Крымов и Грузия

Тбилиси — город театральный, здесь за сезон можно увидеть несколько хороших местных спектаклей и что-то интересное из мировых премьер — на фестивалях. Вот и с творчеством Дмитрия Крымова грузинская публика знакома довольно подробно. Вместе с прочими знаменитостями мира сцены (такими как Питер Брук, Тельма Холт и Ванесса Редгрейв) Крымов поддерживает тбилисский фестиваль GIFT.

GIFT входит в Европейскую ассоциацию фестивалей, его основала режиссер Кети Долидзе, которая обожает Крымова. Это она в 2013 году пригласила в Тбилиси сразу четыре его спектакля: «О-й. Поздняя любовь» по пьесе Островского, «Опус № 7», «Смерть жирафа» и «Катя, Соня, Поля…» по Бунину.

Еще Крымов привозил в Тбилиси «Демон. Вид сверху»: это был первый случай, когда спектакль покинул сцену Школы драматического искусства. В той постановке было много грузинской музыки, и актеры боялись, что напрасно едут в Грузию «со своим хачапури». Но всем понравилось.

В последний раз Крымов приезжал в Тбилиси перед пандемией, в 2018 году, и показал свою теперь уже знаменитую, а тогда совсем новую «БеЗприданницу» по пьесе Островского.

Признаюсь сразу: на фоне того, что сейчас Россия делает в Украине («любите Пушкина, или мы вас убьем»), мне точно не захотелось бы делать интервью с кем-то из российских знаменитостей. Но Крымов — исключение. Его спектакли — все и всегда — были отчаянно смелыми: и как гражданское высказывание, и как искусство.

И пусть в своих последних публичных выступлениях Крымов каждый раз подчеркивает, что он «не общественный деятель», не говорит о политике и «вообще, давайте лучше об искусстве», его позиция остается принципиальной и интеллигентной, как спокойное выражение «возвращаться не считаю возможным».

За что еще, кроме спектаклей, мне нравится Крымов? За брезгливую улыбку в ответ на вопрос в телеинтервью «Чего из СССР вам не хватает?»: «Ничего, всё это было отвратительно».

За то, что он был, наверное, единственным из российских режиссеров, кто, описывая гастроли в Тбилиси, состоявшиеся после войны 2008 года, не ограничивался восторгами по поводу грузинских пейзажей, еды и вина, а говорил и о российских танках возле Тбилиси, и о том, что «это кощунство», и о том, что дружбу с грузинами надо устанавливать «честнее», чем это было в Советском Союзе.

И это при том, что дружба именно его семьи — его великих родителей Анатолия Эфроса и Натальи Крымовой — с грузином Михаилом Туманишвили оказалась такой высокой пробы, что стала частью творчества. Михаил Туманишвили и Резо Габриадзе после смерти Эфроса посвятили его памяти спектакль по пьесе Торнтона Уайлдера «Наш городок». Через много лет эти воспоминания Крымов превратил в свой спектакль «Все тут».

Уже полтора года Крымов не «тут», не дома, не в Москве, но остался на своем месте — художника, учителя, провидца. Его спектакли сбываются, иногда от этого становится очень страшно. А он может плакать из-за новостей и не стесняться сказать об этом.

В Тбилиси я застала режиссера на воркшопе: он был в неизменных брюках-карго, жестикулировал и не объяснял, а обсуждал «Гамлета», театр, свои и чужие спектакли.

— Инна Александровна пришла напомнить, что еще предстоит поездка в гости к друзьям. Все смотрели, как они улыбаются друг другу. Крымов как будто совсем не изменился с тех пор, как мы видели его в Тбилиси пять лет назад, но ведь так не бывает.

Из новостей о новом «великом невозвращенце» известно, что за прошедший год Крымов поставил в Филадельфии «Вишневый сад», работает в США с небольшим коллективом, который назвал KrymovLabNYC, а также создал в Литве, в драматическом театре Клайпеды, очень успешный спектакль «Фрагмент» — еще одно переосмысление «Трех сестер» Чехова.

Возможно, Крымов поставит что-то и в Грузии — именно для того, чтобы обсудить такую возможность, его и пригласили в Тбилиси на этот раз.

Еще один изгнанник

В день показа дождь лил как из ведра и к шести вечера разогнал все пробки. Поэтому мое такси добралось на улицу недалеко от проспекта Агмашенебели неожиданно быстро. Дальше я пробиралась во двор через крытый проход, в котором стояли и странным образом никуда не спешили около трех десятков человек. Они смотрели в освещенные окна большого репетиционного зала на первом этаже, откуда доносился стук барабанов, топот танцоров и указания хореографа.

