В Рамат-Гане, плавно перетекающем в Тель-Авив, уроки проходят в студии скульптора Давида Зундиловича — Галицкий арендует помещение на полдня, как шутит один из учеников: «По дружбе, но за деньги».

Первой работой Гиоры была собачка, а сейчас он делает орла. «Мы не открываем окна, чтобы орел не улетел», — с непроницаемым лицом замечает Саша.

Боря приезжает из Беэр-Шевы, занятие с поездкой занимает 8 часов. Но Боря «на пенсии и на внуках», раз в неделю может себе это позволить. Он говорит, что в мастерстве резчика «хочется немножко расти, а Саша этому способствует: задает одну простенькую работу, вторую — чуть посложнее, третью — еще сложнее». Боря не знает, осознанно он это делает или нет…

— Я бессознательно делаю всё в жизни вообще! — мгновенно парирует Галицкий.

Два часа, которые идет занятие, — это чудесный словесный еврейский пинг-понг. Одесский Привоз в нём смешался с польскими местечками, кибуцы с небоскребами, всё щедро приправлено солнцем Ближнего Востока и посыпано «грязью», кофе ботс: если молотый кофе не варить в джезве, а просто залить кипятком, получится «грязь».

Занятия стоят 400 шекелей в месяц (шекель стремился к 22 рублям), но платят немногие — украинцев Саша учит бесплатно, за материалы. Такой вот его способ бороться с безумием под названием «война». Со своими учениками он на «ты», хоть и не со всеми. Но это Израиль, тут премьер-министра называют не Беньямином, а Биби, детским прозвищем.

85-летнюю Полю приводит на занятия ее дочь. Поля, в окружении киянок и напильников для дерева, вырезает зайца. Сейчас ей нужно взять стамеску и начать выравнивать контуры, только бли лахатc, «без давления, без усилий». Травм здесь не бывает, за 20 лет существования студии только дважды порезались так, что нужно было накладывать швы.

«Мой заяц никак не добежит», — философски подмечает Поля. Когда-то она жила в Кривом Роге и строила огромные домны. Поля пережила Холокост, маленькой девочкой потеряла отца на войне (он воевал с 1941 года, а погиб в апреле 45-го) и всю жизнь тосковала о нём. Когда ей стукнуло 64, дочь перевезла ее в Израиль. Первое время Поля порывалась вернуться на родину. Потом привыкла. А потом ее накрыла волна деменции.

24 февраля 2022 года Поля, как обычно, включила телевизор и увидела, что российские войска бомбят украинские города и деревни. Она страшно закричала, рыдала весь день и повторяла в ужасе: «Россия напала на Украину!» Уже здесь, в Израиле, ей довелось пережить несколько военных конфликтов. В то, что русский — язык освободителей, она верила с детства, потому и внуков своих, рожденных под звездой Давида, обучила великому и могучему. «Вечером мама наконец уснула, — рассказывает дочь Поли.

Утром Поля проснулась. Деменция начисто перечеркнула вчерашний день в ее памяти. 85-летняя Поля не знает, что идет война, и в ее присутствии на занятиях это слово не произносят.

Спрашиваю у Саши, две у него теперь страны или одна. «Уже одна, с 24 февраля точно». Галицкий умышленно просрочил продление российского паспорта, а продлевать его нужно раз в десять лет. Официальный выход из гражданства стоит порядка 12 тысяч шекелей, делать это очень долго, сложно и дорого, «нужно доказать, что ты не сидел, не стоял, не висел, — длиннющий список».

Однако до гражданства нужно еще дойти, и вот как Галицкий дошел до жизни такой.

«Кто во всём виноват? Евреи, кто же еще!»

Саша родился в 1957 году в Люберцах, в семье врача и инженера. Говорит, всегда хотел, чтобы у мамы было меньше вызовов и она могла больше сидеть дома. Но мама-врач очень часто приходила к пациенту утром, а потом еще и вечером, проверить, как у того дела. А это Подмосковье, да еще и без машины.

