Когда на улице европейского города стоит и плачет украинская беженка, мысль только одна, и она страшная:

— Что случилось?

— Чудо! Чудо случилось, — вдруг отвечает она, вытирая слезы. И улыбается. — Помнишь горбатого мальчика из центра для беженцев? Его вылечили! Ему сделали операцию, он больше не горбатый! Разве в это можно поверить?

Когда 11-летний Арсений Колесник проснулся в швейцарской клинике после наркоза, он тоже не верил и всё спрашивал маму:

— Ты меня не обманываешь, что у меня ровная спина?.. Я такой останусь?

Вот так случайно, на улице, я узнала об этой счастливой истории. Конечно, я помнила мальчика Арсения. Он часто заходил к нам на кухню, где интернациональная бригада волонтеров кашеварила на 80 украинских беженцев. Но искал он не еду, а общения, всегда что-то спрашивал. Однажды я даже видела, как он беседует с нашим шеф-поваром, и удивилась тогда: как они это делают? Ведь швейцарец не знал ни слова по-украински, а по-русски — только «картошку».

Пенсионер и три школьника

Из центра для мигрантов Арсений, его старший брат Илья и папа Владимир переехали жить в город Шаффхаузен, в дом лесного инженера Бруно Шмида. Мама Алёна приезжала только на операцию, побыла здесь около месяца, пока Арсений не окреп, а потом вернулась обратно в Украину, к пожилым родителям.

Дом Бруно я нахожу легко — по желто-синему флагу в окне. Когда в марте прошлого года миллионы украинских беженцев пересекли границу Польши, он написал в социальную службу, что хочет принять кого-то из них у себя.

— Подумал: я один (мои дети уже взрослые и живут отдельно), у меня есть время (я только что вышел на пенсию), и места у меня достаточно, — рассказывает Бруно.

Владимиру 61 год, дети у него поздние. Когда-то он был преподавателем физкультуры, тренером по силовому троеборью. Но в 90-е нужно было зарабатывать деньги, поэтому занялся перевозками людей и грузов и исколесил на микроавтобусе всю Европу.

Теперь все трое каждый день ходят в школу. Мальчики — в обычные, Владимир — в языковую.

— Ну и как, получается? — спрашиваю старшего ученика.

— Объясниться смогу, — говорит Владимир. — Из пяти слов два-три правильно сказал — и поймут. Но эти аккузативы и дативы [падежи] — ну никак!

Бруно догадывается, о чём зашла речь, и вмешивается:

— А я чуть-чуть говорю по-украински!

И произносит два классических слова: «бабушка» (с ударением на У, конечно же) и «на здоровье».

Пока Владимир и Бруно на разных языках описывают закончившуюся так удачно больничную эпопею, я поглядываю на сидящего рядом Арсения, такого тоненького, почти прозрачного, и замечаю, как изменилось его лицо. Позже мне то же самое скажет его мама. Может быть, это от того, что раньше он смотрел как-то исподлобья, снизу, сбоку. А теперь смотрит прямо.

Glück im Unglück

Родился Арсений совершенно здоровым, но когда ему было восемь месяцев, сильно заболел. У него начали отниматься ноги, потом руки, дошло до грудной клетки, его парализовало… Потом, в больнице, он поправился, но никто так и не поставил точный диагноз. Родители подумали, что это могло быть из-за прививки, но врачи сказали: скорее всего, нейроинфекция.

А после этого, как говорит Владимир, сына «перекосило».

— И уже было видно: ножка одна торчит, ребро выпирает. — Он показывает, как качал малыша на руках и где была торчащая ножка.

Родители возили Арсения по разным докторам, в Харьков, в Киев, но ответ был один: ничего тут уже не сделаешь. И всё же до конца Владимир в это не верил и надежду не терял. Оказавшись в швейцарском лагере для беженцев, он сразу спросил, нельзя ли показать сына какому-нибудь доктору. Но ему ответили: подождите, мы вас сначала должны расселить.

Когда Бруно увидел Арсения, он решил сделать всё, чтобы вылечить его.

— Я просто посмотрел на него, как на своего ребенка, — объясняет Бруно.

Сначала они попали на прием к детскому доктору Серджио Штокеру. Тот сказал, что такого сильного сколиоза он не видел ни разу в жизни, и пообещал немедленно связаться с университетской больницей в Цюрихе. Так они попали к профессору Томасу Дрейеру, главврачу отделения детской ортопедии. Он сказал: надо обследовать ребенка. А потом отправил их в университетскую клинику ортопедии и хирургии позвоночника Balgrist.

