Книги, написанные в заключении, не редкость. «Дон Кихот» Сервантеса. «Город Солнца» Кампанеллы. О. Генри, оказавшись в тюрьме, тоже работать не бросил. А в графе «место рождения» второй части «Повести о Ходже Насреддине» Леонида Соловьева — Дубравлаг. Книгой, написанной политзаключенным, тоже не удивишь. Но именно такой истории, как «Зекамерон», от политзаключенного, пожалуй, не ждешь. Максим Знак — известный белорусский адвокат и активист. На президентских выборах 2020-го он был юристом штаба оппозиционного кандидата Виктора Бабарико и членом президиума Координационного совета оппозиции, выступал как адвокат Светланы Тихановской и Марии Колесниковой. 9 сентября 2020-го Знак был арестован, а в 2021-м осужден на десять лет по печально известным «экстремистским» статьям. «Зекамерон» родился в тусклом свете камеры предварительного заключения.

Книгу называют дебютом, но это верно лишь отчасти. Максим много лет писал для различных белорусских изданий и вел колонку в «БелГазете». Выверенный стиль — легкий публицистический язык, замешенный с тюремным разговорным, — вероятно, объясняется именно этим опытом. Название «Зекамерон» не просто двойной каламбур, обыгрывающий разом и «зека», и «камеру» — героев и место действия. Еще и двойная отсылка. Очевидная — к классическому произведению Джованни Боккаччо. Менее ясная (возможно, и для автора) — к книге о Колыме Вернона Кресса. Она так и называлась — «Зекамерон ХХ века», но немного затерялась в тени Шаламова и Солженицына. Сходств с Боккаччо больше. Тоже замкнутое пространство, хотя СИЗО, конечно, не вилла близ Флоренции.

Главное совпадение всё же в другом. Был в средневековой литературе такой жанр — шестоднев, или гексамерон, связанный с идеей божественного сотворения мира. У Боккаччо (правда, не за шесть, а за десять дней) «творится» новое гуманистическое общество. В камере предварительного заключения спешить некуда, да и гадать о сроке ни к чему. Но в книге Максима Знака происходит нечто похожее: она тоже о том, как в хате вынужденно рождается новое общество — и да, во многом гуманистическое.

Есть, например, такой сюжет. Новый постоялец камеры в процессе знакомства с соседями, как водится, рассказывает о несправедливом приговоре, а потом говорит неожиданную вещь: буду обращаться в международный суд. Правда, не помнит, в какой именно. Но у него записано — сокамерник посоветовал и сказал, что схема рабочая. Автор-юрист, конечно, понимает, что у граждан Беларуси с международными судами есть сложности. Однако расспрашивает про «рабочую схему». Гаага? Нет. Страсбург? Нет, другое название. Потом новый постоялец всё же заглядывает в свои записи: «Между строками обвинения размашистым и корявым почерком были написаны два слова: суд, куда ему посоветовали обратиться, — «Суд Линча»». Смешно и грустно. А главное, иногда кажется, что и правда больше некуда. Безнадежно несправедливая система учит полагаться только на собственное действие — и силы других таких же соседей по камере. Не с целью самосуда, конечно, — для организации жизни. Не зря эта байка-притча открывает книгу.

Или другой очерк. Еще один новичок камеры первым делом бросается изучать правила — инструкция и даже иллюстрация на тему, «как должна быть заправлена кровать», висит тут же на стене. Разобравшись, законопослушный гражданин с уверенным видом ложится на нары и не слушает соседских предупреждений, что за это накажут: в правилах такого запрета нет. А потом появляется надзиратель: «А если найду?» И показывает на тот самый образец заправки кроватей: лежащего человечка-то на матрасе не нарисовано. Всё. Рапорт. Историй о тюремном порядке, построенном на жестких догмах и их абсурдных трактовках, в «Зекамероне» много. В правилах, например, написано, что родственники могут забрать вещи заключенного со склада, но нет ни слова о том, что он может что-то на этот склад положить. Разрешит ли надзиратель, зависит только от его доброй воли. Или обязанность своевременно брить лицо. «Своевременно» — это как? Разъясняют: перед каждой проверкой, дважды в сутки. Само собой, одна из стандартных претензий от надзирателей: «А ты че такой небритый?» Рапорт.

Властные, основанные сугубо на догмах отношения, кажется, вообще не подразумевают какого-либо существования реальности с ее сложными обстоятельствами. Как, впрочем, и присутствия жизни.