Потом, пунктиром, — стандартное curriculum vitae советского человека творческих наклонностей: МХПУ имени Калинина по классу скульптуры, армия, художественно-графический факультет, творческая студия, Союз дизайнеров СССР — и, наконец, дизайн-студия Семёна Левина, автора знаменитого «зеленого шарика» НТВ. Многие живут так десятилетиями, переползая из народных в заслуженные. А Галицкий уехал в Израиль.

— Я понимал, конечно, что еврей, но считал себя русским, с совершенно русской культурой, — говорит он. — Конец 80-х было очень грустное время. Я работал в компании, элитная графика. Представь: ты едешь из Подмосковья на работу, читаешь «Комсомольскую правду» — евреи навредили там или здесь, чуть ли не революцию совершили, такая разгромная статья, бррр! Приезжаешь на работу, открываешь дверь — и тишина. Очень хорошо понимаешь, без слов: обсуждали эту статью — и тут ты зашел.

Дальше больше. В 1988–89 годах к Галицким могла заглянуть соседка и сказать: «В субботу не ходите на рынок, говорили, там вроде будут бить евреев». Саша с первой женой, маленьким сыном и чемоданчиком с документами дважды убегали к друзьям. «В нашу хрущевку приходил друг и советовал: «Сделай себе железную трубу. Тут у тебя стена, там дверь. Ставь ее на ночь в распор, тогда не ворвутся».

Галицкий говорит: мама очень боялась, что он эмигрирует. Когда Саша принял решение совершать алию, его сыну было 8 лет. И мама в запале бросила: «Желаю, чтобы он у тебя вырос и уехал в другую страну» (так, к слову, и произошло: сейчас 43-летний мужчина живет в Швеции и работает ведущим дизайнером на Volvo. Кроме сына, у Саши есть дочь, она родилась в Израиле, разница между детьми 16 лет).

— Есть какой-то момент — как ракета на старте: сейчас могу, а завтра уже нет. Тогда я смог оторваться. Ни раньше, ни позже не смог бы. Когда сидел на вокзале в Москве — 12 октября 1990 года — я и в тот момент не верил, что уеду. Мама не пришла меня провожать, хотя между нами была очень сильная связь, всё же еврейская семья. Мало того: я уже жил в Израиле, прошло лет восемь или десять. Звонит мама: «Так, Саша, ты хотел за границу. Ты ее увидел. Собирайся, возвращайся домой — всё!»

Когда мама уходила, он-таки приехал. Успел.

«Я как человек, который прыгнул с 18-го этажа, и пока всё идет нормально»

Эмиграция — это в любом случае тяжело, даже если ты возвращаешься на Землю обетованную.

— Мы нашли работу, выучили язык, обеспечиваем семью, — рассказывает Саша. — А то, что рядом человек 10-летний… Мы его взяли как чемодан и перевезли, надо так надо. Жили в небольшом городе на центральной улице, под нами — магазин игрушек. Соседи сказали: «Твой сын останавливается каждый день после школы возле витрины, он знает, что у родителей нет денег, и ничего не берет. А хозяин на него злится: стоит, маячит». Сейчас он замечательный успешный человек, но всё равно — отпечаток на всю жизнь.

Когда Галицкий приехал в Израиль, ему было 33 года. До начала 2003-го трудился начальником среднего звена, потом решил заняться со стариками резьбой по дереву: уговорила одна женщина, руководитель отдела культуры в доме престарелых, дай бог ей здоровья.

— Я когда-то учился в институте с Димой Врубелем, мы познакомились году в 1978–79. Позвонил и говорю: «Дима, я хочу художником стать». Он сказал: «Ну, не знаю. Заведи себе ЖЖ и начни показывать свои работы». И я начал показывать свои работы. А потом я ему сказал, что в журнал надо что-то писать, а я не знаю, о чём, стесняюсь писать о том, чем занимаюсь: я работаю с пожилыми, потому что мне нужен кусок хлеба. А он говорит: «Наоборот, ты дурак! Это именно самое оно и есть!» Всегда получается не то, что ты хотел, но еще лучше, чем предполагал.

