими фобиями. Его собственная фобия — сторожевые собаки. Отсюда две кошки и вьетнамская свинья. С ними он чувствует себя комфортнее.

Так и жил Петр — от ареста до ареста. Он помогал создавать в Чехословакии систему подпольного образования: многих молодых людей отчисляли из вузов за неблагонадежность, а диссиденты организовывали для них лекции и семинары. Конечно, дипломов отчисленные студенты получить не могли, но интеллектуально они часто превосходили тех, кто благополучно отучился в университете. И у жизни появлялись цвета, звуки и запахи.

В восьмидесятые Петр Поспихал организовывал на границе тайные встречи чешских диссидентов и участников польской «Солидарности». Благодаря польской волне радио «Свобода» (ее, в отличие от чешской, не глушили) он знал, кто сидит, а кого освободили. Отправлял надежного человека в Польшу с письмом. Потом точно так же договаривались о встрече — с помощью писем, передаваемых курьерами-диссидентами. На границе, высоко в горах, обе группы изображали туристов — с котелками, рюкзаками, консервами.

А в девяностые, после бархатной революции и свободных выборов, Петр Поспихал, так и не окончивший среднюю школу, был назначен послом Чехии в Болгарии. Его назначил Вацлав Гавел. И Поспихал успешно работал в Софии несколько лет. Потом новая, уже постгавеловская бюрократия начала требовать соответствующего образования от своих дипломатов. Тогда профессура университета Софии предложила Петру болгарский диплом: будучи послом, он иногда читал на факультете славистики лекции. Но Поспихал отказался.

Такого посла — без школьного образования — в чешской истории больше не было. И уже точно не будет. В конце концов, говорит Петр, уж лучше никакого диплома, чем фальшивый. И если вся биография честная, достойная, героическая, то зачем в этой биографии сомнительный диплом университета, в котором не учился?

— Травма была очень глубокая, — рассуждает Петр. — Наше поколение будет с этим жить до последнего дня — с проблемами восприятия России. Со следующими поколениями это уже не действует, к счастью. А для нас это неотъемлемый элемент рефлексии. Если бы в России хоть немного пытались осмыслить то, что произошло, то, может, и поняли бы, что украинцы теперь лет сто не смогут воспринимать всё, связанное с Россией.

С другой стороны, может, они именно по нашей схеме пытались оккупировать Украину? Аэропорт, танки — и двадцать лет оккупации. Но не подумали о том, что Украина в несколько раз больше Чехословакии. И что полвека назад мы слушали радио и не понимали, то ли танки идут, то ли радиопостановка, а сейчас информация распространяется молниеносно. И что Чехословакия была под контролем СССР после войны, а Украина — кандидат в Евросоюз и будет иметь поддержку всего мира. Точно не знаю, о чем они там в Кремле думали. Не буду даже пытаться предполагать — я, в конце концов, даже школу не окончил.

Свидетель братиславского расстрела

Многие до сих пор думают, что подавление «Пражской весны» — это советские танки в Праге. Так вот, не только советские и не только в Праге. Войска стояли на улицах всех крупных городов. И это были воинские подразделения СССР, Польши, Венгрии, ГДР и Болгарии. Варшавский договор скрепили кровью. Правда, войска ГДР в Чехословакию не вошли — остановились на границе. Чехи говорят, что их остановили сами Советы — решили, что слишком скверная историческая ассоциация получится: побежденные немцы снова оккупируют Европу.

Чешский институт изучения тоталитарных режимов подсчитал количество жертв вторжения. Это 108 человек. Разумеется, туда не входят убитые режимом на протяжении всей двадцатилетней оккупации — речь только о жертвах войск Варшавского договора. Я изучила этот список. Большинство, как оказалось, погибли под колесами военных машин или под гусеницами танков — войска пёрли по Чехословакии, не разбирая дороги и не замечая людей на пешеходных переходах или обочинах. Но были и хладнокровные расстрелы.

В Братиславе, на Шафариковой площади перед университетом, с утра собрались местные жители. Собрались на мирный протест — никто тогда еще не мог предположить, что по ним начнут стрелять. Тем не менее начали. На той площади застрелили 15-летнюю школьницу Дану Кошанову, моряка Яна Голика и рабочего завода промышленной автоматизации Станислава Сивака. Дану и Станислава успели довезти до госпиталя. Капитан Голик умер на месте.

Свидетелем того расстрела на площади был Федор Галь. Ему было 23 года, он успел отслужить в армии и работал на химическом комбинате. Сейчас он авторитетный социолог, живет в Праге.

