СюжетыПолитика

«Знаешь, скольких мы под забором закопали?»

Пытки, клопы и отсутствие воздуха. Что сейчас происходит в печально известной минской тюрьме на Окрестина

«Знаешь, скольких мы под забором закопали?»
Фото: Белсат

Лауреаты Нобелевской премии мира — не только достойные, но и солидарные. Екатерина Яньшина, представитель «Мемориала», нобелевского лауреата, в январе поехала в Минск на суд над нобелевским лауреатом Алесем Беляцким. Присутствие на первом же судебном заседании закончилось для нее задержанием, арестом и 15 сутками в пыточной камере в Центре изоляции правонарушителей — печально известной с 2020 года тюрьме на улице Окрестина.

По «Адвокатской улице» к «Мемориалу» 

Екатерине 26, она политолог. С октября прошлого года сотрудничает с «Мемориалом»: в условиях войны и тотальной цензуры именно в этой организации увидела шанс противостоять несправедливости и помогать репрессированным. Она начала сотрудничать с «Мемориалом» в одновременно тяжкое и прекрасное время: с одной стороны, давление на организацию приближалось к пиковым значениям, с другой — буквально через несколько дней после начала Катиной работы «Мемориал» был награжден Нобелевской премией. Она догадывалась, что будет трудно. И поехать на суд решила сама, без совета старших товарищей. «Чем темнее времена, тем больше я готова работать, чтобы этот мрак рассеять», — так говорит Екатерина, и больше незачем искать ответы на вопросы, зачем это всё понадобилось молодой красивой девушке.

Екатерина Яньшина. Фото:  Facebook

Екатерина Яньшина. Фото: Facebook

Наш разговор время от времени прерывается приступами кашля у Кати: на Окрестина здоровым не остается никто. Ковид — это самое распространенное последствие отсидки в переполненной окрестинской камере. А уж камера Екатерины была не просто переполненной, а забитой до удушья.

— До сотрудничества с «Мемориалом» я работала в «Адвокатской улице». Издание поднимает очень важные вопросы, касающиеся адвокатуры, которыми не занимаются другие, потому что многим это кажется слишком сложным. В действительности, адвокат, юрист, правозащитник — единственный, кто стоит между человеком и государством. И когда адвокаты сами попадают под репрессии, под давление, под воспрепятствование их деятельности, очень важно об этом говорить. Кстати, на примере Беларуси я особенно четко поняла, как важно то, что делает «Адвокатская улица». В Беларуси адвокатуру, в сущности, разгромили. Возможно, мои коллеги из «Адвокатской улицы» скажут, что они СМИ, но для меня это больше, чем СМИ. Это уже что-то около правозащитной деятельности.

Первое и последнее

Коллеги Екатерины боялись отпускать ее в Минск, но она уговорила их. Оценила риски — и поехала. Она предполагала, что ее могут не пустить в самолет, или в Беларусь, или в суд. Но хотя бы попытаться попасть на процесс над «Вясной» для нее было очень важно. Однако полет прошел благополучно, без происшествий и лишнего внимания. А про возможный арест и тюрьму на Окрестина Екатерина и не думала. Она собиралась присутствовать на судебных заседаниях. Но первое из них оказалось для нее и последним.

— Теперь я понимаю, почему там на политических судах мало людей. Мой пример показал, что это опасно. А для меня было очень важно попасть туда. И я ни о чем не жалею. Одно дело — понимать, что это политический процесс и людей судят за их правозащитную деятельность, и совсем другое — увидеть своими глазами, как гражданину Беларуси не предоставляют переводчика, чтобы он мог говорить на своем родном языке. Алесь Беляцкий просил, чтобы речи судьи и прокурора ему переводили на белорусский. Но ему ответили: «Мы вас прекрасно понимаем, и вы нас прекрасно понимаете».