Точная иллюстрация — «кругальная реформа», о которой Знак упоминает в одном из очерков. Кругаль — тюремная кружка без ручки, из которой, как правило, пьют чай. С недавних пор в Беларуси кругали обязательно должны быть алюминиевыми, с соответствующей теплопроводностью. Их называют «гестаповками». Заключенным приходится изворачиваться: обматывать раскаленные кружки тканью или носками. Находка одного из героев — «пэ-пэ», специальная «питьевая перчатка».

«Зекамерон» легко мог стать озлобленной или жалобной книгой. Имел на это полное право. Но бездушный порядок изображается вскользь, между делом, как нечто общеизвестное и не требующее от зрителя особой эмоциональной реакции. То же самое касается и описания условий — тесного подвального помещения без солнечного света, зато с грибком на стене и очаровательной живностью — от тараканов до мышей и крыс. Бичевание системы, кажется, не особенно интересует Знака. Ему гораздо важнее разобраться, как эту среду можно нормализовать и научиться существовать в ней по-человечески. Может быть, именно поэтому книга не воспринимается как жесткая — наоборот, как светлая и обнадеживающая, из тех, которые даже трепетному читателю даются легко.

Помогает воображение. Эскапизм. Герои пишут предновогоднее письмо руководителю «эльфийского отдела подготовки подарков гражданину начальнику Деду Морозу». Сначала хотят попросить свободы или, ладно уж, совместной прогулки с женским корпусом, но потом возвращаются в реальность: заказывают веник и ершик для унитаза. Или один заключенный, прослышав о том, что на обед подадут загадочный «кожуречник», начинает выдумывать это блюдо. Получается говяжий язык, поджаренный в соусе терияки. На деле же — картофельный суп, в который щедрый повар набросал обрезки огуречной кожуры, оставшиеся от рассольника. Может быть, наиболее трагичное порождение фантазии — заточенный в карцере герой, радуясь наступлению ночи и возможности поспать, играет в Ленина, дремлющего в мавзолее — в гробике карцера. Эскапизм — это ведь способ мысленно изменить реальность, чтобы не быть в трудно переносимом «здесь/сейчас». Но быть всё же приходится, и это «быть» тоже нужно обустраивать.

«Галактика со своими звездными системами корпусов и их ответвлений. Каждая хата — планета, отдельный мир с уникальной биосферой, собственными законами, обычаями и мемасиками». Знак на своей «планете» оказывается не только жителем, но и исследователем, ведущим наблюдения за общественным устройством. Девять человек, запертые на 18 метрах, просто вынуждены выстраивать сложный баланс: как не подавить и так зажатую системой личность, при этом создать солидарное, способное к взаимопомощи общество. Решать задачу приходится на ощупь. Например, искать гармонию между частной и коллективной собственностью: есть «общак», «семейная собственность», принадлежащая небольшому соседскому союзу, и «кешер» — личное имущество. Каждый гражданин микромира может выбрать подходящую пропорцию. В «дельных хатах» предусмотрен резерв — старые вещи, которые хранят для тех, у кого ничего нет. Есть и своя экологическая политика: «Вы поймите, мы здесь гости… А они здесь живут. Гостям хозяев обижать нельзя. И едой надо делиться, мышкам оставить. А паука надо беречь: он всякую гадость паутиной ловит». На тараканов, впрочем, статус хозяев не распространяется — на то, видимо, есть какие-то свои причины. Социум вводит законы. Храпящие граждане дают засыпающим собратьям час форы. Устраивает референдумы — выходить на прогулку сегодня или пропустить. Если кто-то разрушительно действует на сообщество, сначала сделают внушение, но со временем можно и получить. Со стороны это камерное горизонтальное общество, построенное на равенстве и внимании друг к другу, выглядит здорóво. Гораздо гармоничнее, чем некоторая «воля» и произрастающая из нее иерархичная и догматичная тюремная реальность. Всё это, в общем-то, очень естественные, простые вещи. И, конечно, актуальные не только для тюрьмы. Для семьи, скажем. А ведь и это не так часто встречается.

Герои-сокамерники Знака пытаются доступными средствами нормализовать и очеловечить непригодную среду. Жизненно необходимый освежитель воздуха — штука запрещенная, но заменитель можно сделать из скрученной в плотную косичку туалетной бумаги. Иногда, если с воли пришла посылка, можно устроить праздник и красиво отказаться от традиционного обеда, рыбы-могилы (словарик в конце «Зекамерона» подсказывает, что это «блюдо из отварной рыбы неизвестного происхождения»). «Прежде чем ответить, он обернулся в хату и спросил торжественно: «Что мы говорим могиле?» Поднял палец и со значением ответил баландеру: «Не сегодня!»» Юмор — действенный способ самосохранения. Он проскальзывает едва ли не в каждой зарисовке Знака и, конечно, добавляет его книге обаяния. Но главное в ней всё-таки другое.