У самого Галя — двойная травма. Еврей, родившийся в концлагере, после войны вернулся с матерью домой. В Словакию, которая во время войны поддерживала Гитлера. Отец погиб в концлагере. Ферма, которая принадлежала семье, была национализирована. Мать Федора с тремя детьми (у него еще два брата) приехала в Братиславу и до самой пенсии работала на свалке. С этим ощущением враждебного окружения, отнимающего всё, он и рос. И сегодня вообще не удивляется данным опросов, согласно которым половина населения Словакии поддерживает агрессию России против Украины.

— Я не был интеллектуалом в 1968 году, — говорит Федор. — Я был обычным рабочим на химкомбинате, отслужил два года в армии. Жил, как абсолютное большинство людей в Словакии. У нас формально люди демонстрировали лояльность коммунистам: никто не пытался протестовать, словаки просто уходили в свою внутреннюю жизнь, ограниченную домом и семьей.

Настроения в обществе начали меняться только в восьмидесятые. И это было связано не столько с Горбачевым и объявленной им перестройкой, сколько с бездарностью коммунистических правителей. К тому же после бегства огромного количества жителей Чехословакии за границу в 1968–1969 годах в восьмидесятые постепенно наладилась переписка, можно было общаться хотя бы в письмах, да еще и австрийское телевидение в Словакии, в отличие от Чехии, ловилось, как местное.

Мое поколение больше травмировано войной и Холокостом. Словакия воевала на стороне нацистов: провозгласив в марте 1939 года независимость, она вместе с Германией напала в сентябре на Польшу. Я родился в концлагере, и когда после войны мы с мамой вернулись домой, она была крайне удивлена, что почти все соседи с благоговением вспоминают нацизм и войну — хорошо, мол, было. Антисемитизм процветал. Так что одни переживали травму Холокоста, другие — травму проигрыша в войне, третьи — травму поддержки Словакией Гитлера.

Не успели прийти в себя — пришли Советы со своей оккупацией. Но это мое поколение. Молодежь совершенно иная, она живет в другом мире. Недавно я читал лекции для молодых юристов в Словакии. Меня потрясло, что они практически ничего не знают не только об оккупации, но и о бархатной революции. Они говорили, что, возможно, во Вторую мировую нацистский режим был не так уж и плох. Так стоит ли удивляться тому, что сейчас половина словаков поддерживает Россию в войне против Украины? Эта половина верит, что Россия воюет против Америки и западных ценностей.

50 процентов — это результат социологического опроса, увы. Я социолог и заверяю вас в точности этих цифр. А главными героями, знаменитостями, ролевыми моделями для словаков неизменно становятся коммунистические деятели Чехословакии. Считается, что дважды в одно и то же дерьмо не вступить, но словаки, к примеру, умудрялись выбирать партию SMER и Фицо три раза (Роберт Фицо — бывший премьер-министр Словакии, поддерживающий Россию. — Прим. ред.).

Так что я не слишком оптимистичен. Потому что половина — это слишком много. К счастью, есть и вторая половина словацкого народа — прекрасные образованные люди, музыканты, ученые, журналисты. Они волонтерствуют, собирают медикаменты и деньги для украинцев.

Словакия находилась не только под советской оккупацией, но и фактически в статусе «младшего брата», как союзные республики по отношению к России во времена СССР. Все решения принимались в Праге, как в СССР в Москве. И некоторый чешский империализм по отношению к Словакии присутствовал до самого разделения на два независимых государства.

Все мои собеседники объясняли, что это привело к определенному «вымыванию» элит. Лучшие выпускники гимназий сегодня, как и тогда, предпочитают ехать учиться в Карлов университет в Чехии, а не поступать в свой родной университет Коменского в Братиславе. Тем более что сейчас выбор не только между Братиславой и Прагой, а между Братиславой и всем миром. Но Карлов университет близко, нет языкового барьера, и он остается наиболее предпочтительным для юных словаков. И после получения диплома они вовсе не рвутся возвращаться домой. Отсюда — половина поддерживающих Россию и почти полное отсутствие знаний об оккупации и бархатной революции у молодежи. И это злит Федора — умного, жесткого, ироничного уроженца концлагеря Терезин.

Разворот чехов на Запад

Кстати, что касается молодежи, то и в Чехии ситуация аналогичная. Университетский преподаватель Рене Левински, мой друг и проводник по пражским улицам, рассказывал, что знания собственной истории у молодых чехов минимальны: «А что ты хочешь — у нас историю изучают девять лет, из них, по-моему, восемь с половиной — палки-копалки и пирамиды с фараонами», — в очередной раз напоминает он мне. Мы снова на вокзале: теперь едем в Градец-Кралове, где меня ждет чешский министр по делам Евросоюза Мартин Дворжак.