Саша любит повторять, что занятия со стариками — дело очень энергозатратное, после каждого нужно часа два, чтобы прийти в себя. Зачем он тогда этим занимается? Вряд ли только ради денег.

— Я придумал себе такой девиз: надо найти дело, которое у тебя получается лучше всех, и им заниматься, — смеется он. — Мне нравится видеть людей, которым я действительно могу помочь. Сегодня на занятии было несколько симпатичных девушек-художниц, 40+ лет, они пришли учиться резьбе. Одна точно долго не продержится, потому что для нее это просто один из эпизодов длинной жизни. А люди типа Поли будут держаться до тех пор, пока они будут держаться на ногах. Меня тянет к тем, кому я нужен как таблетка.

— Тебе 65 лет, по мнению рядового российского обывателя ты уже сейчас вступил в старость. А по-еврейскому ты еще не старик?

— Нет старости, есть возраст хрупкости. Ты чувствуешь, что организм работает, но в какой-то момент с ним что-то произойдет. Когда это произойдет, неизвестно. У меня был ученик, один дедушка, который как-то пришел и сказал: «Я не знаю, покупать мне ходунки или подождать, пока я первый раз упаду. Они очень дорогие». Вот и я примерно жду, когда первый раз упаду, а там посмотрим.

Я не ощущаю себя старым. Когда работал десять лет назад в Перми, приходили люди моего возраста, уже с золотыми зубами, в тяжелых плащах, готовые пенсионеры. Помню, когда мне было 30 или 25, я не представлял, что есть сексуальная жизнь в 60. То есть как?! Дальше будем смотреть, как получится. Я как человек, который прыгнул с 18-го этажа, и пока всё идет нормально.

Вообще, человек выглядит не на столько, сколько он прожил, а на столько, сколько ему осталось. Хочется в это верить.

Долбить деревяшки в домах престарелых

Как правило, всех своих учеников-мужчин Саша называет дедами, а женщин — девушками. Даже если девушкам, как Мирьям Перец, 100 лет.

С Мирьям, собственно, всё и началось. Она родилась в Польше в 1912 году, раньше Первой мировой войны, и умерла спустя век с небольшим. Когда Галицкий начал вести «Живой журнал», Мирьям — в здравом уме, ироничная, ничего не боящаяся, восстававшая, как птица Феникс, — мгновенно стала его звездой.

« — Мирьям, как дела?

— Могло бы быть лучше.

— Но ведь могло же быть и давно никак», — писал Саша в ЖЖ, сопровождая посты приписками вроде «Вы, конечно, знаете, что я вместо того, чтобы, бл…ть, делом заниматься, долблю деревяшки в домах престарелых».

После ее смерти Галицкий написал: «Знаете, две недели назад умерла никому не известная столетняя старушкa — Мирьям Перец, в девичестве Муся Ципин. Осталась в ее маленькой комнатке дома престарелых в городе Кфар Сабе огромная куча рисунков, керамических поделок, деревянных скульптур — за сто-то лет и одну неделю Муся хорошо успела поработать. Забрали родственники всё, что смогли унести, а сегодня позвали меня. Через две недели выбросят на помойку то, что осталось никому не нужным. Ведь комнатку ее надо освободить более молодым старушкам. Подумал я: а слабо разослать по странам и городам разным оставшиеся листочки, кусочки обожженной глины и деревяшки? Тем самым Мусины художества, наперекор всему сказанному, станут принадлежать миру и будут после нее».

Так появился The Silver Age Art Museum, музей искусства пожилых людей. Работы, которые в нем представлены, — в основном авторства непрофессиональных художников и резчиков, большинство из них посещали Сашины занятия. Получить работу и стать хранителем можно бесплатно, оплачивается только пересылка. И конечно, затевалось всё не только ради того, чтобы сохранить эти простенькие пейзажи, собачек и портреты семьи. Работы позволяют продлить память о людях, это такой камерный вариант музея истории Холокоста Яд ва-Шем с киянкой в руках.