— И опять же нам повезло — уже через две недели мы были в этой клинике на приеме, — рассказывает Бруно.

Их принял главврач клиники Balgrist профессор Мазда Фаршад. Он осмотрел Арсения и, как говорит Бруно, даже минуты не подумал и решил: «Буду оперировать». Затем профессор обратился к своему ассистенту: «Дайте ближайшую дату из тех, что у меня свободны». Такая была через шесть недель.

Тут Бруно забеспокоился. Спросил профессора: «Может быть, вы сначала дадите нам информацию, сколько это будет стоить. И потом я буду звонить в страховую компанию и узнаю, могут ли они такое оплатить». Но доктор Фаршад ответил: «Херр Шмид, вам ничего не нужно делать, это не ваша головная боль, мы всё сделаем сами. Точка».

— Это было как рождественская сказка, — вспоминает Бруно. — А ведь такая операция стоит от 100 до 200 тысяч франков. Но никто не требовал денег, не спрашивал, беженец он или нет, с ним обращались, как со швейцарским ребенком.

Когда Владимир понял, что профессор согласен делать операцию, он предложил ему: «Я пойду работать и буду бесплатно пахать, пока не отдам всё». А профессор улыбнулся: «Вам слишком много работать придется».

Бруно показывает снимки Арсения. Владимир отворачивается: «Честно, мне даже глянуть на это страшно». Бруно мне объясняет:

— Вот здесь у него угол 90 градусов. И позвоночник не только вперед согнут, но и вокруг своей оси закручен. Одна нога короче другой. Левое легкое у него оказалось крошечным, сжатым. Он дышал только правым легким. А вот снимок после.

— Да, — Владимир поворачивается к Арсению, — профессор сказал, что теперь ты будешь расти. Если будешь кушать.

— Да ем я! — тоненьким, как и сам он, голосом отвечает Арсений.

Он весит всего 22 килограмма — как среднестатистический шестилетний ребенок, а ему в марте будет уже 12. Но он и не среднестатистический, он особенный.

— Glück im Unglück, — заканчивает рассказ Бруно.

— Что он говорит? — спрашивает Владимир.

— Ровно то, — отвечаю, — что до этого говорили вы: «Не было бы счастья, да несчастье помогло».

Два пробуждения

Вместо обещанных четырех операция длилась пять часов.

— Они ж планировали, как я понял, одно, а в процессе выяснилось, что надо удалять один позвонок, — рассказывает Владимир. — А представляете, что это такое? Там же все нервы идут. Если бы я знал, что они будут это делать, я бы не пошел на это. Вы понимаете, это ведь был вопрос жизни, его и моей. Я без него бы не жил — это точно.

В этот лишний час операции Владимир, по его словам, чуть не сошел с ума. Уже хотел идти туда, в операционную, но тут наконец раздался звонок. И голос доктора говорит на русском с акцентом: «Я вас поздравляю. Операция прошла успешно». Владимир растерялся и только и смог ответить: «Я вас люблю».

— А когда пришли к нему через полтора часа, я ему: «Арсенчик, Арсенчик». А он не может открыть глаза, они у него такие опухшие. Я ему: «Арсюша, Арсюша, ты слышишь? Ты узнал меня?» А он: «Ты папа». И слезы у него на глазах. Потом: «Ты мама». А потом: «А там Бруно»…

На этом месте Бруно расплывается в счастливой улыбке. Языковой барьер — довольно условная штука.

А потом Арсений хотел быть только с мамой. Она, бедная, сидела с ним несколько дней без сна. Владимир хотел ее подменить, посидеть вместо нее, но Арсений не давал.

…24 февраля Владимир проснулся и сразу включил телевизор.

— Смотрю: ракеты. Слышу: «Попали в инфраструктуру», «повреждения»… Думаю: не понял, это что — война началась? Не может быть! Переключаю на другой канал: «Россия нанесла ракетный удар», «70 ракетных ударов», «по Харькову, Запорожье, Киеву…» Понимаю наконец: война.

Владимир находился в Александрии (туда тоже прилетели ракеты, погибли 15 человек). Дети с Алёной были в Светловодске. Города эти находятся, в общем, по соседству, это всё в Кировоградской области. Алёна и Владимир были уже в разводе, но лето и другие каникулы Илья и Арсений всегда проводили у папы. Когда встал вопрос об эвакуации, Алёна, зная, как бывший муж относится к детям, отправила их с ним без колебаний.

Поехали 2 марта. До Львова добирались на эвакуационном поезде. Вагон был деревянный, старый, сидячий.