Алесь Беляцкий. Фото: ЕРА

Алесь Беляцкий. Фото: ЕРА

Но это мелочь. Главное — что без всяких прикрас, без всяких завуалированных фраз в суде было сказано, за что этих людей (председателя правозащитного центра «Вясна» Алеся Беляцкого, его заместителя Валентина Стефановича, юриста Владимира Лабковича и регионального координатора Дмитрия Соловьева. — Прим. ред.) преследуют. В обвинении, которое зачитывал прокурор, прямо говорилось, что они, обвиняемые в контрабанде, ввозили исключительно разрешенные суммы денег. Но обвинение просто так решило, что это не отдельные, а одна большая сумма. И постоянно повторялось: «Ввозили в преступных целях». Мне было интересно, услышу ли я в конце концов, что это за преступные цели? И услышала: оказалось, что преступные цели — это правозащитная деятельность.

Обвиняемым вменяется то, что они помогали репрессированным оплачивать штрафы, услуги адвокатов, содержание в «пансионате 15 суток».

И этого никто не скрывает, обвинение не посчитало своим долгом даже придумать какие-нибудь завуалированные формулировки: вас обвиняют в том, что вы помогали белорусам, выходившим на протесты, и за это мы теперь будем вас сажать на много лет. С Беляцкого, Стефановича и Лабковича не сняли наручники даже в клетке. Они выглядят очень уставшими. Но тем не менее поражает их стойкость духа. Они умудрялись даже шутить. Я не сомневаюсь, они выдержат всё, что на них обрушилось. Белорусы могут гордиться такими согражданами.

После Катиного ареста все писали, что ее задержали за видеосъемку в зале суда. На самом деле, она ничего не снимала и не фотографировала. У нее в руках, действительно, был телефон, который она использовала в качестве записной книжки: делала текстовую трансляцию суда. Но никакого запрета на телефоны не было, так что даже формально Екатерину задержали не за что-то, а просто так. Впрочем, на том первом заседании суда 5 января она присутствовала с начала и до конца.

— Когда я выходила из зала суда, ко мне подошел пристав и сказал, что я должна пройти в комнату для беседы с каким-то сотрудником. При этом я не должна открывать сумку и доставать телефон. Комната — прямо напротив зала суда. Меня посадили на стул и сказали ждать. Я спросила: «Кого ждать?» Мне сказали: «Сотрудника». На вопрос: «Сотрудника какого ведомства?» — мне ответили: КГБ. Не знаю, были ли те, кто пришел, сотрудниками КГБ или просто хотели «произвести впечатление».

Я осталась с молодым человеком в синей жилетке, который объяснил, что он омоновец.

Через какое-то время в комнату вошли несколько мужчин без формы и без каких-либо опознавательных знаков. Один из них сел напротив меня и стал настойчиво предлагать назвать имя и фамилию.

Я сказала: «Сделаю это только после вас. Сначала вы представьтесь, объясните, что происходит и какого формата беседу вы собираетесь со мной вести». Его это возмутило, он сказал, что вопросы здесь задает он, требовал, чтобы я представилась, а я отказывалась это делать.

Он спрашивал про гражданство, а я отвечала: «Судя по вашим вопросам, вы прекрасно знаете мое гражданство». Он начал спрашивать, изучала ли я законы Республики Беларусь, прежде чем туда поехать; знаю ли я, что в Беларуси есть запрещенные телеграм-каналы. И потребовал разблокировать и отдать ему мой телефон. Я ответила, что не буду этого делать. Он был крайне удивлен такому ответу и потребовал более настойчиво. Я точно так же настойчиво сказала: «Нет». Тогда он махнул рукой тем, кто находился в комнате: «Уводите».

Тюремный комплекс «Окрестина» в Минске. Фото:  Белсат

Тюремный комплекс «Окрестина» в Минске. Фото: Белсат

Спалилась на слове «полиция»

Путь на Окрестина не был прямым. Сначала Екатерину Яньшину доставили в Московское РУВД Минска. Там она сидела на стуле и слушала, как сотрудники занимаются распределением патрулей на Рождество и перекидываются шутками. Никаких протоколов, оформлений, вопросов. Правда, позже один из сотрудников представился, спросил фамилию и имя Екатерины, а потом, пощелкав по клавиатуре, удивился: «А почему тебя нет в наших базах?» Оказалось, он даже не знал, что доставленная в РУВД девушка — россиянка. Когда узнал, сказал, что позвонит коллегам из России. Позвонил и отправил им фотографию ее паспорта.