— Потом был Элиягу Петрушка, вообще потрясающий, ты не представляешь! Он родился в 1915 году. Когда началась война, и в Варшаву пришли немцы, Петрушка уже был женат. И он удрал в Россию, работал директором детского дома в Загорске, после репатриировался. У него было два брата, моложе его. Петрушка был уверен, что братья погибли, даже в музее Яд ва-Шем это было написано. А когда ему исполнилось 102 года, неожиданно выяснилось, что один брат спасся. К тому моменту его уже не было в живых, но нашелся племянник. Приехал этот Саша, он немножко постарше меня, я ему что-то переводил. Маленький сюжет про Петрушку снял местный канал, и сейчас у него больше 7-8 млн просмотров по всему миру.

Галицкий записывает рассказы учеников и выкладывает на сайт. Вот, например, невероятная история Ирит Ненер: чтобы выжить в мясорубке Второй Мировой, голландская девочка постоянно меняла семьи, в которых евреев скрывали (в основном, за деньги). За годы войны она сменила 22 семьи. Саша был первым, кому Ирит рассказала о своем прошлом: «Уши почувствовали, что есть какая-то история».

— Как думаешь, почему люди так покорно принимали судьбу?

— Был у меня такой Ицхах Арад, он же Толька Рудницкий, советский партизан, потом генерал армии обороны Израиля, знаменитый директор Яд ва-Шем, до последнего резал свои дощечки. Его спрашивали: «Как могли евреи не сопротивляться концлагерям и прочему?» Он говорит: «Мне повезло. У меня родители остались в Варшаве, а я жил с бабушкой и дедушкой в местечке Свенцяны. В 17 я сбежал из гетто и ушел в леса, к белорусским партизанам. Но это я, молодой парень. А ты представь, что сидишь дома, у тебя ребенок, жена. Можешь уйти в лес, но их убьют. Так вот люди и сидели. Они просто не могли оставить семью».

«Все мои ребята боятся не ухода, а болезней»

Когда работаешь с 80–90–100-летними стариками, привыкаешь, что они в любой момент могут умереть. В домах престарелых вывешивают объявления об умерших, и когда Саша приходит на работу, он смотрит, есть объявление или нет, а если есть, вспоминает, знает ли он этого человека. Чтобы быть немножко готовым.

Но плакать — нет, почти никогда.

— Единственный человек, который пробил у меня скупую мужскую слезу, — такой рыжий Иуда. Лет в 13–14 его в Израиль отправили из Польши. Вся семья погибла в войну: они прятались где-то в землянке, и туда бросили гранату. В Израиле он занимался охраной еврейских поселков: у меня есть фотки, там он на лошади, как «Неуловимые мстители», мамаш («мамаш» с иврита — «точно»). Я знал войны, в которых он участвовал, он был человек с юмором, немножко саркастичный. На моих уроках выступал как староста, раскладывал все материалы, инструменты. А потом перестал приходить. Я позвонил: «Иуда, сегодня урок, приходи». Когда он вдруг заглянул, оказался совершенно не такой, какой еще неделю назад. Ему было за 80, он очень активно занимался своей больной женой: покупал какие-то кефиры, таблетки. И вот жена умерла. Ушла главная забота жизни. Я увидел его в полуовощном состоянии. Ушел в соседнюю комнату, «кашлянул» пару раз, — и пошел дальше работать. В какой-то момент Иуду привезли на коляске. И мы с ним несколько лет забивали и вытаскивали гвозди, забивали и вытаскивали… Но работали до конца.

Спрашиваю, во сколько он сам хотел бы уйти: в 75 или в 100?

— Не знаю, что тебе сказать. Все мои ребята боятся не ухода, а болезней. Иногда я им завидую: знаешь, вечером он играл в бильярд, а утром его уже не было. Я бы хотел как можно дольше сохранять самость.

