— Я росла в Хасавюрте, в дагестанском городе рядом с Чечней, у нас чеченская семья. Я старшая в семье. Мой первый язык чеченский. Дома мне не разрешали говорить по-русски. Я говорю по-русски без акцента благодаря моим школьным учителям.

Про свое детство я помню немного. Помню, как пьяный отец приходил домой, кидался на маму, были постоянные скандалы. Мама уходила от него к своим родственникам, оставив детей. Иногда забирала нас с собой. Часто злилась на нас и избивала за провинности и детские шалости. От отца мне доставалось реже.

Когда отец у меня, уже взрослой, спрашивал, помню ли, как он гулял со мной и куда-то меня водил, я понимала, что не помню. Мама постоянно увещевала папу, говорила о религии, пыталась заставить его соблюдать каноны ислама. Молиться, не пить спиртного. И со временем он действительно стал намного религиознее.

Однажды к нам пришли тети, разговор зашел о домашнем насилии. Тети сказали, нельзя допускать и поощрять абьюз со стороны мужчины.

Наша семья поддерживала тесную связь с чеченскими родственниками, всегда жила чеченскими традициями и порядками. Это закрытое общество, куда не пускают чужаков. Хотя Хасавюрт — это территория Дагестана, но до поступления в университет я почти никогда не сталкивалась с дагестанцами. Наш поселок полностью чеченский, в моей школе учились одни чеченцы. Лишь став студенткой, я стала изучать характер и обычаи местных.

Каждый год мы с родителями на праздник Ураза-байрам ездили в Чечню к родственникам отца. И в школе в конце учебного года мы с классом ездили в Грозный. Иногда нас водили в городской музей Хасавюрта. Это единственный музей в городе, и за столько лет он надоел. Это была вся наша культурная жизнь.

В школе я всегда была «ботаником». Я мечтала иметь подруг и друзей, хотела жить ярко, как в сериалах и фильмах. Но у меня не получалось.

В подростковом возрасте я влюбилась в школьную подругу. Тогда я ей об этом не говорила, но после одиннадцатого класса призналась. Она обратила разговор в шутку, с тех пор мы с ней не виделись.

С четырнадцати лет я сидела во «ВКонтакте», общалась со многими ЛГБТ-сверстниками. Это было единственной моей отдушиной. Мы обсуждали фильмы, сериалы, говорили о событиях в своей жизни, об учебе, работе, о любимых собачках. Среди собеседников был парень, который в период нашего общения совершил каминг-аут и трансгендерный переход. Он нам рассказывал, как проходит процесс и с какими проблемами он столкнулся. Остальные его поддерживали. Но в основном в этом чате мы не делились слишком личным. И я там сохраняла анонимность.

Мои родители хотели отдать меня в чеченский университет, но в итоге отдали в махачкалинский вуз.

До первого своего побега я скрывала свои интересы и мнения, выходящие за рамки установок моей семьи. Родственники считали меня хорошей и правильной послушной девочкой. А я просто ждала момента, чтобы сбежать, планировала побег. Уже со школы я знала, что не хочу там жить.

Также в телеграме я сообщила маме о своей бисексуальности, а потом выбросила симкарту, поменяла номер телефона и уехала на несколько дней в Каспийск. Родители начали разыскивать меня через моих однокурсников, друзей и знакомых в Махачкале. Также они обратились в полицию, подали меня в розыск. И я попалась, по своей глупости.

Раньше я никогда не сталкивалась с полицейскими, и когда мне позвонил сотрудник отдела, я думала, что он будет на моей стороне. Я приехала в ближайшее отделение, чтобы подписать бумагу, что меня не надо разыскивать, я ушла из дома добровольно. Я имею право, я уже совершеннолетняя. Но из отдела в Каспийске меня вместе с моим другом отвезли в РОВД в Махачкале. Оказалось, что мне звонили именно оттуда. Звонивший мне полицейский начал стыдить меня, давил и виноватил, что я сбежала от родителей. А вскоре появились и они сами. Полицейские просто выдали меня маме и папе невзирая на мою просьбу этого не делать.

Родители говорили мне, что я хочу уйти из дома, чтобы стать проституткой, и никем больше я стать не смогу. Не знаю, как именно они восприняли новость о моей сексуальной ориентации, но, поймав меня первый раз, начали убеждать меня выйти замуж за моего парня.

Они живут в настолько тесном и закрытом мире, что не видят жизни за пределами своего круга общения и за пределами республики. Родители уверены, что на меня пагубно повлиял университет. Они пожалели, что отправили меня учиться в Махачкалу, а не в Чечню. Там у нас много родственников, там им было бы проще меня контролировать.

Вскоре после возвращения домой меня отвезли к исламскому богослову. Это было небольшое помещение в торговом центре. Он «диагностировал» меня, потыкав в меня пальцами под чтение Корана, и сказал, что во мне нет джинов, что «это всё из-за телефона» и «ей нужно носить хиджаб». Дал с собой емкость со священной водой и велел искупаться в ней. Я не стала этого делать. Заставить меня носить хиджаб у родителей тоже не получилось.