Сухумский драматический театр — а встреча с Крымовым проходила именно там — с непривычки обнаружить нелегко: его зрительный зал спрятан внутри административного здания.

— Ребята, а вы на Крымова? Вам нужно в театр, это на втором этаже, — просветила я толпу русских театралов, наблюдавших за репетицией грузинского ансамбля.

— А мы решили, что раз адрес совпадает, то выступление будет здесь, после танцев, — рассмеялись несколько парней и девушек. Думаю, они бы не удивились, даже если бы Крымов объединил свой творческий вечер с репетицией танцев.

— вечер Крымова официально организовало министерство культуры Грузии.

Сухумский театр в Тбилиси — необычный, это та часть труппы, которая продолжает работу, несмотря на то, что грузины из Абхазии после вооруженного конфликта в 1993 году стали беженцами в собственной стране. В этом году Сухумскому драматическому театру исполняется 138 лет, из них в Тбилиси актеры работают уже без малого тридцать.

Еще у Сухумского театра особенный худрук. Давид Сакварелидзе десять лет руководил Тбилисским государственным оперным театром и поддерживал в нем жизнь в самые кризисные 90-е годы. Он считается специалистом по знаменитостям — к этому его обязывает и статус генерального директора роскошного фестиваля классической музыки в Цинандали, лучшего в регионе.

Сакварелидзе известен и тем, что в свое время отказался от предложения возглавить легендарный театр имени Руставели. А вот от Сухумского театра, у которого не было даже своего помещения, отказываться не стал.

Теперь у театра есть отличный зал, а Сакварелидзе продолжает бурную деятельность: в декабре воркшопы в театре провел Джейсон Хейл — американский театральный режиссер и преподаватель актерского мастерства по методу Виолы Сполин. Хейл собирается поставить в Сухумском театре спектакль по пьесе Теннесси Уильямса. Еще одну постановку планируется создать совместно с известным немецким актером и режиссером Мартином Вуттке. Осенью в театре ждут режиссера из Британии Мика Гордона — ученика Питера Брука. Вот и Дмитрия Крымова в Тбилиси пригласили не просто так, а познакомиться с грузинскими актерами.

«Мы, Сухумский театр, 30 лет как беженцы, сейчас к нам прибавился еще один — Дима», — так Сакварелидзе представил Крымова публике.

«Чайка» как театральная сенсация

Перед показом Крымов сделал пояснение: «Это мой последний спектакль в Москве. Он сейчас не идет, его закрыли вместе с остальными. В последние годы был какой-то озноб в спине. У моего папы спектакли закрывали, его выгоняли… И я думал, что у меня всё как-то хорошо — критики хвалят, премии дают. Но теперь я перевыполнил норму, обогнал его, хотя бы в этом».

Крымов предупредил, что его спектакль «Костик», поставленный по чеховской «Чайке», начинается с длинного монолога «персонажа, которого мы условно называли Шамраев, он как завхоз имения». Актер Борис Дьяченко, в пиджаке и спортивных брюках, всё время обращается к Костику — таким домашним именем называют чеховского Константина Треплева.

Дьяченко мастерски держит внимание зрителя, несмотря на то что десять минут без перерыва зачитывает Костику дайджест из официального документа «Основы государственной культурной политики», который, как поясняет режиссер, содержит «скрепы национальной культуры». Суть «скреп» в том, что «Россия — великая страна, но вокруг враги».

Еще один текст, которого Чехов не писал, встроен в легендарный монолог Нины Заречной «Люди, львы, орлы и куропатки…»: Крымов считает, что именно эти странные слова выбили Аркадину из колеи и запустили весь маховик драмы. У Крымова начинающая актриса Заречная тоже читает буквально документальную вещь — последнее слово на суде студента-политолога Высшей школы экономики Егора Жукова. Жукова судили по делу о массовых протестах на Пушкинской площади летом 2019 года за «призывы к экстремизму в интернете». Кунцевский суд Москвы в итоге приговорил студента к трем годам лишения свободы условно. Его защита превратилась в общественный протест — возле суда скандировали: «Это приговор всему поколению».