Вот я занимаюсь со стариком. Раньше он был большим морским начальником, потом председателем домового комитета в одном из домов престарелых — там выбирают самого мясистого. А сейчас у него тяжелая деменция. Он не помнит, как меня зовут, сидит, переводит рисунки, то красным, то синим цветом. Говорит: «Хочу забрать рисунок с собой, жене показать». Спрашивает помощницу: «Где мои ключи от машины?» А у него и жена давно умерла, и машины много лет нет, — только обрывки какой-то памяти. Мало кто хочет до такого дожить.

«Нас поменяли на мертвых»

Урок в Рамат-Гане между тем переваливает через экватор.

— Знаешь, есть анекдот про нашу алию 90-х? «Если он без скрипки спускается с трапа самолета, значит, он пианист»? — рассказывает Саша Галицкий, и студия заходится в дружном смехе.

Смеется Елена, бывший московский бухгалтер. («В Москве я главушничала, была главным бухгалтером в компании». — «Кто-то домушничает, кто-то главушничает».) Она приехала осенью всей мишпухой (семьей). Первое время решила поработать волонтером: «Российский бухучет — кому я нужна с ним? С тем же успехом можно знать древнегреческий. Я хочу попробовать взять курс дата-аналитики, параллельно буду учить язык».

Эта алия, по словам Елены, гигантская, чуть ли не 60 тысяч человек. Получить документы на эмиграцию в России от «сложно» до «невозможно», очереди огромные. Настолько, что первые полгода с февраля 2022-го консульство в Москве вообще не отвечало. Знающие люди сказали: нельзя жить временно. Позиция «вот съезжу в Израиль посмотрю, а потом, может быть, вернусь», — самая деструктивная. Но квартиру в российской столице она пока не продавала, хотя бы потому, что вывезти деньги очень сложно.

— Люди здесь очень доброжелательные, — говорит Лена. — Я пошла сделать маникюр, он стоит 60 шекелей. Мне досталась русскоговорящая мастерица. Она меня тут же «усыновила», взяла полцены, всё объяснила. Я думаю, такие люди везде, просто у них нет возможности это проявлять.

Что Израиль всё дорожает и дорожает, а люди всё едут и едут. Свеженькие репатрианты устраиваются на уборку частных квартир, можно зарабатывать минимум 50 шекелей в час. Тридцать лет назад мигранты из экс-СССР совершенно серьезно собирались покупать в Израиле велосипеды, потому что проезд в автобусе стоил 1,30 шекеля, но тогда и зарплата была — 1200 максимум, а сейчас — 3700 минимум.

Что Таня, Сашина жена, хочет взять еще собаку, двух котов ей мало. «Но проблема в том, что мой кот Гатто совсем испортился. Он помнит времена, когда я был один, и всё его развлечение — это был я. А потом появился целый двор, и эта сволочь научился матом ругаться. Теперь орет на меня так: «Рыаааааа!» Уличное воспитание!»

— Следующий Лимуд хорошо бы снова провести во Львове, — мечтает Саша.

— Лимуд — это что?

— Это образовательный еврейский форум, такое собрание миллионеров.

— Миллионеров? Возьми меня!

Наташа Витебская тоже смеется. Она киевлянка, и репатриацию с дочкой начала еще до войны. 26 февраля 2022 года она должна была лететь в Германию за оригиналами документов, но вместо этого 24-го поехала за мамой под Киев, забрать ее с дачи и принимать решение, куда потом.

— Приехали на дачу: там тихо, нет сирен, ничего не взрывается. А 28 числа зашли русские войска, и мы две недели сидели в оккупации. В семье у нас все остались живы. А в дачном поселке — не все. Сначала расстреляли автобус с мирными жителями, которые хотели самостоятельно выехать из села. После этого сказали: «У вас есть три дня, чтобы собраться». Нас поменяли на мертвых: русские солдаты лежали на линии разграничения, тела надо было как-то вернуть. Подогнали автобусы, погрузили всех желающих. Вся молодежь уехала, остались в основном бабушки и дедушки, у которых хозяйство, куры-козы, коровы. И вот мы отправились в сторону украинских войск. Было страшно. Едем по этому коридору, со всех сторон русские военные, и вообще не понимаешь, что у них в голове сейчас перещелкнет.