Где-то через час за Катей пришла сотрудница милиции и увела на досмотр. Милиционерша потребовала снять шнурки, кольца, серьги и начала описывать вещи. Два смартфона положили отдельно. Вот тогда Катя и поняла, что решение уже принято и никто ее не собирается отпускать. Без шнурков, украшений и телефонов ее вернули в ту же комнату. На все вопросы, что происходит, сотрудники милиции отшучивались. Вели себя мирно и даже доброжелательно, предлагали торт. А потом один из них куда-то позвонил и сказал: всё, забирайте девушку. И на Катю надели наручники.

— Двое прибывших милиционеров — как я поняла, это были участковые — посадили меня в машину и повезли в опорный пункт. Они понятия не имели, кто я и за что.

Сама спалилась, как Штирлиц: сказала что-то про полицию. Они развеселились: «Так ты что, россиянка? У нас милиция, вообще-то!» Им постоянно звонили и спрашивали про меня. Параллельно они заполняли какие-то документы. От ответов уходили и не говорили мне, что происходит.

А потом один сотрудник обратился ко мне: «Ну, рассказывай, что случилось». Я ответила, что вообще не понимаю, почему я здесь и за что, и рассказала, что у нас в России есть 51-я статья Конституции, которая позволяет не свидетельствовать против себя, и в Беларуси наверняка есть ее аналог. Вот, говорю, ее и напишите. Он посмотрел на меня такими пустыми глазами, что стало ясно: он, наверное, даже не понял, что я имею в виду. В итоге он под мою диктовку написал, что я отказалась от пояснений.

Потом он мне дал подписать протокол, и, прочитав его, я с удивлением узнала, что в Московском РУВД, где все со мной мило общались, шутили и угощали тортиком, я материлась, размахивала руками и вела себя вызывающе: статья 19.1 КоАП Беларуси, мелкое хулиганство. При этом в протоколе не было ни слова про суд, с которого меня привезли, то есть получалось, что я приехала из Москвы и каким-то таинственным образом материализовалась в РУВД, где сразу начала материться и махать руками. Я, конечно, написала, что не согласна, что меня не ознакомили с правами. И в восемь вечера меня повезли в отдел милиции, где я должна была сидеть в камере. А в пять утра меня повезли в ИВС на Окрестина.

«Ты здесь для того, чтобы страдать»

Катю привезли в наручниках. На Окрестина ее запихали в «стакан». Вместе с ней оформляли нескольких мужчин, не политических. Их вчетвером затолкали в такой же «стакан» размером метр на метр, и одному стало плохо. Его в конце концов вывели. Екатерина внимательно прислушивалась к происходящему за пределами ее «стакана». Одного из задержанных, как она поняла, привезли повторно — после того, как он уже на Окрестина умудрился вскрыть себе какой-то железякой вены. Сотрудник ИВС на него орал матом. Мужчина говорил о бесчеловечном обращении.

— И вот тогда сотрудник ИВС произнес фразу, которая стала лейтмотивом моего пребывания на Окрестина. Он сказал тому человеку: «Ты здесь не для того, чтобы твои права соблюдались! Ты здесь для того, чтобы страдать». А потом добавил: «Еще один такой выкрутас — и ты у меня «ласточкой» будешь неделю лежать. И вообще, тебе повезло, что ты попал сюда не в 2020 году. Ты вообще знаешь, скольких мы здесь под забором закопали?» А я тем временем стою в «стакане» и изучаю выцарапанные надписи: «Миру мир» и «Господи помилуй».

«Ласточкой» мне не угрожали. Выдали вместо ботинок какие-то огромные тапки и повели в камеру. Кстати, любопытная деталь: тот сотрудник, который «ласточкой» угрожал и рассказывал, сколько под забором закопали, работал последний день, у него было 30 лет службы. И параллельно он угощал тортом коллег. В камере были обычные женщины, не политические. Мест четыре, людей — на два-три человека больше. Я еще подумала: ну ничего, жить можно. Там были матрасы и подушки. Но провела я там только полдня до суда.