В спектакле Нина, тоненькая смешная девушка с розовыми волосами, декламирует текст, в который Костик «внес изменения» в последнюю минуту. Она стоит спиной к зрителям и время от времени оборачивается, искренне ужасаясь прочитанному: как, неужели в России действительно такой большой процент самоубийств? Она ведь просила пьесу о любви, а Костик написал ей такое:

«Откуда в такой стране взяться доверию и в итоге любви? Не романтической, а гуманистической любви человека к человеку? Единственная политика, которую последовательно проводит российское государство, — это разобщение. Государство расчеловечивает нас в глазах друг друга, и в его глазах мы давно расчеловечены. Как иначе объяснить такое варварское отношение к людям с его стороны? Давайте взглянем на себя в зеркало — кем мы стали, позволив сотворить с собой такое? Мы стали нацией, разучившейся брать на себя ответственность, мы стали нацией, разучившейся любить…»

Под конец Нина переходит от слов Жукова к тексту Чехова, соединяя их в пророчество Крымова. Несмотря на то, что у актрисы забавный вид и юбка впопыхах заправлена в колготки, никому не смешно:

«Это шанс пройти великое испытание во имя близких мне ценностей. В конце концов, чем страшнее мое будущее, тем шире улыбка, с которой я смотрю в его сторону. Да, кстати, люди, львы, орлы и куропатки, и рогатые олени, молчаливые рыбы, словом, все жизни, все жизни… Осталась одна мировая душа, и это я. И красные глаза дьявола, которые приближаются… Все умерли».

«Костика» называли театральной сенсацией России 2021 года. Когда смотришь этот спектакль сейчас, вообще непонятно, как его разрешили. А Крымов рассказывает, что свою Нину Заречную увидел во время протестов на Пушкинской площади — там была девушка с розовым рюкзаком, которую полиция прогоняла, а она пятилась и возвращалась:

«Эта несоразмерность огромной машины, которая рядом и иногда наезжает на руки, на ноги, — Костик один противостоит всему этому кошмару. Это почти безнадега, но героическая, на уровне иронии. Как трава среди асфальта».

Режиссер говорит, что актриса Анастасия Мытражик — именно она в видеоверсии играет Нину, и играет прекрасно (по словам Крымова, «не играла, а жила») — уехала из Москвы в Киев. Остальные актеры остались в театре Пушкина. «Кто как выбирает», — говорит Крымов.

Костик у Крымова не просто беспомощный сын деспотичной матери-актрисы. Костик не принимает «это ваше искусство» — его мать (читай — родина) распевает вокзальную попсу то в куртке камуфляжного цвета, то в дорогой шубе.

«Серой пахнет. Это так нужно?» — задает Аркадина реплику из хрестоматийной версии Чехова. А чем еще там может пахнуть? Костик говорит матери: «Сука», она отвечает: «Ублюдок!», они сидят рядом, осужденные на родство, она его то бьет, то заботливо перевязывает голову. Потом родина-мать-Аркадина наконец-то купит Костику протезы с гонораров за попсу — теперь можно и застрелиться.

Любовь Костика Нина обречена на выступления с убогими номерами в электричке, со сцены ее уносит большой и страшный васнецовский волк, с которым она уже нашла общий язык и называет его «мой хороший». И Костик может сколько угодно кричать в зал: «А вы всё знаете, понимаете, почему вы молчите?» — ему никто не ответит.

Во время показа рядом со мной сидели две красивые грузинские актрисы в возрасте. Они вздыхали и сокрушенно покачивали головами чуть ли не чаще, чем молодые московские зрители. После просмотра режиссеру аплодировали стоя.

— Во-первых, как вы себя чувствуете? Зимой было сообщение о пожаре в вашей нью-йоркской квартире, вы лежали в больнице…

— Хорошо себя чувствую. Пожар «способствовал к украшенью» (цитата из пьесы «Горе от ума» А. С. Грибоедова. — Прим. ред.), как пожар в Москве 1812 года. Пусть волнуются люди, это никогда не повредит тому, за кого волнуются. Спасибо всем, кто волнуется!

— Как вы рассматриваете свою жизнь в Америке? Это остановка или ступень куда-то?

— Вообще жизнь такая — никогда не знаешь, ты на ступеньке уже или на платформе, или на подъемнике, и будет ли этот подъемник опускаться или подниматься. Важно шагать вперед куда-то. Вот я шагнул в эту «Лабораторию», там прекрасные артисты. Но Америка — это совершенно другая культура в отношении театра и другая физическая организация театрального дела, довольно трудная, по сравнению с Европой и Россией. Как-то пытаемся с этим жить. Актеры очень хорошие и публика очень хорошая.

— То есть вам в Америке нравится?

— Очень.

— Вы в России были очень востребованным и реализовавшимся режиссером. Это похоже на известный парадокс о том, что при диктатуре культура расцветает. У вас было предчувствие, чем это кончится?

— Предчувствие было, воздух очень сгущался, просто физически. Но такого конца я, конечно же, не предполагал.

— Ну у вас в творческой жизни ведь всё было хорошо?