Наташа говорит, что чувствует себя так, будто на голову ей надели шлем виртуальной реальности и забыли его снять. «XXI век, а это какой-то полный маразм. По факту эта война — геноцид украинского народа! Решение напасть на соседнюю страну — преступное! Когда я называю вторжение глупостью, делаю это сознательно: уменьшаю интеллект путинской диктатуры до грязи под ногтями».

Студия в это время поет «Хава нагила».

Добрый самаритянин

Живущий под Шомроном, то есть Самарией Саша (««Добрый самаритянин» — знаешь? Это я!») прикидывает, как впихнуть инструменты в машину, полностью забитую деревом. Рабочий день был длинный, между двумя занятиями он еще поехал к плотнику, который напилил кучу досок. Когда работаешь на себя, вся логистика тащится за тобой же: подготовка стамесок, заточка их, дерево, которое покупаешь в одном месте. Доски длиной до четырех метров лежат стеллажами, надо вытащить нижнюю, никто не помогает. «На самом деле я очень небогатый человек», — резюмирует спокойно.

Между теми, кто приходит к нему на занятия, нет конфликтов, вне зависимости от национальности, — они все убежали от войны.

— Я уехал в 33, Семен Левин мне пророчил: «Ты будешь главный иерусалимский мусорщик», — говорит Саша. — Кстати, неплохая должность — иерусалимский мусорщик, сейчас бы катался как сыр в масле. Но я был готов начать новую жизнь. А сейчас приезжают состоявшиеся люди, даже звезды, лет 55–60, у которых там остались бизнес, квартиры. И им гораздо тяжелее. Они сидят и смотрят, когда там закончится. А там не закончится. Думаю, мы до этого не доживем. Император Николай I был у власти 29 лет, из них 28 Россия воевала.

По мнению Галицкого, нормальные отношения между русскими и украинцами точно не восстановятся — не при нашей жизни. После всех произошедших ежедневных, ежеминутных злодейств и ужасов — такое невозможно. Нельзя просто сказать: «А, ну ладно, я понял, давай дружить теперь дальше». Он видит это всё в своих бабушках и дедушках, хотя и терпеть не может эти слова. Есть немецкие евреи, которых во время Второй мировой насиловали, убивали, жгли, — и немецкие евреи, которые знали об этом. И это совершенно два разных народа, и у них совершенно разное отношение к Германии.

— У меня был такой дед в студии резьбы, сам немец, директор школы. Очень много немцев еще до Второй мировой осело под Хайфой. Каждый год возил своих детишек в Германию, в совершенстве знал язык. А рядом, дверь в дверь, жил человек с лагерным номером на руке, и он на дух не переносил эту ностальгию. Эта бесконечная история не могла закончиться миром для них просто потому, что не могла.

Имперскость — считает Саша — ругательное слово, она в человеке проявляется часто незаметно, и, наверное, к нему это тоже относится, несмотря на то, что он уже 32 года живет в Израиле. Но в 90-х он был горд Россией, помнит эти ежегодные поездки в Москву: приезжаешь — и не узнаешь город, всё в огнях, всё сверкает.

— В эти годы казалось, что мир наладился. А в начале нулевых всё стало рушиться. Я приезжал и слышал по радио только две темы: где достать таблетки и кто враг России. Бл…дь, да живите, как хотите, весь мир открыт! Нормальный человек, чтобы посмотреть на Ниагарский водопад, туда едет. А русский построит себе его на участке. Ему надо, чтобы Крым был мой. Не поехать в Коктебель собирать сердолики — а просто, чтобы он был мой. Зачем тебе Крым? «Не знаю».