Меня судили вместе с двумя «бытовиками» — они тоже от Московского РУВД. Нас прямо в ИВС завели в маленькую комнатку, где сидел конвоир на стуле, а напротив — стол с ноутбуком. И всё. Судья Татьяна Мотыль (в Беларуси она хорошо известна участием в политических процессах.И. Х.) подключается по скайпу и начинает судить первого мужчину: «Представься. Прописка, судимости, жена-дети есть? Признаешь, что украл колбасу и «Нутеллу»? Отлично, 13 суток, следующий!»

Второй освободился из колонии и должен был отмечаться в милиции, но не пришел отмечаться. Суд прошел точно так же: «Почему не пришел отмечаться? Болел? А почему скорую не вызвал? Ну ладно, сколько суток тебе дать?» Человек этот говорит: «А можно штраф?» Судья отвечает: «Штраф нельзя». Он судье: «А трое суток можно?» Судья: «Можно!»

А потом судья сказала конвоиру, что меня будут судить после перерыва, и мне показалось, что я услышала слово «защитник». И меня вернули в камеру. А когда привели обратно, в коридоре стояла огромная очередь к компьютеру. Мой конвоир сидел в коридоре с компьютером и сказал, что прямо здесь, в коридоре, и будет суд. Во время суда был свидетель от РУВД. Вот он-то и рассказал, что я будто бы начала вести себя вызывающе еще в суде над «Вясной», и меня привезли на профилактическую беседу в РУВД. А там я уже начала материться и буянить. Я говорила: «Но ведь в РУВД есть камеры наблюдения, давайте запросим записи». На удивление, судья согласилась, удалилась куда-то минут на 20, а вернувшись, сказала: «Вы знаете, на том этаже, где вы были, камер нет». Я предложила запросить записи камер в суде — там-то они точно есть. Но судья сказала, что это к делу не относится: судят меня за поведение в РУВД.

В протоколе были перепутаны даты, фамилии — впрочем, это никого не заинтересовало. Решение — 15 суток. Кстати, мы этого решения ждали полтора часа. Но за это время успели осудить всю огромную толпу, и остались только мы с конвоиром.

Поддержать независимую журналистику

Независимая журналистика под запретом в России. В этих условиях наша работа становится не просто сложной, но и опасной. Нам важна ваша поддержка.

Добро пожаловать в ад

Название улицы Окрестина с августа 2020 года стало символом, мемом, словом нарицательным, причем не только в Беларуси. Но, кроме всего прочего, «Окрестина» — это не одна тюрьма, а две за одним забором. Два соседних почти одинаковых здания, только одно — ИВС, где содержат задержанных и по административным, и по уголовным делам. Потом «уголовных» после избрания меры пресечения переводят в СИЗО, а «административных» после судов уводят (или привозят, если суд не по скайпу) в соседнее здание. Там ЦИП (Центр изоляции правонарушителей) для отбывания административных арестов. В те страшные августовские дни переполнены, впрочем, были оба здания, и никто уже не сортировал задержанных. Избиения шли прямо во дворе. Сотни людей укладывали лицом в землю и били. Теперь сотрудники пугают задержанных рассказами о том, скольких они закопали под забором.

— Когда мы с конвоиром ждали, пока нам откроют решетку и запустят внутрь, появился еще один человек — без формы, но было очевидно, что это тоже сотрудник. А я как раз в это время спрашивала конвоира, разрешены ли здесь книги. И этот сотрудник без формы радостно сказал: «Конечно, разрешены! И книги, и настольные игры, и в бильярд поиграешь». Со мной оформляли еще одну девушку и большое количество мужчин. Когда их начали досматривать с раздеванием прямо в коридоре, нас с девушкой увели в закуток. И в этот закуток пришел сотрудник Окрестина с бумагой и ручкой и говорит мне: «Давай пароль от телефона». Мои телефоны остались в РУВД, так что они спрашивали явно не для себя. Я отказалась. Он спросил удивленно: «Почему?» Я ответила, что имею на это право. Он развернулся и ушел. Наверное, они уже отвыкли от того, что им говорят «нет».