— Было прекрасно, потому что я мог описывать свое состояние. А состояние было чудовищное. И описывать его до последнего времени я мог. То есть надо разделить: от того, что я мог всё это описывать, я чувствовал себя хорошо. Но от того, ЧТО я описывал, было скверно. Это парадокс.

— Вы в Тбилиси виделись со своими студентами из Москвы…

— У моих студентов скоро диплом, и некоторых я не видел больше года. Здесь, в Тбилиси, с моего неоконченного курса двое. Еще одна девочка в Америке, остальные в Москве.

Студенты, они, наверное, все-таки по-другому воспринимают свои сложности. Менее катастрофически.

В 20 лет любые сложности воспринимаются как-то с улыбкой. Они в меня вселяют бодрость. Я очень хочу, чтобы они нашли какую-то реализацию.

— На какую пьесу сейчас похожа жизнь в России? Или хотя бы какой это жанр?

— Я не знаю, я в России не был больше года. Я всем, кто приезжает оттуда, задаю тот же вопрос. Наверное, это что-то близкое к драматическому абсурду, судя по тому, что я знаю.

— Вы говорили раньше, что «всё это» скоро кончится, вы до сих пор так думаете?

— У меня теперь менее оптимистичные взгляды… Как-то это затягивается.

— Как это пережить?

— Работа. Когда я работаю, то думаю, что вполне возможно пережить и это тоже. Когда работа лопается по разным причинам или не возникает там, где хотелось бы, да и просто вообще не возникает, тогда да, думаешь, что они сломали тебе хребет просто по-черному, совсем. Не только Украине или студентам моим, но и вообще всей нации.

— Как вы думаете, как живется вашим зрителям в России?

— Я по ним скучаю. Наверное, им живется трудно, если они были «мои зрители». Если мы говорили с ними про одно и то же или думали про одно и то же. Я говорил — они думали, или они говорили где-то в другом месте. Сейчас я не знаю, что они смотрят, чтобы поддержать свой тонус правды. Надеюсь, что они тоже по мне скучают.

Вот что они сейчас там переваривают, я не очень понимаю. Может быть, мне не рассказывают, или я не у тех людей спрашиваю. Не знаю. Я не вижу ничего, что бы заместило.

— А какие интересные спектакли вы видели в последнее время?

— Понравился спектакль греческого режиссера Папаиоанну (новый спектакль Димитриса Папаиоанну «Поперечная ориентация». — И. Б.). Потрясающий спектакль. Он замечательный мастер. И визуально, и без слов… Абсолютно все чувства, вся гамма чувств. Просто пропадаешь от удивления и эмоционального шока.

— А как бы вы сами охарактеризовали стиль вашего театра?

— Я об этом не задумываюсь.

— Допустим, ваш театр — это западный, европейский стиль?

— Я такими категориями вообще не думаю, я не знаю, что такое «европейский театр». Когда это произносят — «европейский театр», — мне кажется, что это скучный, стерильный, такой, «как надо». Но, наверное, это не так. Это всё равно что думать, что русский стиль — это такой МХАТ или Малый театр, когда все рвут там страсти, и всё скучно и пыльно. Нельзя под «европейским театром» подразумевать что-то одно. Есть немецкий театр, английский театр, французский, я их не очень хорошо знаю, чтобы накладывать на них это клише. Как и везде, там есть и хорошие, и плохие. Плохих больше.

— А существует ли конфликт между культурой Запада и культурой России? Сейчас часто говорят, что у России есть какой-то свой, особенный путь…

— Сейчас в России просто бескультурье, поэтому у бескультурья с культурой — конечно [есть конфликт]… Но на Западе тоже много бескультурья, поэтому кто с кем воюет, надо выяснить. А так — культура России против культуры Европы или Запада… Я просто не понимаю, о чем речь. Это что, Пелевин воюет с Хемингуэем? Бескультурья всегда больше, это так как бы положено, так во всем мире. Но если ты культура, то культура ни с кем не воюет, она для того, чтобы брататься.

— У вас в Москве остались незаконченные проекты. Что вообще можно сделать, когда у творческого человека прерываются проекты, о которых он продолжает думать?

— Надо именно придумывать новое. Я даже какое-то время сидел и теоретически придумывал спектакли, веря, что когда-то эти планы понадобятся.

У меня в Москве было начато пять спектаклей: Диккенс во МХАТе, «Дядя Ваня» в Пушкинском, в «Современнике» была работа…

Был плохой момент, когда нового не было, а старое пришлось отпустить. Что думать о тех спектаклях, которые не можешь делать? Ты о них не думаешь, это очень больно, потому что должен думать о чем-то новом, а думать пока что не о чем.