Родители не согласились с диагнозом и спустя короткое время меня снова повезли к экзорцисту. Приехали в частный дом. Меня уложили на кровать, накрыли с головой и стали читать надо мной молитвы.

Спустя неделю после этих событий я уехала в Махачкалу и сняла квартиру вместе со знакомой девушкой. Родственники снова начали искать меня и опрашивали обо мне всех моих друзей. В течение месяца они не могли найти меня.

Позже я узнала, что родители обратились в реабилитационный центр для людей с алкогольной и наркотической зависимостью «Альянс Рекавери».
Руководители центра, Магомедшапи Газиев и его компаньон, звонили моим друзьям, представлялись полицейскими, давили, угрожали и от некоторых добились информации обо мне.

Однажды мой друг, у которого я гостила, ушел на работу, но вскоре позвонил и сказал, что с ним связались полицейские, требуют впустить их в квартиру, чтобы забрать меня в РОВД.

Это были те самые руководители реабилитационного центра. Мой друг впустил их. Я никогда не забуду эту сцену. Заходят два мужика, показывают какое-то удостоверение, всё снимают на видео. Выводят меня и сажают в «Приору» без номеров, на вопросы не отвечают. Привозят в какой-то двор. Трехэтажный дом, окна и двери забраны решетками. Мне объясняют, что мои родители направили меня сюда и здесь я буду проходить лечение.

На первом этаже там были кухня и комната охраны, на втором — комнаты для пациентов, а на третьем — лекционная. На стене висел график. Подъем был в восемь утра. Дежурный по кухне должен был приготовить завтрак. Всех вели на зарядку, потом на завтрак, потом на лекции психолога. Психологами тут называли бывших наркоманов, они читали лекции. После этого мы получали задания на день. Среди заданий было, например, составление рассказа о своем первом употреблении наркотиков и о первом осознанном желании их употреблять. Дальше ничего особенного не было. Обед, вечером — ужин и отбой.

Я ни разу не принимала наркотики, не имею зависимостей. Я всё время говорила об этом и спрашивала: что мне писать? Мне руководители говорили: пиши про свое детство, про родителей, про проблемы с родителями. И мне приходилось писать. Магомедшапи Газиев говорил, что я зависимая, но не осознаю этого.

За неисполнение заданий и плохое поведение следовало наказание. Могли лишить обеда или ужина, например. За ссору с одним из реабилитантов меня однажды приковали к нему наручниками. Мы были вынуждены ходить всюду вместе весь день.

Однажды я плохо убралась в кухне, мне сделали замечание и наложили наказание. Всю ночь надо было переписывать один и тот же текст:

«Я безответственный ленивый торчок, которому безразлична своя жизнь и многое другое, который привык жить по-своему, ничего не меняя в своей жизни. Если я ничего не поменяю, то впоследствии подохну, как сутулый пес, под забором».

Я старалась ни о чем не думать, просто выполняла задание, чтобы от меня отстали и больше не наказывали. Я видела, что других реабилитантов, которые как-то выделяются, наказывают физически. Однажды я увидела, как за драку с другим реабилитантом Изнаура, чеченца, приковали наручниками к перилам. Так он простоял сутки. Я очень испугалась, что со мной поступят так же. После увиденного я старалась не выделяться, не обращать на себя внимания и быть милой и исполнительной.

Продукты нам привозили раз в месяц. Иногда они заканчивались раньше времени. Тогда мы просили директора привезти еще, но тот задерживал поставку, и нам приходилось выживать на картошке и капусте. Каждую неделю мы писали список нужных вещей, передавали руководству центра, а те — родственникам. Семья собирала посылку, ее тоже передавали через руководство центра. Я жила в клинике с 23 июля до 23 ноября 2021 года. За это мои родители заплатили около ста тысяч рублей.

Мне там было очень страшно, особенно в первые дни, я не знала, зачем я там, и не видела в этом смысла. Конечно, мои отношения с родителями не были радужными, но я не предполагала, что меня могут запереть в таком месте. Для меня это было предательством. До этого я никогда не общалась со взрослыми мужчинами, кроме как в семье. А здесь меня окружали незнакомые мужчины от 27 до 47 лет, и все они наркоманы, пусть и на лечении. Первые дни я даже ночевала в комнате охранника вместе с ним.

Долгое время я была там единственной девушкой. В последний месяц появились еще две дагестанки. Они добровольно пришли лечиться. Одна — от наркотической зависимости, вторая — от алкоголизма. Они верили, что программа клиники им поможет.

Одна из них рассказала, что ее обещали поселить в женскую часть. Говорили, что ей почти не придется сталкиваться с мужчинами. А на самом деле мы всё время проводили с мужчинами, только спали раздельно.

Спустя четыре месяца приехали родители и забрали меня домой. Дальше я жила на положении домашней арестантки. У меня постоянно случались конфликты с родителями. Меня избивали, угрожали убить, и посадить в психушку, и отправить в исламский центр в Чечне. У меня, судя по всему, была депрессия, ничего не хотелось делать. Родители вынуждали меня ездить с ними к родственникам, вести беседы, выполнять работу по дому.