Через минуту он вернулся: видимо, ему коллеги сказали, что я из России и еще не понимаю ситуацию, в которой оказалась. И он говорит: «А ты вообще понимаешь, где ты находишься?

Ты хоть знаешь, что здесь с людьми делают? Ты знаешь, что отсюда можно не выйти? Не пожалеешь потом?» Я сказала: «Кто его знает, может, и пожалею». Он посмотрел на меня с некоторым недоумением и ушел. Потом нас с девушкой повели в камеру, и сотрудник с очень широкими бровями, который потом не раз «отличился», говорит: «Я тебе советую прислушаться к тому, что умные люди советуют». Я сначала не поняла, о чем он. Оказалось, он о паролях от телефонов.

Нас завели в камеру.

Камера очень маленькая, двухместная, в ней железная двухъярусная кровать — без матрасов, без подушек, просто железяка, и даже не со сплошным перекрытием, а с железными полосками, чтобы уж совсем невыносимо было на ней лежать.

Унитаз, умывальник, узкий стол, лавка, тумбочка. И в этом помещении 10 человек. Ночью привезли еще нескольких женщин. И нас оказалось 15 человек в двухместной камере. Это значит, что места нет вообще, не повернуться. Двое спят на верхней койке, двое на нижней, а все остальные — на полу, впритык, и даже повернуться на другой бок невозможно.

Верхнюю одежду отбирают: если у тебя куртка или пальто, ты можешь подстелить, и будет уже не так невыносимо неудобно. И никакой сменной одежды нельзя: в чем зашел, в том и будешь сидеть 15 суток. Ни зубной щетки, ни пасты нельзя — ничего вообще. Зато клопов и мокриц — изобилие. От укусов клопов многие покрывались красными пятнами. «Вы здесь для того, чтобы страдать».

Безвоздушное пространство

Женщин по почкам не бьют, на растяжку не ставят — это хорошо, правда? Но я всё время пытаюсь представить себе 15 суток без зубной щетки и пасты, без смены белья, без куртки, которую можно подложить под голову. 15 суток в одних и тех же трусах. Знаю, о чем сейчас подумали женщины. Так вот, тем, у кого «критические дни», положено две прокладки в сутки. Две. Их выдает медсестра. Больше она не выдает практически ничего (если лекарства не передали близкие родственники — принимают только у них). В аптечке у нее валидол, амброксол и активированный уголь. Кстати, активированным углем девушки пытались чистить зубы. В отсутствие зубной щетки и пасты и кирпич сойдет.

— В камере свет горит всегда. Днем можно только стоять или сидеть. Не знаю, как в других камерах, но в нашей — двухместной политической — администрация всегда старалась поддерживать именно такое количество: 15 человек. Это та грань, когда ты еще не теряешь сознание и не умираешь, но тебе очень плохо. Бывало, что кто-то выходил на свободу, а новых не успевали подвезти, и у нас оказывало 12 человек в двухместной камере. И сразу казалось, что это просто рай какой-то, где можно жить. Один раз очень недолго нас оставалось десять, и мы думали: да в таких царских условиях можно сидеть и сидеть!

Причем минимум два человека — это обязательно асоциальные женщины, немытые, с соответствующим запахом, с вшами. Впрочем, это просто обычные люди со сломанной судьбой. Потом оказывалось, что это не только нас, но и их так наказывали — подселением к политическим. Потому что в обычной камере у них были бы матрасы, они могли бы спать ночью без перекличек. Да, по ночам в два часа и в четыре всех поднимают на перекличку. Нужно построиться и назвать имя и фамилию. То есть спать невозможно вообще. Только наступит сон в этих жутких условиях на голом полу — поднимают. И заснуть потом часто невозможно.

