1.

У каждой войны есть и своя словесность. Батальная литература сопровождает всю культуру, но в каждую эпоху она значит разное и всегда запаздывает. Если генералы, как говорит расхожая мудрость, всегда сражаются в предыдущую войну, то и писатели отстают от своего времени. Во всяком случае, для моего поколения самой важной батальной прозой была та, что написана не о Второй, а о Первой мировой войне: «Прощай, оружие» Хемингуэя и «На западном фронте без перемен» Ремарка.

Сегодня тот урок бесконечно кровожадной и столь же бессмысленной войны опять актуален. Кажется глубоко символичным, что как раз в эти дни «Нетфликс» показал премьеру немецкой экранизации «На западном фронте без перемен». Эта третья попытка воссоздать на экране знаменитую книгу, как и первые две, рассказывает о глупости, подлости, абсурдности войны, которая тоже никого не сделала счастливым. При этом новая экранизация не следует книге и не соревнуется с ней. Она всего лишь иллюстрирует главный вывод Ремарка. Война ничего не решает и никого не оправдывает, она преступна и напрасна. Именно поэтому ее больше не должно быть. Изображенные Ремарком заклятые враги — немцы и французы — стали не просто союзниками, а земляками, жителями объединенной Европы. Но, как показывают сводки с фронтов, этот урок годился не для тех, которым еще предстоит убедиться: война — безжалостный и непоправимый анахронизм. Этот сюжет — задание на дом и для отечественной словесности. Пока лучше всех с ним справляются поэты.

Все знают и часто повторяют слова немецкого философа Теодора Адорно про стихи после Освенцима. Но чтобы лучше понять эту цитату, ее следует расширить и прочесть в контексте. Знаменитое высказывание Адорно встречается в самом конце головоломного эссе 1951 года под названием «Критика культуры и общества». Вот как звучит этот отрывок:

«Даже предельное осознание злого рока грозит выродиться в болтовню. Критика культуры обнаруживает себя на последней стадии диалектики культуры и варварства: писать стихи после Освенцима — варварство, и это подтачивает и само осознание того, почему сегодня невозможно писать стихи».

Парадоксальность этого высказывания очевидна.

Так, в английской литературной истории есть три пика: елизаветинский золотой век с Шекспиром, «озерные романтики» во главе с Вордсвортом и стихи времен Первой мировой войны, творчество так называемых «окопных поэтов»: Уилфреда Оуэна, Роберта Грейвса, Зигфрида Сассуна. Именно опыт тех страшных лет привел к явлению новой поэтики, которая кардинально разошлась с предыдущей словесностью. Окопная правда похоронила всё романтическое и героическое прежней традиции. Сам Сассун называл свои стихи «трактатами против войны». Если старая культура с ее патриотическим пафосом и рыцарским идеалом привела к мировой бойне, то адекватная войне поэзия, повторяя слово Адорно, должна стать «варварской». Какой она и оказалась под пером футуристов и дадаистов.

2.

Неудивительно, что наиболее удачным ответом русской словесности на сегодняшний катаклизм стала самая новая поэзия. Поэты были первыми, кто попытался осмыслить этот опыт и найти ему выражение в эстетически оформленных высказываниях. Во времена интернета и социальных сетей стихи мгновенно добираются до читателей — как и вести с фронта.

Пример тому — антология поэзии «Понятые и свидетели. Хроника военного времени». Книгу только что выпустили в Тель-Авиве, в издательстве чрезвычайно симпатичного книжного магазина «Бабель». Названия разделов хорошо описывают ее содержание: «В начале они подожгли небо и землю», «В год египетских казней», «Вылететь или остаться», «Горе прочней, чем камни».

Тут собраны стихи 28 поэтов, написанные за первые 50 дней войны. Среди авторов — замечательный киевский поэт Александр Кабанов, чьи новые стихи, затаив дыхание, каждый день ждет фейсбук. Много и других известных имен: Мария Степанова, Иван Давыдов, Юлий Гуголев, Дмитрий Веденяпин, Андрей Бильжо, Алла Боссарт, Роман Лейбов, Линор Горалик, Вадим Жук — и многие другие, которых я меньше знаю.

Вот стихи из Москвы, Аня Красильщик:

а еще вчера сидели
что-то пили,
что-то ели,
говорили: как-то жили,

значит как-то проживем.

пальцы с красными ногтями,

брошенный велосипед.

для чего, зачем, откуда
кто за это даст ответ.
люди волки люди звери

время сжалось. бога нет.

морок душит. воздух сгущен.

вьются тучи. снова снег

А это моя приятельница из Бостона Катя Капович:

«День был весенний, хороший,
выла сирена в округе
только два раза из рощи», —

пишет подруга в фейсбуке.

«Похоронили соседку,
сердце её подкачало,
в холмик поставили ветку», —

пишет она из подвала.