Градец-Кралове знаменит своим кукольным театром «Драк». А еще на весь мир известны кукольные театры в Либерце и Пльзене. Рене Левински говорит, что этим Чехия обязана Советскому Союзу: после начала оккупации и введения тотальной цензуры самыми свободными оставались именно кукольные театры. И там собирались лучшие актеры и режиссеры. Оккупанты ушли, произошла бархатная революция, а театры остались. И сегодня в Чехии, по словам Рене, актер кукольного театра — это не идиот с куклой в руке, а универсальный артист мирового уровня.

А еще оккупация принесла с собой демографический взрыв. Сейчас в Чехии рождается 100 тысяч детей ежегодно. А в промежутке с 1969 по 1976 год каждый год появлялись 250 тысяч детей. Люди во внутреннюю эмиграцию уходили не только на кухню, но и в спальню. Поэтому в девяностые Чехия так вырвалась вперед в футболе — в стране внезапно оказалось очень много юношей, рожденных именно в то время и отданных в детском возрасте в футбольные секции, потому что это было самое безопасное занятие — мячик гонять.

Министр по делам Евросоюза Мартин Дворжак раньше был мэром Градца-Кралове. Это его родной город, поэтому в выходной день он назначает встречу именно там. Сначала, предлагает Мартин, мы идем на концерт фолк-джазового коллектива в чехословацкой гуситской церкви, потом пьем пиво и разговариваем.

А вообще праздники в Чехии есть главные и второстепенные. Причем второстепенные чехи любят даже больше: нерабочие дни, при этом все магазины открыты, как, например, в день Кирилла и Мефодия. «Вообще самый классный праздник, — говорит Рене. — Пришли какие-то два кренделя из Греции, принесли алфавит, которым мы не пользуемся, — совершенно бессмысленные для нас люди, зато благодаря им у нас есть законный выходной в июле».

Мартин Дворжак стал министром по делам Евросоюза в мае 2023 года. До того он был заместителем министра иностранных дел и, кроме того, возглавлял межведомственную группу, которая занималась ежедневным мониторингом ситуации на российско-украинской границе.

— Мы должны были анализировать и прогнозировать возможное развитие событий, — объясняет министр, — и в первую очередь с точки зрения безопасности: должны ли мы эвакуировать наше посольство из Киева, должны ли мы официально предупредить чешских туристов в Украине, чтобы они возвращались. Вместе со спецслужбами, со специалистами по России мы работали каждый день.

Я, кстати, говорил, что не о чем беспокоиться. Я был не прав, как и наш президент. Но часть нашей команды была абсолютно убеждена, что вторжение России в Украину произойдет очень скоро. Коллеги сначала предполагали, что это произойдет 16 февраля, или 18-го, или, наконец, 22 февраля, потому что Путин любит нумерологию. Ошиблись буквально на несколько дней.

После вторжения в Украину президент Земан наконец открыто заявил, что он был не прав, что Россия — агрессор. Не знаю, изменил ли он мнение или только риторику. Следует помнить, что его окружали личности вроде Мартина Неедлого, тесно связанного с российским бизнесом. Сам Земан публично подвергал сомнению сообщения спецслужб о российской угрозе и с удовольствием посещал русские мероприятия в Праге и за пределами Чехии (например, форум Якунина на Родосе).

Его предшественник Вацлав Клаус, кстати, тоже был весьма пророссийски настроен, он всё время продвигал российский нарратив в публичное пространство. Я помню, как моя партия боролась с президентом Клаусом по поводу российского газа. Мы требовали изменить структуру поставок и найти альтернативные источники, чтобы не зависеть полностью от российского газа. Клаус стоял на своем: российский газ — это стабильно и дешево.

А в 2014 году были взрывы на складе боеприпасов во Врбетице, во время которых погибли два человека. И спустя какое-то время следствие установило, что диверсия осуществлена российскими спецслужбами. Вскоре после этого вывода новое правительство начало уничтожать российское влияние в Чехии. Мы исключили «Росатом» из участников тендера на строительство АЭС в Мировице. Мы сократили количество российских дипломатов с сотни до 20. Одновременно мы усиливали сотрудничество с США и Европейским союзом и минимизировали не только дипломатические, но и культурные и деловые связи с Россией.

А нынешнее правительство, которое работает с осени 2021 года, уже полностью прозападное, ориентированное на Евросоюз и НАТО, без сантиментов по поводу России, готовое реагировать быстро. И поддержку Украины с первых дней мы начали не только на волонтерском, но и на государственном уровне. Мы все понимаем, что Россия будет нашим врагом на ближайшие десятилетия. Мы вышли из совместных исследовательских программ и остановили инвестиционные проекты.