Каждое утро всех политических выводят из камеры на шмон. Лицом к стене, руки вверх на красную линию. Нас досматривает сотрудница. Тем временем мужчины заходят в камеру, переворачивают там всё вверх дном, простукивают стены. Один раз, когда нас всех вывели, сотрудник, который то ли новенький, то ли раньше с этим не сталкивался, увидел, сколько женщин вывели из двухместной камеры, и сказал только одно слово: «Охуеть».

Евгений Врублевский. Фото:  Facebook

Евгений Врублевский. Фото: Facebook

А еще один, когда ему выразили удивление, как нас много в этой крохотной камере, сказал: «Да, я здесь главный фашист». Это был тот самый, с выразительными бровями, который рекомендовал слушать советы умных людей. Когда я освободилась, то решила почитать старые публикации про Окрестина и почти сразу же наткнулась на знакомые брови. Оказалось, что его зовут Евгений Врублевский. В СМИ его называют одним из самых жестоких карателей на Окрестина. Есть множество публикаций с описанием того, как он избивал мужчин и женщин, оскорблял и издевался. Он отличился и во время моей отсидки еще несколько раз. Именно он не давал моей сокамернице взять с собой лекарства в камеру. Именно в его смену нам не открывали даже кормушку на двери, и мы страдали от невыносимой духоты. А однажды на очередном шмоне отпустил такой комплимент: «Смотри, «змагарыхи» уже слились с бомжихами, такие же грязные и убогие — не отличишь».

Если открывают кормушку, в камере еще можно дышать. Когда закрыта — почти невозможно. Причем в камере есть вентиляция. Но они включали ее только на время шмона, когда нас уже вывели, — чтобы им самим было чем дышать.

Как только нас заводили обратно, вентиляцию отключали. Конечно, все заболевают. Я заболела на пятый день. Потом выяснилось, что у нас в камере ковид. А потом к нам подселили женщину после операции. У нее во время отсидки случился приступ аппендицита, ее отвезли в больницу, а после операции вернули обратно. И такие условия только у политических. Вечером моего предпоследнего дня к нам привели женщину не из политических, она попала туда за неуплату алиментов. Так вот, у нее была огромная сумка: крем для рук, зубная щетка, шампунь, книги, косметика, одежда, пишущая ручка. Мы не могли поверить, что на Окрестина бывает такая роскошь. Оказалось, она отказалась работать на свалке, и ее отправили к нам в наказание.

Я сидела в одной камере с Аней Ливянт — дочкой известного учителя и репетитора по математике Евгения Ливянта. Их взяли всей семьей: папу, маму, дочку и зятя. Это было очень больно видеть, как она стоит у двери камеры во время шмона у других политических и вслушивается в голоса в надежде услышать фамилию или голос отца, матери, мужа. Сначала в конце декабря задержали родителей и отвезли в разные суды, и Аня с мужем разделились, чтобы у каждого на суде присутствовал родственник. Там их и задержали. Аня очень боялась уголовного дела, а я увидела, как это происходит. Вот у человека заканчиваются 15 суток. Ему, допустим, выходить в 16.00. Самое страшное — если за ним приходят раньше. Это на сто процентов означает, что человек не выйдет. Так и случилось с Аней. Ее забрали раньше. А потом, в предпоследний день моей отсидки, к нам привели девушку, которая рассказала, что Аня Ливянт три дня была в ИВС и теперь ждет отправки в СИЗО по уголовному делу. И еще одна наша сокамерница, у которой в телефоне нашли фотографии с митингов, с Окрестина поедет в СИЗО — об этом я узнала уже после выхода.

Телефонное право

Я спросила у Кати: может, проще было дать им пароль от телефона — глядишь, и сидела бы более комфортно. Оказывается, ей и без того крупно повезло. Сокамерницы рассказали о ее предшественнице, правозащитнице Анастасии Лойко, которая от волнения забыла этот чертов пароль. Ее пытали электрошокером и выводили на мороз во внутренний дворик без верхней одежды, где оставляли на восемь часов. В промежутке между второй и третьей отсидками Лойко успела рассказать о пытках. Больше она не выходила: после очередных 15 суток ее увезли в СИЗО по уголовному делу. Кстати, Анастасия много лет проработала в «Вясне» — той самой, на суд над которой приехала Катя Яньшина.