— Света не было. Темнотища. Сидим все, молчим. А я думаю: если будут бомбить, как упасть правильно? Но детей не бужу, не пугаю, иначе уснуть не смогут. Хорошо, думаю, сделал им дедушка Путин, друг самый лучший украинцев. В страшном сне такого нельзя было представить: война с Россией.

Потом доехали на автобусе до Ужгорода. Оттуда таксист взял их до границы. Владимир боялся, что таксист сдерет 500 гривен, а он попросил всего 100. «А чего я драть буду, — удивился он. — 100 за бензин, и хватит».

Словацкую границу перешли 3 марта.

— И тут же Арсению дали игрушку, он с ней до сих пор спит, — вспоминает Владимир.

— Собачка! — оживляется мальчик.

Потом ехали на поезде до Нитры, на машине до Братиславы, на автобусе до Вены и опять на поезде до Цюриха. До этого Арсений был в Европе лишь один раз — в Болгарии, на море.

— Там котята были! Мы их каждый день смотрели, — кажется, это единственное его воспоминание о той Европе.

Слезы горя и счастья

Я звоню в Украину — маме. Ей 46 лет, она живет на войне — это всё, что я пока об Алёне знаю. Спрашиваю, как она решилась расстаться с детьми.

— Я просто не могла ехать, — объясняет Алёна. — Как раз перед войной я сама перенесла операцию. Мне нельзя было поднимать больше трех килограмм, сидеть нельзя, стоять нельзя, бегать нельзя. А еще… у Владимира родителей уже нету, а у меня есть, и я у них одна.

Взрывов у них в Светловодске сначала не было, но была сирена. Каждый раз, когда она звучала, они быстро одевались и спускались в подвал. Мальчики сразу его подготовили: запаслись продуктами, свечками. Прятаться в нём приходилось часа по полтора-два.

— И у Арсения начались нервные приступы. У него постоянно были на нервной почве болевые симптомы, спазмы живота. У Ильи такого не было. Чувство страха внутри было, наверное, но он этого не показывал. А для меня самое главное было — сохранение жизни моих детей. Поэтому приняла решение отправить их.

Она рассказывает мне, как несколько дней назад ракеты били совсем близко: «Весь город подскочил». Она тоже. И увидела, как в соседнем доме — там, где живет друг Арсения, — включили свет. И Алёна представила себе картину, как мама с папой вскакивают, будят детей, спешно собирают их, чтобы они спускались в подвал… И всё это в три часа ночи, потому что удары всегда посреди ночи. А потом она приехала в Швейцарию и слушала ночью, как Арсений и Илья спокойно сопят, слушала и не могла наслушаться.

Когда швейцарцы спрашивали ее о войне, она ничего не могла сказать — слезы не давали.

— Просто украинский народ столько переживает сейчас — это мрак. Они не заслуживают этого. Особенно дети. И старики. Сколько гибнет наших пацанов, — я слышу, как она плачет в трубку. — Но вы поймите: мы же не можем всё бросить и все уехать туда, где хорошо. Мы же должны и о нашей стране думать.

— Я до последнего не верила, — признается она. — Пока его не забрали в операционную. У меня всё было как во сне. Как будто у него никогда этого горба не было. Я сейчас смотрю на Арсения и думаю: вот реально он таким и должен был быть, без этой болезни. А то, что он худенький… Как его бабушка говорила: главное, чтоб кости были, а мясо нарастет.

Я не вижу ее лица, но я чувствую, что со мной говорит очень сильный человек. И я узнаю эти же — ее — черты в отважном худеньком мальчике.

Маленький титан

Мама всегда говорила сыну: «Никогда не стесняйся своего тела». Ей предлагали отдать его в интернат для детей-инвалидов, но Алёна привела ребенка в обычную школу. Арсений ходил со всеми на физкультуру, играл в футбол. Папа-тренер тут тоже явно приложил руку.

Арсений вырос совсем не закомплексованным и общительным (это я приметила сразу, в центре для беженцев). Мама говорит, что у него в Светловодске много друзей, и сейчас ее постоянно спрашивают: «Как там Арсюша?»

— А еще он никогда не падал духом, — рассказывает мама. — Когда у него были боли, он терпел. Не было такого, чтоб он мне постоянно жаловался. Даже когда сильная боль. Просто ляжет и плачет.

То же самое я слышала от папы:

— Когда он ехал на операцию, мы все были в слезах от страха. А он помахал нам с каталки ручкой: всё нормально. Профессор Фаршад потом сказал: «Я первый раз вижу такое. Смелый он!» Сказал, что все плачут и кричат после операции, а Арсений наш только стонал тихонько.