Сто лет двойных стандартов

Мартину было 12 лет, когда в Чехословакию вторглись советские войска. Он вспоминает, что в это время — до 21 августа 1968 года — абсолютное большинство жителей страны поддерживали СССР. Дети росли с этим нарративом: Советский Союз освободил нас всех от фашистов. В школах ничего не рассказывали о пакте Молотова — Риббентропа. Ничего не рассказывали о том, что в 1945 году американская армия три дня стояла в Пльзене, но не могла войти в Прагу по ялтинским соглашениям. В Праге было восстание, чехи погибали на баррикадах, но Эйзенхауэр не позволил своим войскам двигаться дальше.

Официальная история об этом умалчивала, и в школах рассказывали, как Советский Союз освободил Чехословакию и с тех пор во всём помогает. И большинство чехов были абсолютно дружелюбны. Пропаганда очень хорошо работала, убеждая людей, что страна развивается в правильном направлении. Есть еда, работа, секс — в общем, хорошая жизнь. Но как раз к 1968 году многие начали понимать, в том числе и коммунисты, что что-то идет неправильно. А после оккупации практически все всё поняли.

Правда, до сих пор немалая часть — по словам министра по делам Евросоюза, приблизительно 15 процентов населения Чехии — думает, что Россия — лучший союзник, чем США. И вообще полезно быть ближе к России: это сильная поддержка и отличные бизнес-связи, да и вообще русские и чехи — братья-славяне.

— Мы тогда, в 1968 году, быстро научились в школе говорить одно, а дома другое, — вспоминает Мартин Дворжак. — Все знали, что это оккупация, но в школе нам говорили: это интернациональная помощь. И мы, и наши учителя знали, что это ложь, но делали вид, будто верим. Теперь бы это, наверное, назвали «спецоперацией». Мы быстро усвоили двойные стандарты. На самом деле это очень опасно, хотя на первый взгляд выглядит как путь к безопасности.

Но это особенность не только советской оккупации, а в принципе особенность тоталитаризма. То же самое было при гитлеровской оккупации, да и во времена Австро-Венгерской империи. Двойные стандарты — давняя традиция. В принципе можно считать, что мы жили в атмосфере двойных стандартов сто лет — за вычетом двадцати лет между мировыми войнами, когда существовала Первая Чехословацкая республика с президентом Томашем Масариком. Но в шестидесятые советское угнетение было самым сильным по сравнению с прежними.

И эта двойная речь, двойные стандарты, переходившие из поколения в поколение, оказали сильное влияние на психологию народа, на национальный характер. Сейчас многие из нас по-прежнему не готовы говорить открыто. В сознании засела поколениями выработанная мысль: кто молчит, у того нет проблем. К счастью, молодежь — 30 лет и младше — уже другая. У этого поколения нет рефлексии по поводу России, они живут в мире свободной информации и видят брутальную российскую пропаганду. Они родились в свободной стране, для них свобода естественна. Они взрослеют с пониманием: всё, что делает Россия, неправильно. Тут и война, и оккупация Крыма, и Донбасс. У молодежи нет ложных рефлексий и нарративов, но есть незамутненный и точный взгляд на мир.

Об этой незамутненности и точности я и думаю в поезде, едущем в Прагу. Все, с кем я встречалась, говорили об одном и том же — о новом свободном поколении, которое не впутывает себя в рефлексии по поводу прошлого своей страны, а живет в глобальном мире. Это поколение отзывается на чужие беды, но не связывает их с «дедами воевавшими». Те, кто пережил оккупацию, могут роптать на нежелание молодых чехов переживать по поводу прошлого и связывать войну в Украине с оккупацией Чехословакии, могут ворчать и брюзжать иногда, но в этом ворчании — любовь и гордость: вон какие классные ребята выросли! Помогают украинцам, ставят спектакли, учатся в университетах, пьют пиво — они наслаждаются жизнью.

И те, кто пережил оккупацию, тоже наслаждаются жизнью. И никакой обиды у них нет. Все, с кем я разговаривала, вспоминали фразу Вацлава Гавела, которую он произнес в Конгрессе США в 1990 году: «Если вы хотите помочь Чехословакии, помогите Советскому Союзу». Возможно, бывшие оккупанты в глубине души и хотели бы, чтобы чехи спустя 55 лет по-прежнему переживали старые травмы, ненавидели и страдали. А чехи не страдают. Они кайфуют.

А память никуда не денется. Память, как верно заметил диссидент и посол Петр Поспихал, вот она, рядом, просто хранится в погребе за мешком картошки.

Прага