— Я теперь понимаю, почему многие люди боятся и даже не пытаются отстаивать свои права. Не столько потому, что это ни к чему не приведет, а просто потому, что они живут в Беларуси. Я всё-таки гражданка другого государства. А они все — там, со своими семьями и без уверенности в том, выйдут ли после 15 суток на волю или получат очередные 15 и еще 15 или вообще уедут в СИЗО по уголовному делу. Они оказались один на один с системой, и им не поможет никто.

Вот, например, моя соседка по камере. В 2020 году у них был районный чат — возможно, там и обсуждались два с половиной года назад акции протеста. Но давным-давно этот чат уже превратился в обычный: «посоветуйте мастера маникюра в нашем районе» или «осталось детское питание, кому отдать?». И вот задерживают какого-то человека, который в этом чате состоит. Находят участников — и в шесть утра идут с обысками к ним. Переворачивают все вверх дном и обязательно забирают телефоны. Практически все девушки, с которыми я сидела, попали на Окрестина именно так — из-за содержимого своих телефонов.

У кого-то в личной переписке отправленное знакомому сообщение из «экстремистского» телеграм-канала. Не репост в соцсетях, а просто отправленное личное сообщение — это всё равно 15 суток. Одна девушка сидела за то, что отправила своему парню курс валют — просто не из того источника. А если в телефоне есть фотографии с протестов — это уже уголовное дело. Если же не находят вообще ничего, то дают 15 суток за неповиновение милиции. Потому что они уже пришли, так что ж им, просто так уходить? Пока человек сидит, его телефон продолжают изучать. Восстанавливают удаленные материалы, заходят через аккаунт владельца в его соцсети и смотрят закрытые профили друзей — потом к ним придут тоже. Этот конвейер бесконечен, он сам не остановится.

К каждому политическому во время отсидки на Окрестина непременно приезжает сотрудник ГУБОПиК или оперуполномоченный уголовного розыска на беседу. Начинает с политинформации: тебе что, тут плохо живется? Зарплатой недоволен? А вот ваши купленные Западом оппозиционеры жируют. А ты чего выходил на митинги, дурачок? Потом начинают спрашивать, знаешь ли ты кого-то из оппозиции, из полка Калиновского. И так приходят к каждому. Кто-то отделывается политинформацией, если в телефоне вообще ничего не нашли. Кого-то раскручивают на информацию.

Ко мне тоже приходил сотрудник. Спрашивал, какие у меня были инструкции перед поездкой в Беларусь и какое задание я должна была выполнить. Я, конечно, ничего не отвечала. Немножко глумилась: говорила, что у нас в России магазины западной одежды закрыты, вот я и приехала на шопинг. Прошвырнусь по магазинам, заодно и на суд загляну: интересно же, нобелевский лауреат всё-таки. Естественно, он мне не верил и говорил, что 15 суток легко удваиваются и утраиваются, а если я приехала просто так, чего ж я пароль от телефона не даю. Был один вообще странный вопрос: «А ты что, до фига сильно белорусам сочувствуешь?» Потом начал свою политинформацию — про 900 тысяч долларов за диваном у Сергея Тихановского рассказывал непонятно для чего: «Думаешь, это милиция ему подкинула? Нет, милиция работает четко и под контролем». Я ответила: «Ага, я по своему протоколу это вижу». А в конце сказал: «Ты думаешь, мы забыли про 2020 год? Так вот, мы не забыли!» И громко, эпично захлопнул свою тетрадь. Это было эффектно.

Выход из изолятора тюремного комплекса «Окрестина». Фото:  Facebook

Выход из изолятора тюремного комплекса «Окрестина». Фото: Facebook

Десять лет без права въезда

Когда у Екатерины закончились 15 суток, ее пришла встречать коллега из «Адвокатской улицы», но никто с Окрестина не вышел. Тогда по всем медиа разошлась новость о том, что правозащитница из «Мемориала» Екатерина Яньшина пропала в Беларуси. И только поздним вечером стало известно, что ее депортировали.

