1. 

Я видел, как этот музей стал знаменитым. В разгар перестройки в старинный, основанный еще до американской революции университет Ратгерс приехала делегация во главе с тем самым Анатолием Собчаком. Собравшихся ждала важная церемония. Скромный музей, хранящий для студентов, как это водится в академической Америке, каждой твари по паре, в одночасье становился уникальным. Легендарный американский коллекционер Нортон Додж (флегматичный добряк, похожий на моржа и Гончарова) передал музею свою баснословную по богатству и неописуемую по разнообразию коллекцию русского нонконформистского искусства.

В выступлении на открытии экспозиции Собчак радовался, что всё это искусство собралось в одном месте, и огорчался, что оно находится вне России. Зато директор музея лучился счастьем.

— Представьте себе, — хвастался он, — что все картины импрессионистов попали в один музей, и вы поймете, что я чувствую, став смотрителем сразу целого художественного течения.

С тех пор музей Зиммерли, удобно расположившийся в часе езды от Манхэттена, стал столицей свободного русского искусства, общим знаменателем для которого служит как раз определение «свободное» — от цензуры, власти, штампов, привычки, логики, а иногда и разума.

Каждая большая выставка, умно устроенная куратором Юлией Туловской, становится грандиозным событием в жизни не только русской Америки. Но для таких старожилов, как я, это еще и встреча с друзьями. Роскошные ретроспективы Вагрича Бахчаняна, Олега Васильева, Леонида Сокова — какой парад имен и шедевров! А этой зимой — огромная (на целый этаж) выставка патриархов Виталия Комара и Александра Меламида.

2. 

Я знаю их почти полвека и помню, как началась их слава в Америке на вернисажах в Нью-Йорке 1980-х. Больше всего мне тогда понравился «Сталин с музами» — холст, вызвавший веселый переполох.
Мгновенный успех картины был обусловлен тем, что соц-арт опрокидывал вождя в античную среду с тем же доведенным до абсурда энтузиазмом, с которым соцреализм живописал мундиры и погоны, не решаясь, однако, продолжить апофеоз раболепия за пределы своей эпохи.

Зато у Комара и Меламида гипербола подобострастия превратила лояльность в свою противоположность: дурашливое панибратство.

Сорвав тормоза правдоподобия, художники снесли ограду истории, возвели культ личности в бесконечную степень и превратили своего героя в универсальное посмешище.

Художники показали себя не только умелыми практиками, но и тонкими теоретиками. Соц-арт покорил Запад не разоблачениями преступлений режима, как это сделал Солженицын, а диалектической трактовкой советского опыта.
— Помимо очевидной иронии и обличительного сарказма, — сказал тогда один из них, — в этих полотнах скрывается лирическая исповедь.
— Грубо говоря, — добавил другой, — в каждом из нас есть килограмм фекалий, пусть противных, но своих.
И это значит, что в соц-артовском искусстве есть еще и авторская рефлексия, объяснившая наше место в мифологическом ряду.

Сегодня, когда история в России уже не топчется, а пятится, этот опыт вновь стал актуальным. Если Сталин мог встретиться с музами, то почему не с Путиным?

3. 

Обходя экспозицию, я задерживался на знаковых вещах, отмечающих каждую веху в творчестве Комара и Меламида. Поделенная на советские и американские периоды выставка удивляет рифмами с сегодняшним днем. Паунд говорил, что художник — антенна расы. У этой пары она устремлялась в прошлое, но говорила с будущим.

Так из давних, но вновь злободневных работ я обнаружил серию «Лже-портреты», где, как это принято сейчас, русские классики отвечают за преступления своей родины, и выглядят как пригожинские зеки, особенно одноглазый Чайковский.

Или другая старая работа, где руины музея Гуггенхайма прячутся в джунглях. Это — постапокалиптическая картина, прикидывающая, что было бы, если бы Чернобыль случился на Пятой авеню.

Но особое впечатление производит зал, наполненный животрепещущими полотнами, написанными Виталием Комаром. Все эти картины говорят о нынешней войне — даже тогда, когда они были написаны до ее начала. С художниками это бывает.

В новых работах Комар разработал собственный словарь видеосимволов, которые создают мифологическую интерпретацию катастрофы. Это не комментарий к событиям и не отражение их, а аутопсия реальности, обнажающая глубинные причины и внутренние истоки происходящего. Для Комара это прежде всего нарушение космического баланса.

— Путинский медведь, — говорит художник, — и его жестокое нападение на Украину отражается в нескольких моих работах, одна из которых выставлялась на Киевском Биеннале 2015 года.

Инь-Ян и Весы Правосудия. Я объединяю их на одном холсте, показывая, как враг в образе медведя атакует космические и политические границы.

Медведь у Комара не похож на милых мишек с конфетных фантиков. Его медведь подхватывает и развивает традиционный образ державного зверя со всеми присущими ему чертами, первая из которых — вероломство. У меня были друзья-циркачи, в том числе дрессировщики. Они говорили, что единственное животное, которому нельзя доверять, — это медведь. На манеже львы и тигры появляются без намордника, но с медведя его не снимают, ибо он страшен и непредсказуем. При этом в качестве геральдического символа для государства медведь радикально отличается от обычных львов, орлов и единорогов. Вписываясь в образную систему соц-арта, медведь — народный царь, водится с цыганами, может гульнуть и сплясать на празднике. Это некая героически-комическая помесь Ельцина, Пугачёва, а теперь и Путина.

Нынешние работы Комара вводят новый алфавит символов, но написанные ими художественные тексты возвращают зрителя к тому пафосу издевки и протеста, которому соц-арт обязан своему признанию по обе стороны океана.