Мне не позволяли пользоваться телефоном, моим сестрам запрещали давать мне его. Мои сестры вообще поддерживали маму и обвиняли меня, что она из-за меня плачет. Одна из моих сестер пережила в детстве больше насилия, чем я, но почему-то оправдывает его. Я в детстве была тихой, а она позволяла себе дерзости, и ей попадало. А сейчас ее якобы всё устраивает, все порядки и ограничения.

Я просыпалась в четыре часа дня, потом не спала до четырех или пяти утра. Дома у нас была единственная книга «Унесенные ветром», два тома. Я читала каждую ночь по несколько страничек, чтобы растянуть это чтение подольше. Других занятий не было. Выходить из дому мне не позволяли. Я ощущала себя зверьком, которого всю жизнь держали в клетке, потом выпустили ненадолго и снова посадили в клетку. Мне даже и сейчас кажется, что всё это мне снится, я скоро проснусь дома, и мне снова придется думать, как сбегать.

В те дни я каждый день говорила себе: «Сегодня я сбегу, сегодня сбегу». И так продолжалось с ноября до августа. Меня останавливал страх, что меня снова поймают, что мне снова придется пережить кошмары, что наказание будет намного жестче. Они угрожали упечь меня в сумасшедший дом, выдать замуж, привязать к дереву в лесу…

В августе как-то я услышала, как домашние обсуждают, что неплохо бы меня отправить в какой-то исламский образовательный центр в Чечне. Я решила, что откладывать побег больше нельзя.

Написала в организацию SK SOS — и однажды ночью я всё-таки сбежала.
У меня ничего с собой не было, нужно было время, чтобы купить телефон и некоторые вещи. Я снова обратилась к одному из своих друзей, у кого уже однажды пряталась. Он разрешил остановиться у него. Спустя несколько дней друг позвонил мне и сказал, что меня выследили, вот-вот нагрянет полиция. Я знала, что это произойдет, и не стала больше медлить. Экстренно связалась с правозащитниками, по их совету вызвала такси и уехала в безопасное место. А потом они помогли мне выехать из республики.

Я всё еще опасаюсь, что меня найдут. Я вместе с адвокатом написала заявление в прокуратуру на руководство реабилитационного центра. Я готова выступить в суде и дать показания, хочу, чтобы они ответили за совершенные преступления и нанесенный вред.

Мои родители продолжают попытки меня найти и вернуть. Они отрицают, что применяли ко мне насилие и отправляли в клинику лечиться от атеизма и бисексуальности. Я не держу на них зла, но в первую очередь думаю о своей безопасности. В будущем я допускаю, что буду общаться с сестрами и братом. Они меня ненавидят и поддерживают родителей, но для меня они близкие люди. Все трое — младшие. Мы постоянно были вместе, гуляли, делились проблемами. Поскольку я старшая, мне родители всегда говорили, что я подаю ужасный пример сестрам и брату. Угрожали, что из-за меня мою младшую сестру никто не возьмет замуж. И никто не выйдет замуж за моего младшего брата. В любом случае, решение о насилии надо мной принимали не сестры и брат.

Кризисная группа мне очень помогла. Мне предоставили помощь психотерапевта, я прекрасно себя чувствую. Я хочу продолжить учебу, очень жду такой возможности. Я пытаюсь изучать программирование и продолжаю заниматься физикой, потому что со временем многие теоремы и формулы забываются. Я хочу заниматься ракетостроением, разрабатывать ракетные двигатели для полета в космос. Я заказала книгу о ракетостроении и полностью ее прочитала.

В вуз, где я ее заказала, я мечтала поступить, но родители ограничили мой выбор Дагестаном или Чечней. Если получится в дальнейшем совместить физику с астрономией и продолжить учебу, я буду изучать ракетостроение.
Я интересуюсь работой Илона Маска. Прочитала о нем всё, что нашла. Очень жду, что Илон Маск отправит экспедицию на Марс или хотя бы на Луну. Люди, которые на это согласятся, будут героями и первооткрывателями. Они отдадут свою жизнь ради будущего. И я понимаю это желание. Мореплаватели прошлых столетий путешествовали в неизвестные концы Земли, понимая, что поездка может стать последней.

Комментарий

По словам пресс-секретаря Кризисной группы СК SOS Александры Мирошниковой, отсутствие расследования пыток и похищений объясняется коррумпированностью системы, общим нежеланием видеть проблему.
Известны как минимум два центра в Дагестане, где проходили «лечение» подзащитные SK SOS, — «Альянс Рекавери» и «Старт». Информация о других подобных заведениях проверяется правозащитниками.

На Северном Кавказе, отмечает представитель организации, всё общество и инстанции работают против их заявителей — тех, кто пострадал за свои взгляды, не признает религию или относит себя к ЛГБТ.
— Если в других регионах от правоохранительных органов трудно добиться содействия, то на Северном Кавказе вся система будет не просто бездействовать, но и работать против правозащитников и заявителей, — говорит Мирошникова.

Хуже всего обстоит дело с пострадавшими из Чечни. Это самая закрытая республика, оттуда сложнее выбраться, оттуда тише звучат голоса жертв системы.