— Еще за несколько дней до конца срока ко мне пришел сотрудник отдела по гражданству и миграции (ОГиМ) и спросил, есть ли у меня паспорт и деньги на билет. Я сказала, что, конечно, сама куплю билет, а он пообещал забрать мои телефоны из РУВД. Я поняла, что депортировать меня собираются сразу после освобождения. За мной, кстати, пришли раньше, и я сначала подумала, что, похоже, не выхожу. Но оказалось, что меня уже собираются везти в аэропорт. И когда я спросила про свои телефоны, чтобы позвонить близким и сообщить, что всё в порядке, сотрудник отдела по гражданству и миграции сказал, что телефоны на экспертизе и что я, конечно, могу подождать до конца экспертизы, но только тут, на Окрестина, поскольку подлежу депортации и на свободу меня никто не выпустит. Я, конечно, выбрала депортацию без телефонов.

Потом еще привели двух молодых людей, которых тоже депортировали. Вещи, которые были со мной во время задержания, мне вернули. Правда, из моих наличных денег вычли за питание на Окрестина — 240 белорусских рублей (примерно 100 долларов). Вещи, которые оставались в гостинице, так и остались там. Я сама оплатила, выходит, и свои 15 суток, и депортацию. Бумаги о депортации мне вручили только в аэропорту: запрет на въезд в Беларусь на десять лет.

Катины выводы, с которыми невозможно не согласиться

— Обычно, когда я рассказывала иностранцам про Россию, как у нас работают репрессии, они удивлялись и не могли поверить, что так бывает. Так вот, в Беларуси я сама чувствовала себя таким удивленным иностранцем. Оказывается, мы знаем непростительно мало. Допустим, я была уверена, что, оказавшись в спецприемнике, я смогу позвонить. Или что мне смогут передать одежду. В России бывают вопиющие случаи, но в Беларуси это конвейер. Да еще и институт адвокатуры полностью разгромлен. А покаянные видео, которые они заставляют записывать? Это гестапо.

И несмотря на то что в мире происходят ужасные вещи, идет война в Украине и репрессии в России, мы слишком мало говорим о том, что происходит с белорусами. Столько сломанных судеб, а мы говорим об общих вещах и не представляем, насколько это страшно. Одно дело — читать про Беларусь, про аресты и репрессии, и совсем другое — оказаться внутри и увидеть своими глазами, как работает эта машина.

Политические камеры не пустуют с 2020 года. Тысячи и тысячи людей прошли через этот конвейер и продолжают через него проходить. И про них, в отличие от меня, никто не напишет. К ним не будет пытаться прорваться адвокат, они не смогут никак защитить свои права. У них есть близкие, многие остаются жить в Беларуси, не уезжают. Мне было проще. И даже немного неудобно перед теми, с кем я сидела, за мое спокойствие. После рассказа о пытках электрошокером я сидела и думала: интересно, сколько бы я выдержала, прежде чем дать им пароль от телефона?

Сейчас я понимаю, что в любом случае поехала бы в Минск, даже зная, чем это кончится. Просто оделась бы поудобнее и не садилась бы в суде прямо в центре зала, а забилась бы в уголок в надежде, что меня не заметят. Да, моя история пошла по самому «лайтовому» сценарию. Я хотела погулять по Минску, а побывала на Окрестина, который сейчас гораздо больше Беларусь, чем, допустим, улица Немига, по которой гуляют. Можно сказать, что я как журналист просто побывала на закрытом объекте и пообещала своим сокамерницам, что, когда выйду, буду об этом рассказывать. Кстати, когда я говорила сокамерницам, что у нас в России всё-таки еще не так, они отвечали: «Подожди еще годик, и будет точно так же». И я им верю. То, как работают белорусские силовики, — мечта для российских.

shareprint
Главный редактор «Новой газеты Европа» — Кирилл Мартынов. Пользовательское соглашение. Политика конфиденциальности.