Доктор Игор Дичовски, который готовил ребенка к операции и очень помог этой семье, родом из Македонии и хорошо говорит по-русски. Он тоже отметил, что «Арсений — мальчик очень храбрый. Держался мужественно, не жаловался».

Я попросила его рассказать о самой операции.

— У Арсения был очень тяжелый конгенитальный сколиоз — когда грудная клетка не развивается, проблемы с легкими, — пояснил доктор Дичовски. — Его надо было оперировать, чтобы у него было будущее. Это пока у мальчика не было болей, но они бы потом появились.

Поэтому во время операции делали нейромониторинг — проверяли проводимость нервов. Если ее нет — операция останавливается. У Арсения всё прошло нормально. Там, где ребра присоединяются к позвоночнику, некоторую их часть нужно отстранить. Это высший пилотаж. Хирургов, которые могут такое делать, очень мало. И это возможно только в большой клинике. Balgrist — одна из лучших в Европе клиник по ортопедии.

Доктор говорит, что после операции необходимо 6–12 месяцев, пока всё срастется. А дальше, если всё стабильно, можно жить 100 лет. И можно делать всё, что хочешь, — даже парашютистом стать.

Я не удивлюсь. Имя Арсений, кстати, переводится как «мужественный».

Главная часть этой статьи

— Если можно, — сказал мне Владимир, — напишите в газете все фамилии этих людей.

Конечно, можно.

— Профессор Фаршад, — начал список Владимир, — он человек, а не только специалист. Все к нему там в клинике так относятся. Через месяц после операции мы приезжали на консультацию. Он увидел Арсения и сразу подбежал к нам, со мной за руку поздоровался. Для меня это очень важно. Те светила, которых я видел раньше, — к ним ведь нельзя подойти.

А Алёна добавила про доктора Фаршада: «Он дал ребенку вторую жизнь».

— Игор Дичовски, — продолжил Владимир. — Доброта и человечность — это он.

— Игор поддерживал сильно меня, — присоединилась Алёна. — Он всё рассказывал, переводил. У нас в Украине очень много сколиозных детей, но я ни разу не слышала, чтобы такая операция была успешной. Слышала, что парализовывало ноги. У меня были сомнения: стоит ли делать операцию, если есть такой риск. Но Игор успокоил, сказал, что они будут всё время контролировать спинной мозг. И я реально была спокойная.

— Швейцария — за то, что она нас приняла как беженцев. И за заботу, внимание, уважение. Медперсонал отделения интенсивной терапии, анестезиологи, неврологи и вообще все врачи, — продолжает Владимир.

— Я не знаю немецкого языка, — добавляет Алёна, — но они настолько понимают эту боль, что без переводчика всё работало. Арсений ведь был очень тяжелый. Когда человеку разрезали полспины — это понятно. И они реагировали на малейшее мое движение. Видели, например, по камере, что я вскочила, и моментально подходили — такие они были щепетильные! Еще был реабилитолог Паоло, который поставил Арсения на ноги, и сын начал ходить. И особенно одна такая полненькая медсестра с короткой стрижкой.

Всем спасибо!

Серьезный робот

— Как ты себя чувствуешь? — спрашиваю нашего героя.

— Я сейчас как робот, — отвечает Арсений вполне человеческим голосом.

Его телу еще нужно привыкнуть к произошедшим в нём изменениям. Когда Арсений ходит, его иногда заносит. Но ходит сам — Владимир уже перестал провожать его в школу.

Здесь, в Швейцарии, Арсений тоже учится в самом обычном классе. Немецкий язык он никогда до этого не учил. А в школе правило: пользоваться телефоном нельзя, даже как переводчиком.

— Значит, тебя бросили, как щенка в воду? — спрашиваю.

— А щенок ведь может с рождения плавать, — отвечает Арсений. — Даже маленький котенок может плавать!

— Ну и ты с шеф-поваром разговаривал как-то. Тогда ты вообще ничего не знал по-немецки. Теперь-то знаешь?

— Да. «Хунгер» — это голодный.

Похоже, вес Арсений наберет быстро.

Когда я его фотографировала напоследок, он сделал насупленное лицо.

— Почему ты хмуришься, Арсений? — спросила я.

— Потому что, когда я улыбаюсь, у меня лицо глупое, дурацкое, — ответил он.

Пусть это будет самым страшным комплексом бесстрашного мальчика.