«Господи, в чём мы виною?
Нас убивают. Дай силы.
Город сравняли с землею», —
пишет она из могилы.

Отдельно следует сказать об умершем этой весной Алексее Цветкове, чьи стихи украшают антологию. Уроженец Украины, он с первого дня писал пронзительные стихи о ее трагедии. Знаток и любитель истории, Цветков искал аналогии происходящему: то у Гомера, то у римлян, то в Средневековье. Но сильнее всего для меня прозвучало его совсем простое и бесконечно трогательное стихотворение «Борщ». Я услышал его в авторском исполнении во время поездки в Тарту, где на литературном фестивале «Prima Vista» литературоведы Роман Лейбов и Олег Лекманов демонстрировали в записи сегодняшнюю антивоенную поэзию. Цветков в это время уже лежал в больнице, в реанимации, но запись была сделана за несколько дней до того, как он туда попал. Это последнее стихотворение одного из лучших русских поэтов:

Борщ

когда настал конец всему
пожар окрестных рощ
весь горизонт увяз в дыму
а мы варили борщ

мы шум снимали поскорей
мы жгли последний газ
покуда залпы батарей
нащупывали нас

я встал и подошел к окну
где взрывы чуть моргни
где нам кровавую луну
развесили они

уже вертелись как юла

покойники в гробу
и кто-то вскинув два крыла

уже трубил в трубу

оскал обрушенной стены
предсмертный визг котов
и оклик мне из-за спины
садимся борщ готов

мы ляжем вскорости костьми

но борщ не пропущу
не пропадать же черт возьми

хорошему борщу

3.

Другая вершина поэзии военного времени — стихотворный дневник Веры Павловой.

Я слежу за ее стихами с самого начала — со знаменитой дебютной полосы в «Независимой газете». С тех пор она выпустила полку книг с чудными стихами — всегда изобретательными, дерзкими, красивыми и элегантными, как античные геммы. Но поэзия последних месяцев, кажется, поднялась на верхний этаж. Это — шедевр Веры Павловой. Я сам видел, как в том же Тарту, в зале, где слушали в записи ее стихи из этого цикла, многие плакали, а ведь это были матерые филологи, которые привыкли расчленять поэзию, а не принимать ее внутрь сырой и беззащитной.

Приведу отрывки из ее собрания, где день за днем, час за часом отражались и перевоплощались события в Украине. Все стихи Веры Павловой, как она говорит, можно написать на ладони и прочесть при свете одной спички. Но концентрация поэтического смысла — как в гранате. Первое стихотворение годится в эпиграфы ко всей этой беспрецедентной спецоперации слов.

Не смешивай водку и сок томатный,
на взбалтывай правду и ложь.
От пули не спрячешься за цитатой,
иронией кровь не уймешь.
Что пуле цитата, она же дура.
А кровь — не вода, не вода.
Молчи, военная самоцензура,
иначе сгорю от стыда.

А это — обращено к себе.

Петь перестал? Писать перестал?
Новости колюще-режущи?
Просто представь, что концертный зал —
это бомбоубежище,
с передовой не звонит жених,
нет писем от сына-беженца.
Плачущим пой. Пиши о них.
И, может быть, ты утешишься.

Про это Вера написала комментарий: «Друзья-поэты жаловались на немоту. Я, напротив, писала каждый день. Не узнавая свой голос. Так было давным-давно, в роддоме: схватка проходит, я недоумеваю — кто это только что кричал? А в родблоке, кроме меня, никого нет».

Международный язык —
младенческий лепет.
Спит у груди призывник
Голгофы. Колеблет
воздух взрывная волна.
Противник не выбит.
Путь отрезает война
для бегства в Египет.

Брехт в начале Второй мировой написал стихотворение под названием «Скверное время для поэзии». Там есть такие строчки:

«В моей песне рифма
Показалась бы щегольством».

Но Вера с этим не согласна. «Я всегда старалась отполировать форму до совершенства, и тогда мои стихи были, пожалуй, щеголеваты. Но теперь верлибр для меня невозможен. Рассказы беженцев, жертв насилия, жителей украинских городов, под обстрелами хоронящих родных во дворе, врачей, оперирующих в темных подвалах… Вот верлибр этих дней. А главный их жанр — интервью:

Не на митинге, не в неволе,
не в убежище, не в бою
я беру интервью у боли.
Главный жанр сейчас — интервью.
Не под бомбами, не в обозе,
не на кладбище, не в строю
сокрушительные вопросы
я самой себе задаю.

Ну а это стихотворение годится в эпитафию несчастному году, который уходит, омытый горем.

Вы — ура-патриоты,
я — увы-патриот.
Что оставила? Ноты —
шкаф зачитанных нот, —
пианино, могилы,
маму, книги, дела.
Сердце? — Нет, прихватила.
Душу? — Нет, увезла.