Книга — основательное и вдумчивое исследование, что несомненно порадует читателя, уставшего от дилетантских обсуждений войны в публичном поле. «Мертвое время» избегает как упрощений, так и зауми. С книгой вполне по силам справиться людям, далеким от гуманитарных наук, — и это, учитывая важность темы, большая удача. Первая часть «Мертвого времени» целиком посвящена России. Вторая — Украине. А третья дополняет фактуру теоретической базой, попутно вводя читателя в русло современной социальной и политической мысли о смерти и ее восприятии. Достаточно одного взгляда на оглавление, чтобы понять: российское и украинское общества различаются куда сильнее, чем это «видится» путинской пропаганде. О характере различий «Мертвое время», разумеется, тоже расскажет.

Одна из первых трудностей, с которой столкнулась Еремеева, — отнюдь не случайный дефицит российского материала: «Вернувшись к видео пять месяцев спустя после начала войны, чтобы проверить, как сложился жанр (репрезентации военных похорон. — прим. ред.), я обнаружила, что будущего у жанра не оказалось… приблизительно столько же сюжетов за пять месяцев, сколько в марте пришлось на неполные две недели… сокращение их числа на телевидении заметили и другие». Большую часть материалов начала весны произвели региональные филиалы ГТРК, но дальше их количество уменьшилось буквально до нескольких репортажей. Можно предположить (это и есть гипотеза Еремеевой), что власти изначально планировали использовать общенародную скорбь для сплочения и мобилизации общества, единогласно требующего возмездия, однако просчитались и изменили стратегию. На то, что реакция зрителей оказалась «нежелательной», указывают и отключенные комментарии под большинством видео, рассматриваемых исследовательницей.

«Пространство скорби, подобно шагреневой коже, сжималось». Проявляется это и в самом подходе к видео о погребении военных, показанных филиалами ГТРК. Сюжеты снимаются через несколько дней после похорон, а кадры прощания могут быть представлены в конце в виде хроники. При этом в интервью родители погибших из раза в раз говорят о «гордости за сына-воина, совершившего подвиг». Региональные и локальные СМИ подражают этой модели, хотя иногда пробуют немного ее очеловечить. При этом собственно скорби в кадре стараются избегать. Отстранение от трагедии конкретного человека, размывание его индивидуальности (в том числе за счет шаблонных речей чиновников) оказывается общей чертой официальных похоронных репортажей после марта. «Пятьдесят поздних сюжетов я просмотрела легче, чем двадцать ранних, — пишет Еремеева, — не было той эмоциональной нагрузки, горе как-то удивительным образом всё больше ускользало от камеры». Неожиданным выглядит размышление о «партах героя» — сомнительных, но всё-таки привязанных к личности. Постепенно они исчезают из материалов. Зато появляются разнообразные отсылки к Великой Отечественной войне, как бы растворяющие конкретного человека в миллионном шествии павших за Родину «неизвестных солдат».

Такая отстраненная репрезентация похорон, конечно, отражает отношение системы к погибшим военным (и вообще людям). Пытаясь вникнуть в его причины, Еремеева обращается к истории военных похорон в СССР и обнаруживает, что постепенно они стали восприниматься властью как «государственные», — фактически как «посмертное вознаграждение за лояльность при жизни».

Еще один короткий, но важный сюжет — советский культ неестественной гибели. Самый верный путь обессмертиться, оставшись в народной памяти, — отдать жизнь во благо Родины (и мы даже знаем, кто этой Родиной себя называет). Живые же в этой системе ценностей остаются вечными должниками, обязанными продолжить прерванную судьбу героя уже своей службой. В наши дни, по мысли Еремеевой, советский дискурс причудливо сочетается с религиозным, в котором готовность сложить голову за Отечество подкрепляется идеями мученичества, достойной христианской смерти и загробной жизни в лучшем мире.

Историческая панорама дополняется уже почти современным сюжетом, связанным с войной на Донбассе. В 2015-м, в разгар кампании, Владимир Путин подписал указ, сделавший государственной тайной потери личного состава в мирное время и в период проведения специальных операций. Критикуя это решение, политик Лев Шлосберг тогда написал, что «процесс ликвидации ценности человеческой жизни в России этим президентским указом доведен до той черты, за которой жизнь человека, надевшего погоны, становится по существу вещной собственностью государства». Эта мысль точно фиксирует отношение власти, которая, с небольшими перерывами, уже столетие лишает своих граждан субъектности, рассматривая их сугубо как инструмент решения задач «Родины». И не только солдат — любых государевых людей. Любых «своих» — или всё-таки «собственных»?

Это вещное отношение к потерявшим «утилитарную» ценность солдатам проявлялось в заблокированных военными частями телефонных номерах родственников, уклончивых ответах на горячей линии Минобороны, наконец, отсутствии, во всяком случае на первом этапе, психологической помощи для близких погибшего. На похоронах чиновники порой путали имя усопшего; мусульманина, грубо нарушая традицию, хоронили с музыкальным сопровождением; а военные нередко старались помешать родным общаться с прессой. Несколько раз Еремеева отмечает, что отдельные местные чиновники произносят действительно важные, не клишированные слова, а для семей важно участие сослуживцев, рассказывающих личные истории о боевом товарище и помогающих организовать похороны.

