Россия бесконечно далека от того фашистского идеала, который придумал себе Владимир Путин. Сегодняшняя глубинная Россия — это старая уставшая от жизни женщина, которая уже ничего не хочет, ни во что не верит, ни на что не надеется и мечтает только о том, чтобы ее оставили в покое.

Путин создал фашистское государство, но уставшие старики, из которых, вне зависимости от биологического возраста, состоит эта страна, не хотят ни парадов, ни завоеваний, ни миссии. Начальство об этом говорит, а народ скучает. Не возражает, конечно, — себе дороже, да и зачем? — но смотрит в сторону и ждет, когда можно будет разойтись. Точно как на политинформации в советское время.

Эта женщина была когда-то молодой, строила планы, надеялась на успех. Она любила, в том числе и Путина, но любила много лет назад, сейчас всё в прошлом. И бабье лето у этой страны тоже было. Это зима 2014 — Олимпиада в Сочи и аннексия Крыма. Но и оно давно прошло. От Олимпиады не осталось ничего, даже скандалы с мочой вытеснены из памяти последующими событиями, от Крыма осталась только злоба на весь мир, а радость ушла.

Бомбежки Белгорода, например, оставляют равнодушными жителей Тюмени. Так уже много раз бывало во время региональных катастроф и потрясений. Когда, например, следили за событиями в Хабаровске, то это был азартный, спортивный интерес — как за футбольным матчем. Смогут хабаровчане или нет, сдастся Путин или начнет сажать и стрелять? Захватывающее было зрелище. Но не было сочувствия людям Хабаровска, которым плюнули в лицо и поставили начальником над ними клоуна. В этом смысле это не страна (воспринимающаяся как большая семья), а территория. Никакого чувства МЫ у этой страны нет.

Оказавшись под бомбами, эта страна будет прятаться в убежищах, проклинать бандеровцев, Путина и Байдена, но это будет только там, где падают снаряды. Остальным территориям будет наплевать. Никакого «Вставай, страна огромная» в массовом масштабе не будет.

Страна не просто атомизирована, но и разделена на отвергающие друг друга слои и классы. Такой сепарации, такого неприятия «чужих» внутри собственного народа не было со времен Гражданской войны. А элита и вовсе воспринимается как нечто враждебное. Если бы дроны разорвались на Рублевке и в Ново-Огарево, куда, похоже, и летели, остальные люди только порадовались бы.

У этой страны, как у очень старого человека, нет будущего, она не способна о нем думать. Есть только прошлое. И, как несчастливый старый человек, страна не воспринимает свое прошлое успешным. Она не смотрит с гордостью на плоды своих усилий, на дело рук своих, она не говорит себе, что не зря жила. У нее (на уровне страны, а не индивидуальной судьбы), наоборот, ощущение, что жила она бессмысленно. Ее прошлое не конвертировано в будущее — условно, в детей и внуков: они сами по себе, а сегодняшняя страна — сама по себе. Страна не может, да и не хочет сказать себе, что да, всё плохо и тяжело, зато мы обеспечили жизнь следующим поколениям.

У этой страны, как у глубокого старика, пораженного глобальным скепсисом, нет героев. Ее ничто не восхищает и не вдохновляет, за всеми поступками, даже самыми благородными, она видит только корыстный интерес. И деньги, которые собирают на политзаключенных, украдут, и Украине западные страны помогают, чтобы захватить что-нибудь. Но и с «государственной» стороны героев нет. Телевизор пытается их придумать:

Эта страна уже не способна начинать новое. Ее не интересуют ни почившие в бозе национальные проекты, ни прорывы, ни подъем Севера или Дальнего Востока, ни обещанные Шойгу новые города в Сибири. Она хочет жить на накопления и беспокоится лишь о том, чтобы их не отняли. Подавляющее большинство населения пребывает в самоощущении пенсионера, даже относительно молодые и работающие люди.

Эта страна не хочет того, что делает государство от ее имени. Ее не интересуют придуманные Путиным запреты говорить по-русски на Донбассе, ее не интересует распятый мальчик и биологические лаборатории, призванные сделать русских женщин бесплодными. Всё это не находит отклика. Воспринимается как белый шум, барские забавы. Бандеровские зверства, о которых рассказывает телевизор, даже не щекочут нервы, не становятся предметом обсуждений в своем кругу. Посмотрели и пошли спать.

Эта страна не хочет империи. Русское имперское сознание — миф; в отличие, разумеется, от имперской политики государства. Так называемые имперские боли возникли лишь в середине нулевых, а когда в начале девяностых рушилась империя, их не было. И не было ни одной акции — а акции тогда были легальны и безопасны, выходи не хочу, — с требованием ее сохранить. Вернуть, например, силой Литву или Азербайджан под руку русского царя. Не надо было людям этого.

Собственно, национальной солидарности у большей части населения этой страны тоже нет. Точно так же, как в Тюмени нет сочувствия Белгороду, в России не было сочувствия соотечественникам в Туркменистане и в других местах, где тех действительно притесняли. Требований к государству защитить как-то русских людей, попавших под власть средневековых феодалов, тоже не было.

У этой страны нет лидера — есть распорядители. Лидер вызывает если не любовь, то интерес. Его слова важны. Радиообращения Рузвельта слушали по шестьдесят миллионов из стодвадцатимиллионной тогдашней Америки. А пресс-конференции и прямые линии Путина уже давно не смотрит никто, кроме тех, кому это положено по должности.

Да и идентификации с президентом у страны нет. Никто, кроме, разумеется, бившихся в падучей телевизионных «экспертов», не почувствовал себя оскорбленным ордером на его арест — лишь безразличие и иногда злорадство. А когда Песков объявил, что атака дронов на Кремль — это покушение на убийство Путина, никто не взволновался. Ну, покушение — и покушение. Нам-то что до этого?

У этой страны, как часто бывает у старых людей, очень низкая самооценка. Она верит, что свобода ей противопоказана, — мы ж такого натворим! Она верит, что с ней надо обходиться жестко, как Пётр Первый или Сталин, она согласна, что ни сейчас, ни в прошлом не способна была произвести что-нибудь конкурентоспособное (правда, с удовольствием компенсирует сама себе эту неспособность своей духовностью).

Но эта страна поверила — и это очень серьезно и имеет ужасные последствия — в то, что все ее ненавидят и хотят ее погибели. В контексте этого мироощущения ей легко было принять, что на нее напало НАТО, и что «мы» опередили их буквально на несколько часов.

Но это всё тоже вяло, без энтузиазма, без энергетики. У страны уже нет ни сил, ни желания реагировать на реальные или воображаемые угрозы.