«Зекамерон» — еще и галерея портретов. Уместить в миниатюры глубокие психологические зарисовки было бы сложно. Зато можно выделить какую-то запоминающуюся личную черту. Появляется «кулинарный сноб» — гурман со специальным образованием, который весьма авторитарно пытается исправить испорченные вкусы сокамерников. Запасливый арестант никогда не отказывается от еды, наращивая жировой запас на случай долгого срока. Сложенное в сумки можно отобрать — в отличие от укомплектованного в пузо. В итоге он даже делает татуировку на латыни: «Все свое ношу с собой». Судимый за убийство брутал неожиданно оказывается поэтом-любителем, пишущим только о любви. А заключенный-сказочник хвалится своим богатством и обещает прислать щедрых гостинцев с воли. Освободившись, конечно, ничего не присылает и, как назло, уже по новому обвинению попадает в ту же камеру. Встречаются и откровенно неприятные персонажи. Здоровая хата всё-таки не Город Солнца.

Колоритных заключенных много, большинство как будто сидит по «народным» статьям, блатных и политических в книге попросту нет. Но интереснее разглядывать надзирателей, в том числе воображаемых. В камере выдумывают психологический портрет «цензуриона». Нет, он не бессердечный цензор, выбрасывающий письма зеков. Наоборот — коллекционер, искушенный ценитель эпистолярного жанра. Просто не может устоять и, растроганный до слез, забирает в коллекцию лучшие образцы. Таких сюжетов несколько, и все они о единственной надежде, что тюремщик распознает в зеке живую личность.

Одни надзиратели ночью играют ключами в футбол, звоном не давая спать арестантам. Другой, стоя перед дверью в камеру, вытаскивает из котла с общим обедом редкие мясные куски для любимого кота. Третий по неведомой причине разбивает ногами Машу — любовно слепленного в тюремном дворе снеговика. Человеческие отношения без стремления к равенству невозможны. А властная иерархия непременно превратит подчиненного (а скорее всего, и начальника) в объект, абстрактного носителя социальной роли, лишенного личной загадки. Вопрос только в том, воспользуется ли наделенный властью преимуществами своего положения или попытается сократить дистанцию, вставая на один уровень и глядя глаза в глаза.

В книге таких нормальных надзирателей несколько. Они всегда появляются неожиданно — в темный час. Один из самых трогательных сюжетов в «Зекамероне». Сокамерники решили подшутить над новичком: сказали, что на день рождения по заявлению можно получить торт. Он написал и вручил тюремщику. Тот, по всем прогнозам, должен был послать заключенного, наказать или тоже как-нибудь разыграть. А он вдруг, ко всеобщему молчаливому изумлению, взял и принес торт. И это, на самом деле, очень важный момент. Не только потому, что часть охранников пытаются нормализовать больную среду сообща с заключенными. Знак в некотором смысле взламывает систему обезличенных каст. Он преодолевает абстрактную логику «своих» заключенных и «чужих» надзирателей, неотделимую от системы, против которой он боролся и которая в отместку решила конфисковать у него десять лет. Личностное, конкретное у Знака побеждает навязанные роли. А без такого преодоления, каким бы трудным оно ни было, ни конструктивный диалог, ни хоть сколько-нибудь здоровое общество невозможны в принципе.

Может быть, эта особенность и делает «Зекамерон» актуальным. Военное время похоже на камеру. Оно тоже раскалывает общество на абстракции «своих» и «чужих», стирает личные оттенки, требуя безоговорочной лояльности догмам своей стороны. Персональное умеет вызвать сопереживание, абстракция — нет. И это, конечно, крайне опасно. Хотя бы потому, что модель абстрагирования живуча и никуда не денется с окончанием войны или сменой власти. Между крайними полюсами разговор невозможен. Но со всеми остальными стоит пытаться говорить — для начала хотя бы с теми, кто ближе. Язык военного времени прост и догматичен, как список тюремных правил. Человечка там не нарисовано. «Зекамерон» — несложная книга об очень простых вещах. Но простоте военной/тюремной логики Максим Знак не поддается. Он отстаивает совсем другой язык.