Этим культуролог отчасти объясняет провал «информационно-похоронной спецоперации». Через погребальные репортажи государство, видимо, планировало навязать зрителям свою абстрактную картину войны, в которой есть место подвигу во имя Родины-власти, но никогда не отыщешь конкретных живых людей, их личных и семейных трагедий. Неизвестные солдаты, герои обезличенных мемориалов будущего ведь и умирают как будто не всерьез, не по-настоящему. Как можно поддерживать войну? Да очень просто. Достаточно всего лишь показать ее без-смертной. И без-людной. Даже не войной, а только героической игрой в войнушку, после которой все как ни в чем не бывало разойдутся по домам. Но использовать погребальные репортажи для того, чтобы затащить общество в абстрактную реальность, у власти не вышло. Этому помешала сама форма похорон, где военные вытесняют из кадра близких, церемониал довлеет над живыми эмоциями, а в деталях непременно выдает себя непробиваемое равнодушие системы к «государственной вещи». Язык власти оказался чужим — слишком нечеловеческим, чтобы вызвать нужную ей реакцию и мобилизовать общество, живущее, как выяснилось, в совсем другой реальности. А еще через камеру, вопреки усилиям монтажеров и репортеров, всё-таки просачивались и страх, и горе, — настоящая, жуткая война просвечивала сквозь парадную батальную картину. В борьбе с реальностью «похоронный» участок информационного фронта рисковал затрещать по швам. Пришлось «совершить перегруппировку». В качестве «жеста доброй воли», разумеется.

Часть об Украине сильно отличается от российской. Прежде всего меняются главные герои. Если до сих пор в центре внимания «Мертвого времени» оказывалась власть, то теперь ей на смену приходят низовые общественные объединения. Еремеева подробно рассказывает о добровольческой миссии «Черный тюльпан», которая с 2014 года выезжала на Донбасс, чтобы собрать и доставить тела погибших. Это, может быть, самая эмоциональная часть в остальном по-научному сдержанного текста. Со временем волонтерам пришлось взять на себя и работу с семьями погибших, опознание и захоронение. Минобороны отнюдь не стремилось помогать им: когда пыталось использовать, а когда цинично прощалось, благодаря за «скромную помощь» и передавая их полномочия сомнительной фирме, торгующей лакокрасочными изделиями. Еремеева рассказывает о новостном портале «Цензор. НЕТ», разыскивавшем и публиковавшем материалы о погибших во время АТО. Особую роль в формировании народной памяти о жертвах войны сыграла церковь.

Позже в Михайловском Златоверхом монастыре в Киеве появился народной мемориал «Стена плача», посвященный погибшим на Донбассе.

«Предпринимать усилия по поиску украинских видео для “контрольной группы” спустя полгода, осенью 2022-го, не пришлось — стоило только открыть ютуб», — пишет культуролог и добавляет: «Очевидно, что видео о прощании с погибшими военными стали частью жизненного мира в Украине». Зрителю обычно предлагается сопереживать происходящее без навязчивых подсказок репортера с заранее заготовленной интерпретацией. Важную роль играют церковная служба и общая молитва на улице. Главным же содержанием украинских видео оказываются собственно прощание и горе, а внимание концентрируется на семье погибшего и нем самом: «В Украине совсем другой эмоциональный режим прощания, зрители часто видят, что мать плачет в голос, да и плачут не только женщины, камера не “стесняется” утирающих слезы мужчин… Здесь и другой режим контакта с телом: родные всегда стараются держаться рядом, буквально припадая к телу или постоянно касаясь его, а камера концентрируется на этом контакте... Плачущие не отворачиваются от камеры, камера не избегает искаженных горем лиц». Еремеева замечает, что со временем детали военной церемонии начинают всё реже попадать в кадр, — не потому, конечно, что они отсутствуют. Просто не так волнуют СМИ. И это повод сделать вывод, что торжественная военная церемония, которая в Украине долго разрабатывалась на государственном уровне, в итоге «оказалась адаптирована к реальным похоронам» — то есть перенесена из абстрактно-военного в человеческий регистр.

Вообще тема конфронтации между гражданским обществом и властью постоянно проскальзывает в украинской главе. В «Мертвом времени» рассказывается, например, история о том, как администрация президента Порошенко планировала переделать киевский Мемориал Вечной славы с памятником Неизвестному солдату, подселив к нему останки неустановленного бойца АТО. Это решение вызвало в обществе яростную полемику о сути образа, отпечатавшего в себе время, когда обезличенный «герой» должен был жертвовать собой во имя великой идеи, общественной машины или Родины, маской которой так часто, увы, прикрывается антинародная власть. В спорах тогда звучало много правильных слов: о том, что кланяться нужно не идолам, а человеческим могилам, или о том, что в стране, где хоть чего-то стоит человеческая жизнь, не может быть Неизвестного солдата. После долгого сопротивления президенту Порошенко всё-таки пришлось отказаться от своей задумки.

Думается, именно «Неизвестный солдат» — центральный образ «Мертвого времени». Видимо, всякому (даже самому демократическому) государству свойственно абстрагировать людей. С одной стороны, это естественно вытекает из работы с большими объемами данных. С другой же, иногда о том, что за цифрами и буквами в отчете скрывается конкретная живая судьба, гораздо удобнее забыть.

Зато обратную ситуацию даже представлять не нужно. Вполне достаточно осмотреться — и увидишь, как тоталитарная власть ведет войну с реальностью, пытается затащить государевых заложников в созданную ею абстрактную картину мира, а вслед за прочими обнулениями обнуляет и самость граждан. Такие удобные в обращении, живущие понарошку абстракции. Игрушечные «неизвестные солдаты», которыми очень легко жертвовать, воюя на красивой старой карте, где нет не только Украины — там вообще ничего нет. Но соглашаться на безумные правила игры не обязательно. По-хорошему, общество должно постоянно напоминать «слугам народа» о своем реальном существовании, добираться до самых надежных бункеров, стучать в двери и настойчиво приглашать прогуляться в реальность. А если пока нет… тогда остается выбор — вытянуть самого себя, как Мюнхгаузена, за волосы из болота абстракции или, наоборот, нырнуть в нее с головой.